себе ее  исчезновения.  Никому не приходила мысль  о
какой-нибудь любовной тайне;  не предполагали также возможности побега,  так
как,  кроме  принцессы, никто не исчез из придворных.  Не  было ни  малейших
оснований ни для каких предположений на ее счет. Разосланные гонцы вернулись
ни  с чем, и король впал в глубокую печаль. Только по вечерам, когда к  нему
являлись певцы и пели  ему прекрасные песни,  в  нем пробуждалась  на минуту
прежняя радость; ему казалось, что дочь его по близости, и он снова надеялся
увидеть ее. Но когда  он оставался один,  сердце его разрывалось на части от
горя, и он громко  плакал. Тогда он думал про себя: - На что мне мое величие
и высокое рождение? Все же я несчастнее всех  людей на свете. Ничто не может
заменить мне мою дочь. Без нее все песни  лишь пустые слова  и обман чувств.
Она  была волшебной силой, вливавшей в них жизнь и радость, она облекала  их
образы  и придавала им очарование. Как  бы я хотел быть ничтожнейшим из моих
слуг. Тогда бы  у  меня была  моя дочь,  был бы еще зять  и внуки, которых я
сажал бы себе на колени. Тогда бы я был действительно королем. Не венец и не
державная власть  составляют короля,  а  полное, бьющее  через край  чувство
радости,  удовлетворенности  земными  благами,  чувство  избытка счастья.  Я
наказан  за свою гордыню. Утрата  супруги еще недостаточно  меня потрясла, и
вот теперь меня постигло беспредельное горе. - Так жаловался на  судьбу свою
король в  часы самого  пламенного томления. Иногда же  снова проявлялись его
прежняя суровость и гордость.  Он гневался на  себя  за свои  жалобы и решал
переносить печаль, как подобало его высокому положению. Он тогда считал, что
должен страдать больше других, что королю приличествует  великая скорбь.  Но
когда  наступали  сумерки, когда  он  входил в  комнату дочери  и  глядел на
висевшие там платья  и на все  ее вещи, остававшиеся стоять по  своим местам
так, точно она только что вышла из комнаты, он забывал  свои намерения, ясно
обнаруживал свою печаль  и  взывал о жалости к  ничтожнейшим из своих  слуг.
Весь город и вся страна плакали и разделяли его скорбь. Но почему-то носился
слух,  что принцесса  жива  и вскоре  вернется вместе с  тем,  кто  стал  ее
супругом.  Никто не знал, откуда пошел этот слух, но все радостно верили ему
и  с нетерпением  ждали скорого  возвращения принцессы. Так прошло несколько
месяцев, и  снова настала весна. "Вот увидите, - говорили некоторые, - скоро
вернется принцесса". Даже  король повеселел и стал  надеяться. Слух  казался
ему  как бы обетом расположенного к нему  провидения. Возобновились  прежние
празднества  и для полного расцвета прежнего великолепия  недоставало только
принцессы. Однажды  вечером,  когда  как  раз  исполнился год  со времени ее
исчезновения, весь  двор собрался в  саду. Воздух был теплый и ясный;  тихий
ветер  шелестел  в  верхушках  старых   деревьев  и,  казалось,  возвещал  о
приближении   издалека  веселого  карнавала.  Во  мрак  шелестящих  верхушек
поднялась  высокая  струя фонтана  среди  множества факелов  с бесчисленными
огнями  и сопровождала звучным журчанием песни, раздававшиеся под деревьями.
Король  сидел  на  пышном  ковре, и вокруг  него собрался двор в праздничных
одеждах.  Многочисленная  толпа  наполняла  сад  и  окружала  величественное
зрелище. Король глубоко погрузился в  мысли. Ему представился с  необычайной
ясностью  образ   его   дочери;  он   вспоминал  счастливые   дни,  внезапно
оборвавшиеся ровно за год перед тем. Пламенная тоска охватила его и обильные
слезы  потекли  по  старым  щекам;  но он ощущал  вместе  с  тем необычайную
радость.  Ему  казалось, что печальный  год  был только тяжелым  сном,  и он
поднял глаза,  как бы отыскивая  среди  людей и деревьев высокий, священный,
обаятельный образ дочери.  Певцы  только что кончили свои песни, и  глубокая
тишина  казалась  знаком  общей умиленности,  ибо  певцы  воспевали  радость
свидания после разлуки, весну и будущее в тех красках, которыми украшает его
надежда.
     Вдруг  тишину прервали  звуки  незнакомого прекрасного голоса,  который
раздался точно из древнего дуба  по  близости. Все взгляды направились туда;
там стоял юноша в простой,  но чужеземной одежде.  Он держал в  руке лютню и
спокойно продолжал  петь, низко  поклонившись, когда король обратил взгляд в
его сторону.  Голос его был необычайно прекрасен,  и пение звучало неведомым
очарованием. Он пел о начале мира, о происхождении звезд, растений, животных
и  людей,  о  всемогущем  участии  природы,  о  древнем  золотом  веке  и  о
властительницах его, любви и поэзии, о возникновении ненависти и  варварства
и об их  распрях с  этими добрыми  богинями и, наконец, о грядущем торжестве
последних,  о конце печали,  об  обновлении  природы  и о  том, что вернется
вечный золотой  век. Старые певцы, сами  охваченные  восторгом, обступили во
время   пения  странного  незнакомца.  Небывалое   восхищение   преисполнило
зрителей,  и самому  королю казалось, что его куда-то уносит небесный поток.
Такой  песни никто никогда еще  не  слышал,  и всем  казалось, что среди них
появилось небесное создание, тем более, что юноша как бы становился во время
пения все более прекрасным, а голос его все более  мощным. Воздух  играл его
золотыми кудрями. Лютня оживала в  его руках,  и взор  его погружался, точно
опьяненный, в более таинственный мир. Детская невинность и чистота  его лица
тоже  казались  неземными.  Но  вот  дивное  пение кончилось.  Старые  певцы
прижимали  юношу со слезами радости к груди. Тихий, глубокий восторг охватил
присутствующих. Король взволнованно подошел к певцу.  Юноша  скромно упал  к
его ногам. Король его поднял, сердечно обнял его и сказал, чтобы он сам себе
назначил награду. У  него вспыхнуло лицо, и он попросил короля выслушать еще
одну песню и тогда ответить на просьбу. Король отступил на несколько шагов и
чужеземец начал:
     "Пути певца - труды без счета,
     Он платье о терновник рвет,
     Проходит реки и болота,
     И помощь - кто ему пошлет?
     Все безнадежней, бесприютней
     Певца усталая мольба.
     Еще не расстается с лютней,
     Но тяжела ему борьба.
     Мне грустный был назначен жребий,
     Пустынна вкруг меня земля,
     Я всем пою о светлом небе,
     Ни с кем веселья не деля.
     Своим уделом весел каждый
     И жизни рад - через меня;
     Но жалок дар их: встречной жаждой
     Не примут моего огня.
     Легко со мною разлученье,
     Как с маем, улетевшим вдаль;
     Когда он тает в отдаленье,
     Кому растаявшего жаль?
     Они просили только хлеба -
     А знать, кто сеял - нужды нет;
     Я в песнях сотворил им небо -
     В молитве их найду ль ответ?
     Я чувствую: волшебной властью
     Окрепли слабые уста.
     Ах, отчего их дивной страстью
     Любви не окрылит мечта?
     Не вспомнит ни одна о бедном
     Пришельце из чужой страны;
     К его молениям бесследным
     Сердца, как раньше, холодны.
     Он падает в густые травы,
     В слезах пытается заснуть;
     Но гений песен величавый
     В стесненную нисходит грудь:
     Забудь, забудь, что ты унижен,
     Не вечны слезы на лице,
     Чего в стенах не встретил хижин,
     Тебе предстанет во дворце.
     Конец томленьям и урону,
     Судьба нежданная близка.
     Венок из мирта, как корону,
     Наденет верная рука.
     К престолу славы властным словом,
     Счастливый, призван ты один;
     Певец по ступеням суровым
     Взошел, как королевский сын".
     Когда  он  дошел до  этого места в своей песне, присутствующих охватило
странное  волнение, ибо при последних  строфах  вдруг появились  и  стали за
певцом никому неведомые старик и рядом с  ним закутанная в покрывало женщина
высокого роста, с дивным младенцем на руках. Ребенок ласково глядел на чужих
людей и с улыбкой тянулся  маленькими ручками к сверкающему венцу короля. Но
общее  изумление возросло еще более, когда вдруг  с верхушек старых деревьев
слетел любимый  орел короля,  постоянно находившийся  при  нем; он держал  в
клюве  золотую головную повязь, которую он,  по-видимому, похитил из  комнат
короля. Орел спустился  на  голову юноши, и  повязь  обвилась  вокруг кудрей
чужеземца,  в  первую минуту испугавшегося. Орел отлетел  к королю,  оставив
повязь.  Юноша  передал  ее  ребенку,  потянувшемуся  за  нею,  и  продолжал
растроганным голосом свою песню:
     "Певец, от грезы пробужденный,
     В волненье ринулся вперед,
     Листвой зеленой осененный,
     К порогу царственных ворот.
     Блистают стены крепкой сталью,
     Их песня победит шутя.
     К нему с любовью и печалью
     Стремится царское дитя.
     Любовь их сводит тесно вместе,
     Но гонит вдаль бряцанье бронь;
     Они таятся в мирном месте,
     Их мучит сладостный огонь.
     И оба, скрытые укромно,
     Страшатся гнева короля,
     Всегда - зарей и ночью темной
     Вдвоем восторг и боль деля.
     И о надежде непрерывно
     Поет над матерью певец,
     И, привлеченный песней дивной,
     Приходит к ним король-отец.
     И дочь протягивает внука,
     Младенца в золотых кудрях;
     Испуг, раскаянье и мука
     Их вдруг повергнули во прах.
     И нежностью душа родная
     И звуком песен смягчена,
     Зовет, страданья забывая,
     К блаженству вечному она.
     Любви настало искупленье,
     Она свой давний платит долг,
     И в поцелуях примиренья
     Напев небесный не умолк.
     Приди же, гений песнопений,
     И здесь любви не измени,
     Дочь возврати родимой сени
     И дочери отца верни!
     Ее и внука он обнимет,
     А если счастью нет конца,
     Он в царственные руки примет,
     Как сына милого, певца".
     При  этих  словах,  мягко  прозвучавших   по  темным  переходам,  юноша
приподнял  дрожащею  рукой  покрывало, скрывавшее  лицо  женщины.  Принцесса
упала, обливаясь  слезами, к ногам короля  и протянула  ему прекрасное дитя.
Певец  стал  на  колени  рядом  с нею  и опустил  голову.  Тревожная  тишина
захватила у  всех  дыхание. Король стоял  несколько минут  с строгим  лицом,
ничего не говоря; потом  он  привлек принцессу к своей груди, долго прижимал
ее к себе и громко  плакал. Затем поднял также юношу и обнял его  с глубокой
нежностью.  Светлое ликование овладело  тесно окружившей  их толпой.  Король
взял  младенца  и  благоговейно  поднял  его  к  небу;  потом  он  милостиво
приветствовал старика. Проливались  без  числа  радостные слезы. Певцы стали
петь, и  тот  вечер  сделался  священным  для  всей  страны,  жизнь  которой
превратилась с  этой поры в дивный  праздник. Никто  не знает, куда девалась
эта  страна. В сказаниях  только говорится,  что Атлантиду скрыли  от взоров
мощные волны.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Несколько дней пути прошли без всяких перерывов. Дорога была твердая и
сухая,  погода  ясная  и  живительная; места,  по  которым  вел  путь,  были
плодородны, населены  и разнообразны.  Страшный тюрингенский  лес  оставался
позади; купцы  много  раз  совершали  этот  путь,  имели  всюду  знакомых  и
встречали  везде  самый  радушный прием.  Они  избегали ездить  по пустынным
местностям, где водились разбойники; а если приходилось непременно проезжать
через  них,  то  брали  с  собой  достаточную охрану.  Несколько  владельцев
соседних горных  замков  были  в  хороших  отношениях  с  купцами.  Купцы их
навестили, спрашивая,  нет  ли у них  поручений в  Аугсбург.  Путников всюду
ласково угощали, а жены и  дочери с любопытством  обступали чужеземцев. Мать
Гейнриха  вскоре  покорила всех своей общительностью и добротой.  Всем  было
приятно  познакомиться  с  женщиной из  столичного  города,  которая  охотно
рассказывала о  новых модах,  а  также учила  готовить разные вкусные блюда.
Молодого  Офтердингена  рыцари  и  дамы  хвалили  за  его  скромность  и  за
непринужденное  мягкое   обращение.   Дамам  нравилась  его  привлекательная
внешность,  действовавшая  на них  как  простое  слово незнакомца,  которого
сначала почти даже не слышишь, пока оно,  уже много времени спустя после его
ухода,   не  начинает  все   более  раскрываться,  как   невзрачный   бутон,
превращаясь,  наконец, в дивный цветок и  сверкая пестротой густо  сросшихся
лепестков;  и потом  уже  никогда этого  слова  не забывают;  его  неустанно
повторяют,   и   оно   становится  неисчерпаемым  сокровищем.  Тогда  точнее
вспоминают про незнакомца,  начинают догадываться  и, ясно  понимают, что он
явился  из  высшего  мира.  Купцы получили  множество  поручений  и  уехали,
обменявшись взаимными пожеланиями свидеться вновь в ближайшее время. В одном
из замков,  куда они прибыли под вечер, было очень весело. Хозяин  замка был
старый   воин,  который  праздновал  и  прерывал  досуг  мирного  времени  и
одиночество своей жизни частыми пирами; кроме шума битв и охоты, он не  знал
иного времяпрепровождения, как за полной чашей.
     Он  принял  путников  с  братским  радушием,  окруженный  шумной толпой
пирующих.  Мать  повели к хозяйке дома. Купцов и Гейнриха усадили за веселый
стол, вокруг которого оживленно ходили чаши. Гейнриху после его многократных
просьб разрешили, в виду  его юности, не участвовать в  круговой чаше каждый
раз, когда наступал его черед;  но  купцы  зато не ленились и  отважно  пили
старое франконское вино.  Речь  зашла о былых боях. Гейнрих слушал с большим
вниманием новые для него рассказы. Рыцари говорили о святой земле, о чудесах
Гроба Господня, о  своих походах и  своем  плавании, о сарацинах, у  которых
некоторые  из них  были в плену, о веселой, полной очарования жизни на  поле
битвы и в лагере. Они возмущались тем, что небесная родина христианской веры
все  еще  находится в дерзновенном владении неверных. Они восхваляли великих
героев, заслуживших  вечный венец славы отважной и неустанной борьбой против
этого нечестивого народа. Владелец  замка показывал драгоценный меч, который
он собственной рукой отнял у одного  из предводителей неверных, завладев его
замком, умертвив его и взяв в плен его жену и детей; император  разрешил ему
носить  этот меч в  гербе. Все  стали рассматривать прекрасный  меч; Гейнрих
тоже  взял  его в  руку, и им овладела  воинственная отвага. Он благоговейно
приложился к  мечу. Рыцари радовались его  сочувствию.  Старик обнял  юношу,
убеждая его навсегда посвятить  себя освобождению Гроба Господня и возложить
на плечи чудотворный крест. Он был поражен и ему все не  хотелось  выпускать
из рук меч.
     -  Подумай, сын  мой,  - воскликнул старый  рыцарь.  - Предстоит вскоре
новый крестовый поход. Сам император поведет наши полчища на восток. По всей
Европе  снова  раздается  призыв  креста,  и  всюду  пробуждается  геройская
благочестивая отвага. Как  знать, не будем ли мы сидеть все вместе через год
в  великом мировом  граде Иерусалиме, радуясь победе  и поминая  отчизну  за
вином родной страны. У  меня в доме живет восточная девушка; я могу показать
ее тебе. Они очень  привлекательны для нас, западных людей, и если ты хорошо
владеешь мечом, то у тебя не будет недостатка в прекрасных пленницах. Рыцари
громко запели крестовую песнь, которую в то время пели по всей Европе:
     "В руках неверных гроб священный,
     Спасителя святая сень.
     Ее клеймят хулой презренной,
     Ее поносят каждый день.
     Нас заглушенный зов тревожит:
     О, кто позор мой уничтожит!
     Где рыцарские ополченья?
     Христовой веры где оплот?
     Кто принесет ей возрожденье?
     Кто в наше время крест возьмет
     И в ревности о Божьем склепе
     Позорные сломает цепи?
     Вот по ночным морям и нивам
     Идет священная вражда;
     Взывает к сонным и ленивым
     В поля, в селенья, в города,
     Повсюду буря восклицаний:
     В поход и к бою, христиане!
     И ангелы повсюду зримы,
     Их лики немы и грустны,
     И у порогов пилигримы
     Стоят отчаянья полны;
     Всех призрак истомил единый:
     Неистовые сарацины.
     Заря пылает алой кровью
     В краю далеком христиан.
     И каждый болью и любовью
     И умиленьем обуян.
     Хватают все - и крест, и латы,
     Родной очаг покинуть рады.
     И все горят, друг с другом споря,
     Порывом Божий гроб спасти,
     Стекаются на берег моря,
     Чтоб путь священный обрести.
     И дети прибегают тоже,
     Восторженные толпы множа.
     Высоко над толпой сияя
     Колеблет знамя знак креста.
     Вот верные у двери Рая,
     Его распахнуты врата;
     Все жаждут счастьем насладиться,
     За веру смерти причаститься.
     Вперед! Господне ополченье
     Стремится в даль заветных стран.
     Смирит неверных исступленье
     Десница Бога христиан.
     Мы Божий гроб, добытый боем,
     В крови язычников омоем.
     И реет Девы лик бессонный
     Средь светлых ангелов небес,
     И кто упал, мечом сраженный,
     В Ее родных руках воскрес.
     Она в сияньи и в печали
     Склоняется к бряцанью стали.
     К святыням! И за битвой битва!
     Гуди, глухой могильный зов!
     Прощен победой и молитвой
     Великий грех земных веков!
     Умрет языческая злоба,
     И нам в удел - святыня Гроба.
     Гейнрих был глубоко  потрясен. Гроб Господень представился  ему  в виде
бледного образа благородного юноши, сидящего на большом  камне, среди  дикой
толпы, и подвергающегося страшным  истязаниям; ему казалось, что он обращает
горестное лицо к кресту, сверкающему  в глубине и без конца повторяющемуся в
вздымающихся морских волнах.
     В  эту минуту за  Гейнрихом прислала мать; она хотела  представить  его
хозяйке  дома.  Рыцари были так поглощены  питьем  и  беседой  о предстоящем
походе,  что  не  заметили  как  удалился  Гейнрих.  Он застал  свою мать  в
сердечной  беседе  со   старой  доброй   хозяйкой   замка,  которая  ласково
приветствовала его. Вечер был ясный; солнце спускалось к закату, и Гейнриху,
которого тянуло к одиночеству  и в золотистую даль, видневшуюся  из  мрачной
залы  через узкие  глубокие  сводчатые окна, разрешили погулять за  воротами
замка. Он  поспешил выйти  на воздух. Душа  его была  в  смятении. С  высоты
старого утеса он увидел  прежде всего лесистую долину, через которую  мчался
поток, приводивший в движение несколько мельниц; шум их колес едва доносился
из глубины; далее расстилалась  необозримая  полоса гор, лесов  и долин.  От
этого вида улеглась его внутренняя тревога. Прошло воинственное возбуждение,
и  в  нем  осталось  только прозрачное,  исполненное  образов  томление.  Он
чувствовал, что ему не достает лютни,  хотя  собственно не  знал, какой  она
имеет вид и какие вызывает звуки.  Мирное  зрелище дивного  вечера погружало
его  в  нежные  грезы;  цветок  его  души мелькал перед ним  временами,  как
зарница. Он шел, пробираясь сквозь кусты, и карабкался на мшистые скалы, как
вдруг  поблизости раздалось из  глубины  нежное, проникающее в  душу женское
пение, сопровождаемое волшебными звуками. Он  не  сомневался,  что это звуки
лютни;  остановившись в глубоком  изумлении,  он  услышал  следующую  песню,
пропетую на ломаном немецком языке:
     "Разве сердце на чужбине
     Не изноет никогда?
     Разве сердцу и доныне
     Блещет бледная звезда?
     О возврате тщетны грезы.
     Катятся ручьями слезы,
     Сердце рвется от стыда.
     Я б тебя - лишь день свободы! -
     Миртом темным оплела!
     В радостные хороводы
     К резвым сестрам увела,
     Я бы в платьях златотканных,
     В кольцах ярких и чеканных
     Прежней девушкой была!
     Много юношей склонялись
     Жарким взором предо мной:
     Нежные напевы мчались
     За вечернею звездой.
     Можно ль милому не верить?
     Верность и любовь измерить?
     До могилы милый - твой.
     Здесь к ручьям сквозным и чистым
     Наклонен небесный лик,
     К волнам знойным и душистым
     Утомленный лес приник.
     Меж веселыми ветвями,
     Меж плодами и цветами
     Раздается птичий крик.
     Где вы, грезы молодые,
     Милая моя страна