вообще каждого истинного  произведения искусства.
Им  следовало  бы сделаться  более поэтичными,  а нам  более  музыкальными и
живописными,  -  конечно,  в  духе  нашего  искусства.  Не  содержание  цель
искусства,  а  выполнение.  Ты  сам увидишь,  какие песни  тебе лучше  всего
удаются; наверное,  те, содержание  которых  тебе  наиболее ясно и  знакомо.
Поэтому можно сказать, что поэзия основывается всецело на опыте. Я сам знаю,
что в молодые годы я охотнее всего воспевал самое далекое и  незнакомое. Что
же из этого выходило? Пустая, жалкая шумиха слов, без искры истинной поэзии.
Поэтому даже сказка  очень трудная  задача, и молодой поэт редко в состоянии
хорошо выполнить ее.
     -  Мне  бы хотелось, чтобы ты рассказал мне сказку, - сказал Гейнрих. -
Те немногие, которые я  знаю, несказанно нравятся мне,  как  бы они  ни были
незначительны.
     - Сегодня вечером  я исполню твое желание. Я помню одну сказку, которую
написал  в еще сравнительно  молодые годы. Это  ясно  в ней сказывается; но,
может быть, она будет для тебя тем более поучительной и напомнит тебе многое
из того, что я тебе говорил.
     -  Язык,  -  сказал Гейнрих,  -  действительно  маленький мир  знаков и
звуков. Так же,  как человек  владеет ими, он  бы хотел владеть всем миром и
свободно проявлять себя в нем. И  именно в этом  желании проявить в мире то,
что  находится  вне  его,  в  этом  стремлении,  которое  является  основным
влечением нашего бытия, и лежит основа поэзии.
     -  Очень жалко, -  сказал Клингсор, - что поэзия  имеет обособляющее ее
название и  что  поэты  составляют  отдельное сословие. В поэзии  нет ничего
необычайного. Она основное свойство духа человеческого. Разве каждый человек
не  творит  и  не мыслит в каждую минуту? - Матильда  только  что  входила в
комнату, когда Клингсор еще  прибавил: - Возьмем, например, любовь. Ни в чем
необходимость   поэзии   для  сущности   человеческой  жизни  так  ясно   не
проявляется, как  именно  в любви.  Любовь безмолвна,  и только поэзия может
говорить за нее:  или же можно сказать, что любовь не  что иное, как  высшая
поэзия природы. Но зачем говорить тебе то, что ты сам знаешь лучше меня.
     -  Ведь ты  отец любви,  -  сказал Гейнрих, обняв Матильду, и  оба  они
поцеловали ему руку.
     Клингсор обнял дочь и вышел из комнаты.
     - Милая Матильда, - сказал Гейнрих после долгого поцелуя, - мне кажется
сном то, что ты моя; но еще более изумляет меня, что ты не была всегда моей.
     -  Мне кажется, -  сказала Матильда, -  что я знаю тебя с  незапамятных
времен.
     - Неужели ты действительно меня любишь?
     - Я не знаю, что такое любовь, но одно могу тебе сказать: у  меня такое
чувство,  точно  я  только  теперь стала жить, и я так привязана к тебе, что
хотела бы отдать за тебя жизнь.
     -  Дорогая   Матильда,  только   теперь  я  понимаю,  что  значит  быть
бессмертным.
     - Милый  Гейнрих,  как  ты  бесконечно  добр. Какой  дивный дух говорит
твоими устами! Я бедная, незначительная девушка.
     - Как глубоко ты  меня пристыдила! Ведь то, что есть во мне, исходит от
тебя. Без тебя  я был бы ничем.  Дух без неба ничто, а ты небо, которое меня
держит и сохраняет.
     - Каким бы я была  блаженным существом, если бы ты был такой же верный,
как  мой отец. Мать моя умерла вскоре  после моего рождения. Отец мой до сих
пор почти каждый день плачет о ней.
     - Я этого не заслуживаю, но я хотел бы быть счастливее его.
     - Я бы хотела долго жить подле тебя, милый Гейнрих. Я наверное сделаюсь
гораздо лучше, благодаря тебе.
     - Ах, Матильда! Даже смерть не разлучит нас.
     - Нет, Гейнрих; где буду я, будешь и ты.
     - Да, где будешь ты, Матильда, буду вечно и я.
     - Я  не понимаю  вечности, но мне  кажется, что вечность это то,  что я
испытываю, когда думаю о тебе.
     - Да, Матильда, мы вечны, потому что мы любим друг друга.
     - Ты не поверишь, милый,  с каким глубоким  чувством я  сегодня  утром,
когда мы вернулись домой, опустилась на колени перед образом Небесной Матери
и как несказанно молилась  ей. Я точно изливалась в  слезах. Мне показалось,
что она улыбнулась мне. Теперь только я знаю, что такое благодарность.
     - О, возлюбленная, небо дало мне тебя для поклонения. Я молюсь тебе. Ты
святая,  ты возносишь мои желания к Богу; в тебе он является мне, в тебе  он
показывает  мне  всю  полноту  своей  любви.  Что  такое  религия,  если  не
беспредельное согласие, не вечное единение любящих сердец? Где сошлись двое,
там Он среди них. Я буду вечно дышать тобой; грудь моя никогда не перестанет
вдыхать тебя.  Ты божественное  величие,  вечная  жизнь  в очаровательнейшей
оболочке.
     - Ах,  Гейнрих, ты знаешь судьбу  роз. Будешь ли ты целовать  поблекшие
уста  и  бледные щеки с прежней  нежностью? Не сделаются ли  следы  старости
следами минувшей любви?
     - О, если  б ты могла взглянуть моими глазами в мою  душу! Но ты любишь
меня и, значит, веришь мне.  Я  не  понимаю,  как можно говорить о бренности
красоты.  Она неувядаема. То,  что  меня  так  неразрывно влечет к тебе, что
разбудило во мне  вечное стремление к  тебе,  то не во  времени. Если  бы ты
могла видеть, какой ты мне  кажешься, какой дивный  образ  проникает  сквозь
тебя и светится мне отовсюду, ты бы не боялась старости.  Твой  земной образ
лишь тень того очарования. Земные силы стремятся  сохранить  его, но природа
еще  не совершенна. Тот образ  - вечный прообраз, частица неведомого святого
мира.
     - Я понимаю  тебя,  милый  Гейнрих;  я тоже  вижу нечто подобное, когда
гляжу на тебя.
     -  Да, Матильда, высший мир  ближе к нам, чем мы обыкновенно думаем. Мы
уже здесь живем в нем и видим его тесно переплетенным с земной природой.
     - Ты откроешь мне еще много дивного, любимый мой.
     - О, Матильда, только от тебя я получил дар прорицания. Все, что у меня
есть  -  твое; твоя любовь поведет меня в святилища жизни, в  святую  святых
духа; ты вдохновишь меня на  самые высокие мысли.  Как знать, не претворится
ли  наша любовь  в пламенные крылья, которые поднимут  нас и понесут на нашу
небесную родину, прежде чем  смерть настигнет нас. Разве не  чудо то, что ты
моя, и я держу тебя в моих объятиях, что ты меня любишь и хочешь быть навеки
моей?
     - И  мне теперь все кажется возможным, и я чувствую  отчетливо, как  во
мне горит тихий огонь; как  знать, может быть, он преобразит нас и  разобьет
земные  оковы.  Скажи  мне только, Гейнрих, питаешь ли  ты  ко мне такое  же
бесконечное  доверие,  как  я к тебе? Я никогда  еще  не  испытывала  ничего
подобного, не питала такого чувства даже к моему отцу, хотя я его бесконечно
люблю.
     - Милая  Матильда,  я истинно страдаю,  что не  могу сказать тебе сразу
все, что не  могу  сразу отдать  тебе  моего сердца. Я в первый  раз в жизни
говорю с  полной  откровенностью. Никакой мысли,  никакого чувства я от тебя
больше  не могу утаить: ты должна все знать. Все мое существо должно слиться
с  твоим. Только  самая  безграничная  преданность может  удовлетворить моей
любви; ведь  в преданности любовь и состоит. Она таинственная гармония нашей
самой таинственной сущности.
     - Гейнрих, так двое людей никогда еще не любили друг друга.
     - Я в этом уверен. Ведь прежде еще не было никогда Матильды.
     - Не было и Гейнриха.
     -  Ах,  поклянись  еще  раз, что ты моя навеки!  Любовь  -  бесконечное
повторение.
     -   Да,   Гейнрих,  я  клянусь  быть  вечно  твоей,  клянусь  невидимым
присутствием моей матери.
     - Я клянусь быть вечно твоим, Матильда, клянусь тем, что любовь -  знак
того, что с нами Господь.
     Объятия, бесчисленные поцелуи запечатлели вечный союз блаженной любящей
четы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
       Вечером пришли гости; дедушка выпил за здоровье жениха  и  невесты  и
обещал вскоре устроить пышный свадебный пир.
     - Зачем  медлить? - сказал старик.  - Ранняя свадьба - долгая любовь. Я
знаю  по опыту,  что  ранние  браки  самые  счастливые.  В  позднейшие  годы
супружество  не   бывает  столь  благоговейным,  как  в   молодости.  Вместе
проведенная молодость создает неразрывную связь. Воспоминание  самая твердая
основа любви.
     После  обеда пришло  еще  несколько  человек. Гейнрих  попросил  своего
нового отца выполнить обещание.
     Клингсор сказал гостям: -  Я обещал Гейнриху рассказать сказку; если вы
согласны, то, так и быть, расскажу.
     - Это Гейнрих умно придумал, - сказал Шванинг. - Вы уже давно ничего не
рассказывали.
     Все  сели  вокруг камина, в котором пылал  огонь. Гейнрих  сел рядом  с
Матильдой и обнял ее. Клингсор начал:
     -  Долгая ночь только что наступила. Старый  герой ударил о щит, и звук
гулко раздался  по пустынным улицам  города. Он трижды повторил свой сигнал.
Тогда  высокие  цветные  окна дворца  озарились  изнутри  и  фигуры  на  них
зашевелились. Они  двигались  все быстрее,  по  мере  того,  как  усиливался
красноватый свет,  который начал озарять улицы. Постепенно  стали освещаться
мощные  колонны  и  стены;  наконец,  все  они  засверкали  чистой  молочной
голубизной, переливаясь нежнейшими красками. Все вокруг  осветилось. Отблеск
фигур, мелькание  копий, мечей, щитов и шлемов, которые отовсюду наклонялись
к  появлявшимся  с разных  сторон  венцам,  и, наконец,  когда  они исчезли,
уступая  место простому зеленому венку, окружили его широким кругом: все это
отражалось в недвижном море, окружавшем горы, на  которых  высился город;  и
даже дальняя  высокая  цепь  гор,  опоясывавшая море, покрылась до  середины
мягким отсветом.  Нельзя было ничего  ясно  различить; но  слышался странный
гул, как бы из огромной, далекой мастерской. Город же  казался на этом  фоне
светлым и  ясным.  Его  гладкие  прозрачные  стены  отражали  нежные  лучи и
обнаружилась  удивительная  гармония,  благородный  стиль  всех  зданий,  их
искусное  размещение. Перед всеми  окнами стояли красивые, глиняные сосуды с
множеством дивно сверкавших ледяных и снежных цветов,
     Всего прекраснее был сад на большой площади перед дворцом. В саду  были
металлические  деревья  и хрустальные растения, и весь он был усеян пестрыми
цветами  и  плодами  из  драгоценных камней. Разнообразие  и  грация  фигур,
яркость света и  красок  являли  очаровательное  зрелище,  величие  которого
довершалось высоким оледеневшим фонтаном посреди сада. Старый герой медленно
прошел мимо ворот. Чей-то  голос окликнул  его  из дворца. Он прислонился  к
воротам, которые открылись с мягким  шумом,  и вошел в залу, прикрывая глаза
щитом.
     - Ты  еще ничего не видишь? - спросила прекрасная дочь Арктура жалобным
голосом. Она лежала на шелковых подушках на  троне,  искусно сооруженном  из
большого серного  кристалла,  и несколько девушек старательно  растирали  ее
нежные члены,  точно  выточенные из  молока, слившегося с багрянцем. Во  все
стороны из-под рук девушек лился очаровательный свет, так волшебно озарявший
дворец. Благоуханное дуновение ветра пронеслось по зале. Герой молчал.
     - Дай мне дотронуться до твоего щита, - кротко сказала она.
     Он приблизился  к  трону и  вступил на пышный ковер.  Она схватила  его
руку, нежно прижала ее  к своей небесной груди и коснулась его щита. Доспехи
его  зазвенели, и проникновенная сила оживила его тело. Глаза его сверкнули,
и сердце  громко  застучало  о панцирь. Прекрасная  Фрея повеселела, и свет,
исходивший из нее, сделался более жгучим.
     - Идет король, - крикнула великолепная птица,  сидевшая в  глубине,  за
троном.
     Служанки возложили голубое покрывало на принцессу,  которое  закрыло ее
выше груди. Герой опустил щит и взглянул вверх на купол, к которому вели две
широкие лестницы по обе стороны залы. Тихая  музыка  предшествовала  королю,
который вскоре появился в куполе с многочисленной свитой и спустился  оттуда
вниз.
     Прекрасная птица расправила свои сверкающие крылья, нежно взмахнула ими
и запела, точно тысячью голосов, навстречу королю:
     "Нас чужестранец милый не обманет,
     Наступит вечность, и дохнет тепло.
     От сновидений королева встанет,
     Когда морей расплавится стекло.
     Глухая ночь земли не затуманит.
     К нам царство Басни прежнее пришло -
     И вспыхнет мир на лоне Фреи страстной,
     И каждый вздох отыщет вздох согласный".
     Король  нежно  обнял свою дочь. Духи  созвездий окружили трон,  и герой
занял  свое место. Бесчисленное количество  звезд наполнило залу миловидными
группами. Служанки принесли стол и ящик, в котором лежало множество листков;
на них изображены были святые, сокровенные знаки, составленные из созвездий.
Король  благоговейно  поцеловал  листки,  заботливо  смешал  их  и   передал
несколько  листков дочери. Остальные он оставил себе. Принцесса вынула их по
порядку и положила  на стол; потом король пристально осмотрел свои листки и,
осмотрительно выбирая, стал прибавлять к лежавшим на столе по одному листку.
Иногда он точно вынужден был  выбирать тот  или  другой листок. Часто  видно
было, как он радуется,  когда ему  удавалось верно выбранным листком создать
красивую гармонию  знаков и фигур. Как только началась игра, все  окружающие
стали обнаруживать  самый живой  интерес и делать странные движения,  такие,
точно у каждого в руках было невидимое орудие, которым он усердно работал. В
то же время в воздухе раздалась нежная, трогательная музыка,  которая как бы
исходила от своеобразно  сплетавшихся  в  зале  звезд,  а  также  от  других
странных  движений.  Звезды  качались,  то  медленно,  то  быстро,  в  вечно
меняющихся очертаниях и  воспроизводили в такт музыке фигуры листков. Музыка
беспрестанно менялась, как картинки  на столе, и хотя нередко  переходы были
очень странные и резкие, все же вся музыка объединялась одной простой темой.
Звезды с невероятной легкостью летали вслед картинкам. Они то все составляли
большую группу,  то  распадались  на  маленькие  кучки,  а  то  длинный  ряд
рассыпался,  как луч,  на  бесконечные  искры, или  же  среди разрастающихся
маленьких  кругов и  узоров  появлялась  снова  большая изумительная фигура.
Пестрые фигуры в окнах  продолжали спокойно стоять. Птица неустанно шевелила
на  разные  лады своими  драгоценными перьями. Старый  герой  тоже все время
делал  свое  невидимое  дело,  как  вдруг король радостно  воскликнул: - Все
уладится. Железо,  брось свой меч  в  пространство,  чтобы  люди знали,  где
находится мир. - Герой сорвал меч, которым был опоясан, повернул его острием
к  небу,  потом схватил  и  бросил в открытое окно,  туда,  где был  город и
ледяное  море.  Меч  пролетел по воздуху, точно  комета,  со светлым  звоном
разбился о горную цепь и рассыпался искрами.
     В это время прекрасный юноша Эрос лежал в колыбели и мирно спал,  между
тем  как  его  кормилица Гинистана качала его колыбель и кормила грудью  его
молочную сестру Басню. Свой  пестрый платочек она накинула на колыбельку для
того,  чтобы  яркая  лампа  писца  не  мешала  ребенку  своим  светом. Писец
продолжал свое дело и  только иногда ворчливо оборачивался  на детей и хмуро
смотрел на кормилицу, которая добродушно улыбалась ему и молчала.
     Отец все время входил и выходил из комнаты,  каждый раз глядел на детей
и  ласково  кланялся  Гинистане.  Он непрерывно  что-то говорил  писцу.  Тот
внимательно  выслушивал, записывал и  потом  передавал  листки  благородной,
богоподобной женщине, прислонившейся к алтарю: на алтаре  стояла темная чаша
с прозрачной водой, и женщина глядела в чашу с ясной  улыбкой. Она погружала
туда  листки, и когда, вынимая их, замечала, что  на них  остались письмена,
сделавшиеся  блестящими, то  отдавала листок  писцу. Он вшивал  их в большую
книгу  и видимо  досадовал на то,  что труд его пропадал  даром  и  что  все
стиралось.  Женщина  обращалась  время  от  времени  к  Гинистане  и  детям,
обмакивала палец  в чашу  и брызгала  на  них водой;  как только  капли воды
касались кормилицы,  ребенка  или колыбели,  они превращались  в синий  пар,
который,  являя  тысячи странных картин, носился вокруг них и видоизменялся.
Когда  пар этот  случайно касался писца,  то  появлялось  множество  чисел и
геометрических  фигур, которые  он  старательно нанизывал  на нитку  и вешал
себе, в виде украшения, на тощую  шею. Мать ребенка, олицетворенная прелесть
и очарование, часто входила в комнату.  Она  казалась непрерывно  занятой и,
выходя, уносила с  собой каждый раз какой-нибудь  предмет домашнего обихода;
если это замечал подозрительный писец, зорко следивший за нею, то он начинал
длинное увещание, на которое никто не  обращал внимание.  Все,  по-видимому,
привыкли к  его  ненужным  протестам.  Мать  стала кормить  грудью маленькую
Басню; но вскоре ее отозвали, и тогда Гинистана взяла Басню обратно. Ребенок
видимо  предпочитал брать грудь у  нее. Вдруг отец  принес  тонкий  железный
прутик,  который он нашел во дворе. Писец  осмотрел его, проворно повертел и
вскоре  увидел,  что прутик,  если его привесить  за середину на  нитке, сам
собой обращается к северу.  Гинистана тоже взяла в руки прутик, согнула его,
сдавила, подула  на  него и вскоре  придала ему  вид змеи, которая  внезапно
укусила  себя за  хвост.  Писцу  вскоре  надоело  заниматься  разглядыванием
прутика. Он все точно записал, очень пространно рассуждая о возможной пользе
находки. Но к великой его досаде,  все  его писание не выдержало испытания и
бумага вышла  белой из чаши. Кормилица продолжала вертеть  прутик. Вдруг она
коснулась  им  колыбели, и тогда мальчик  стал просыпаться, откинул  одеяло,
защитил себя одной рукой от солнца, а другой потянулся к змейке. Схватив ее,
он вскочил с такой силой, что Гинистана испугалась, а  писец чуть не упал со
стула  от ужаса.  Выпрыгнув  из  колыбели,  мальчик  стал  посреди  комнаты,
покрытый  только  своими золотыми волосами, созерцая с  невыразимой радостью
сокровище, которое в его  руках вытягивалось к северу и, видимо, сильно  его
волновало. Он вырастал на глазах у всех.
     - София, - сказал  он трогательным голосом женщине, - дай мне выпить из
чаши. Она беспрекословно  протянула ему  чашу; он пил,  не отрываясь, причем
чаша оставалась  полной.  Наконец, он  ее вернул  Софии  и  нежно  поцеловал
благородную женщину. Он  поцеловал  также Гинистану  и  попросил  у  нее  ее
пестрый  платок, которым перевязал чресла. Маленькую Басню он  взял на руки.
Он  ей, видимо, очень  нравился, и она  начала болтать.  Гинистана суетилась
вокруг  него.  У  нее  был очаровательно-легкомысленный вид,  и  она  горячо
прижимала его к себе, точно невеста. Что-то ему нашептывая, она увлекала его
к дверям, но София  строго  указала на змею; тогда  вошла  мать, и он быстро
кинулся к ней, приветствуя ее горячими слезами. Писец ушел с мрачным  лицом.
Вошел отец и, увидав нежные объятия матери с сыном,  подошел за ее  спиной к
очаровательной  Гинистане  и  поцеловал  ее.  София  поднялась  по лестнице.
Маленькая Басня взяла перо  писца  и стала писать. Мать  и  сын углубились в
тихий разговор, а отец ушел с Гинистаной в опочивальню, чтобы отдохнуть в ее
объятиях  от  дневных трудов. Чрез  несколько времени вернулась София. Вошел
писец. Отец  вышел  из опочивальни  и отправился  по своим  делам. Гинистана
вернулась  с  пылающими щеками.  Писец прогнал с руганью маленькую  Басню со
своего места и нескоро  смог привести в порядок свои вещи. Он  передал Софии
листки, исписанные Басней, чтобы получить их назад чистыми, но вскоре пришел
в  ярость, когда София  вынула из чаши написанное сверкающим и  нетронутым и
положила перед ним. Басня прижалась к матери, которая покормила ее грудью  и
убрала  комнату,  открыла  окно,  впустила  свежий  воздух  и  принялась  за
приготовления к пышной трапезе. Из окна открывался очаровательный вид; ясное
небо  протянулось  над землей.  На  дворе  отец  усердно работал.  Когда  он
уставал, он поднимал  голову к окну, где стояла Гинистана, бросая ему сверху
разные лакомства. Мать и сын вышли, чтобы рас