ебе
Гейнрих, когда  остался один, и мать его, утомленная, легла спать.  - У меня
такое  же  чувство  в  душе,  как  при виде голубого цветка  во сне. Что  за
странная связь между Матильдой  и этим цветком? То лицо, которое  склонялось
ко мне из чашечки цветка, было небесное лицо Матильды, и теперь я вспоминаю,
что видел ее  лицо и в той книге. Но почему там оно не трогало моего сердца?
О,  она воплощенный дух песни, достойная дочь своего отца. Она претворит мою
жизнь  в  музыку,  сделается  моей  душой,  хранительницей  моего священного
пламени.  Какую вековечную  верность чувствую я в  себе!  Я  рожден лишь для
того, чтобы поклоняться ей, вечно ей служить, чтобы думать  о ней  и ощущать
ее. Нужна целая нераздельная жизнь для созерцания и поклонения ей. И неужели
я  тот счастливец, чья  душа дерзает быть  отзвуком ее  души?  Не случайно я
встретил  ее в конце моего путешествия и не  случайно  блаженное празднество
отметило величайшее мгновение моей жизни. Иначе и быть не могло: ее близость
превращает все в праздник.
     Он  подошел к окну. Хор звезд  стоял на темном небе и светлая полоса на
востоке возвещала день.
     Восхищенный  Гейнрих  воскликнул: - Вас,  вечные звезды, тихие путники,
вас призываю в  свидетели моей  клятвы.  Я буду жить  для Матильды, и вечная
верность сплотит мое сердце  с ее сердцем. И для меня наступает утро вечного
дня.  Ночь   миновала.  Я  возжигаю   себя  самого,  как  неугасимую  жертву
восходящему солнцу.
     Гейнрих был взволнован  и заснул лишь поздно под утро. Мысли  и чувства
его  перелились в странные  сны. Глубокий  синий поток сверкал среди зеленой
равнины.  На  гладкой  поверхности плыла лодка. Матильда сидела и  управляла
рулем. Она была украшена венками, пела  простую песню и оглядывалась на него
с глубокою грустью. Грудь у него  сжалась.  Он сам не знал почему. Небо было
ясно, поток  спокоен.  Его  небесное  лицо отражалось в волнах.  Вдруг лодка
стала поворачиваться. Он  испуганно  окликнул ее. Она улыбнулась и  положила
руль в лодку,  которая все время кружилась. Бесконечный страх овладел им. Он
бросился в поток, но не мог плыть; вода понесла его. Она кивала ему головой,
точно хотела что-то ему  сказать. В лодку  уже проникла вода; но она все еще
улыбалась с невыразимой нежностью и весело глядела  в водоворот. Но вдруг ее
потянуло вниз. Легкий  ветерок пронесся по воде, которая  текла  по-прежнему
спокойной сверкающей струей.  Безумный ужас  лишил его сознания.  Сердце его
перестало биться. Он  пришел в себя лишь тогда,  когда почувствовал  себя на
твердой  почве.  Он, видимо, уплыл  далеко.  Место,  где  он  очутился, было
совершенно  неведомое.  Он  не  понимал,  что  с  ним  случилось. Ничего  не
соображая,  он  пошел  вглубь  новой  местности.  Он чувствовал себя безумно
утомленным.   Маленький  ручеек,   выступая  из  холма,  звенел  как  чистый
колокольчик. Он набрал несколько капель в руку и омочил свои засохшие  губы.
Страшное событие казалось  ему далеким  страшным сном. Он шел  все дальше  и
дальше, цветы и  деревья  заговаривали с  ним. Ему  становилось радостно  на
душе.  Тогда  он  снова  услышал ту  простую  песенку. Он побежал  навстречу
звукам. Вдруг кто-то удержал его за платье.
     - Милый  Гейнрих, - воскликнул знакомый голос. Он обернулся, и Матильда
заключила его  в свои объятия. -  Почему ты убежал от  меня, любимый друг? -
воскликнула она тяжело дыша. - Я едва могла нагнать тебя.
     Гейнрих заплакал. Он прижал ее к себе.
     - Где поток? - воскликнул он со слезами. - Разве ты не видишь его синие
волны над нами?  -  Он поднял глаза:  голубой  поток  медленно  плыл  над их
головами.
     - Где мы, милая Матильда?
     - У наших родителей.
     - Останемся ли мы вместе?
     - Вечно, - сказала она, прижав свои губы к его губам и так обняла  его,
что уже не могла оторваться. Она шепнула ему в уста волшебное  тайное слово,
отозвавшееся  во  всем его  существе.  Он  хотел  повторить его,  как  вдруг
раздался  голос его дедушки,  и он проснулся. Он готов  был  бы  отдать свою
жизнь за то, чтобы еще раз услышать это слово.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Клингсор  стоял у его постели и ласково  пожелал ему доброго  утра. Он
сразу проснулся и бросился на шею Клингсору.
     - Это относится не к вам, - сказал Шванинг.
     Гейнрих улыбнулся и прижался к щеке матери, чтобы не видно было, как он
покраснел.
     -  Хотите позавтракать  со мной  за городом,  на красивом  пригорке?  -
спросил Клингсор. - Дивное утро освежит вас. Одевайтесь. Матильда уже ждет.
     Гейнрих  радостно  поблагодарил  за приглашение, которое было ему очень
приятно.  Он  в  одну  минуту  оделся и с глубоким  чувством  поцеловал руку
Клингсору.
     Они  пошли к  Матильде,  которая  была очаровательна  в  своем  простом
утреннем  платье  и ласково  приветствовала его.  Она  уже уложила завтрак в
корзиночку, которая висела у нее на руке, и непринужденно протянула Гейнриху
другую руку. Клингсор последовал за ними, и так они прошли  через город, уже
оживившийся, и направились к маленькому холму  у реки;  там, под несколькими
высокими деревьями, открывался широкий вид вдаль.
     -  Я  уже часто,  -  воскликнул  Гейнрих, - наслаждался  видом  пестрой
природы и мирной близостью ее  многообразных владений; но такой творческой и
полной радости, как сегодня, я никогда еще не переживал. Та даль близка моей
душе, а  пышный пейзаж кажется мне моим собственным внутренним видением. Как
изменчива природа, хотя поверхность земли  кажется неизменной.  До  чего она
становится другой, когда подле  нас ангел  или более сильный дух, чем тогда,
когда   какой-нибудь  несчастный  жалуется  на   свое  горе,  или  поселянин
рассказывает, как  неблагоприятна для него погода и как ему нужны для посева
хмурые,  дождливые дни.  Вам, дорогой  учитель, я обязан  этим наслаждением;
именно  наслаждением.  Никакое  другое  слово не  могло бы вернее определить
состояние  моего  сердца.  Радость,  удовольствие  и  восторг  только  части
наслаждения, которое объединяет их с высшей жизнью.  Он прижал руку Матильды
к сердцу и проник пламенным взглядом в ее кроткие открытые глаза.
     -  Природа, - продолжал Клингсор, -  то же для нашей души, что тело для
света. Тело удерживает  свет,  преломляет  его, в своеобразные  краски;  оно
зажигает вне или  внутри  себя  свет, который, если он  равен темноте  тела,
делает это тело ясным и  прозрачным; если же он превосходит темноту тела, то
выходит из него, чтобы осветить другие тела. Но даже самое темное тело можно
сделать светлым и блестящим через посредство воды, огня и воздуха.
     - Я вас понимаю, милый учитель. Люди - кристаллы для  нашей души. Они -
прозрачная природа. Милая Матильда, вас  я хотел бы  назвать  дивным, чистым
сапфиром. Вы ясны  и  прозрачны,  как небо,  вы светитесь мягким светом. Но,
скажите, милый учитель:  мне кажется,  что именно тогда,  когда  яснее всего
сближаешься с природой, менее всего можешь и хочешь о ней говорить.
     - Это зависит от взгляда, - возразил Клингсор. - Природа иное для нашей
радости и нашей души,  чем то, что она  для  нашего  разума, для руководящей
власти наших мировых сил. Нужно прежде всего не забывать одно из-за другого.
Многие знают только одну сторону и пренебрегают другой.  Но можно  соединить
их, и  это  поведет  к  благу.  Жаль,  что лишь немногие думают о том, чтобы
свободно  и умело разобраться в своем внутреннем мире и  умелым  разделением
обеспечить  себе  самое  целесообразное и  естественное  пользование  своими
душевными  силами.  Обыкновенно   одно   мешает  другому,  и  таким  образом
постепенно возникает беспомощная вялость. Когда такие  люди хотят  выступить
во всеоружии всех сил, то начинается страшное смятение и спор, и все неумело
валится одно  на другое. Я настойчиво  предлагаю вам  усердно  и старательно
развивать ваш разум, ваше естественное влечение, знать как все происходит  и
по  каким законам связывается одно с другим.  Нет ничего  более необходимого
поэту, чем  понимание  сущности всякого  дела,  ознакомление  со  средствами
достижения  каждой  цели и  умение  выбирать самое  подходящее по  времени и
обстоятельствам. Воодушевление без разума бесполезно  и опасно, и поэт  не в
силах будет никого поражать, если сам будет всем поражаться.
     - Но разве  не необходима поэту внутренняя вера  в способность человека
управлять судьбой?
     - Конечно, необходима, потому что  он  не может иначе  представить себе
судьбу, если достаточно  об этом  поразмыслить; но  как далека эта радостная
уверенность от тревожной неуверенности, от слепого страха современных людей.
Точно  так   же  умеренная,  живительная   теплота   поэтичной   души  прямо
противоположна   дикому  жару  болезненного  сердца.  Такой   пыл  ничтожен,
оглушителен  и мимолетен;  теплота же поэта  ясно разграничивает все образы,
способствует развитию самых разнообразных обстоятельств и  становится вечной
в самой себе. Молодой поэт должен быть как можно более умерен и разумен. Для
истинно-звучного красноречия  нужна широкая, внимательная и  спокойная душа.
Когда дикий поток бушует в груди, и внимание переходит в дрожащее отсутствие
мысли, то получается спутанная болтовня. Я еще  раз повторяю,  что искренняя
душа  подобна  свету,  столь  же   спокойна  и  чутка,  столь  же  гибка   и
проникновенна,  столь  же  властна  и столь же незаметна, могущественна, как
дивная стихия, которая распределяется равномерно на все предметы и проявляет
их в дивном разнообразии. Поэт -  чистая сталь, столь же чувствительная, как
хрупкая стеклянная нить, и столь же твердая, как неподатливый булыжник.
     - Я  уже часто  чувствовал, -  сказал  Гейнрих, - что в самые  глубокие
минуты менее оживлен, чем в другое время, когда мог спокойно ходить и охотно
предавался всем занятиям. Тогда меня пронизывало острое духовное сознание, и
я  мог,  как  угодно, пользоваться  каждым  чувством, переворачивать  каждую
мысль,  как настоящее тело, рассматривая  ее со всех  сторон. Я с молчаливым
интересом стоял в мастерской моего отца и радовался, когда мог  в чем-нибудь
помочь ему или что-нибудь смастерить.  Ловкость имеет особенную  живительную
прелесть,  и  сознание   ее   доставляет  более   длительное  и  несомненное
наслаждение,  чем  бьющее  через  край  чувство  непостижимого,  чрезмерного
восторга.
     -  Не думайте,  - сказал Клингсор,  -  что я порицаю это  чувство;  оно
должно явиться само собой, и его  не должно искать.  Редкость его  появлений
благотворна;  появляясь  чаще,  оно утомляет  и ослабляет. Нужно  как  можно
скорее вырваться из  сладкого  одурения,  которое  остается  после  него,  и
вернуться  к  правильному и  напряженному  труду.  Это тоже,  что  с  милыми
утренними  снами;  из  их  усыпительного  вихря вырываешься  с  усилием,  но
вырваться  необходимо, чтобы не  впасть в утомительную вялость  и  потом  не
влачиться весь день в болезненном изнеможении.
     - Поэзия требует, - продолжал Клингсор, - чтобы к ней относились, как к
строгому  искусству.  Превращаясь в  одно  только наслаждение, она перестает
быть поэзией. Поэт не должен  проводить весь день в  праздности, охотясь  за
образами и чувствами.  Это  совершенно  ложный путь.  Чистая, открытая душа,
способность мыслить и созерцать, а также умение направлять все свои  силы на
взаимно оживляющую деятельность и  сохранять их напряженность, - вот  в  чем
требование нашего искусства. Если вы захотите довериться мне, то  не пройдет
ни  одного  дня, в который вы не  приобрели  бы несколько полезных сведений.
Город   богат  художниками  всякого   рода.  Есть  здесь  несколько  опытных
государственных  деятелей,   несколько   образованных  купцов.  Можно  легко
познакомиться со всеми  сословиями, со всеми ремеслами, со всеми условиями и
требованиями  общественной жизни.  Я  с радостью  преподам  вам  ремесленную
сторону  нашего искусства,  и  мы будем  читать с  вами самые  замечательные
произведения. Вы можете брать уроки вместе с Матильдой, а  она охотно  будет
учить вас играть  на гитаре.  Каждое  занятие будет  подготовкою для других;
если  вы  хорошо распределите  часы дня,  то  разговоры и  радости  вечеров,
проведенных в  обществе, и виды прекрасных местностей  будут  доставлять вам
каждый раз наново самые светлые наслаждения.
     - Какую дивную жизнь вы передо мной открываете, дорогой учитель. Только
под вашим руководством я пойму,  какая у меня впереди благородная  цель. Нет
сомнения, что только внимая вашим советам, я могу надеяться достигнуть ее.
     Клингсор ласково  обнял его.  Матильда принесла  им завтрак, и  Гейнрих
нежным  голосом  спросил ее, разрешает ли она  ему учиться вместе  с нею,  а
также согласна ли она принять его в ученики.
     - Я вечно буду  вашим учеником, -  сказал он, в то время,  как Клингсор
отвернулся  от него. Она  едва  заметно  склонилась к нему.  Он  обнял ее  и
поцеловал мягкие  губы покрасневшей девушки. Она слегка отклонилась от него,
но с детской  грацией передала ему  розу, которую  носила у груди. Затем она
занялась  своей  корзинкой. Гейнрих с тихим восхищением  посмотрел  на  нее,
поцеловал розу, приколол ее к груди и направился к Клингсору, который глядел
по направлению города.
     - Откуда вы приехали? - спросил Клингсор.
     - Мы  спустились с того холма, -  ответил Гейнрих. - Там вдали теряется
наш путь.
     - Вы верно видели красивые местности по дороге?
     - Мы почти непрерывно созерцали очаровательные виды природы.
     - А ваш родной город тоже красиво расположен?
     -  Местность  наша  довольно  разнообразна,  но  она  еще дикая, и  нам
недостает большой реки. Вода - очи природы.
     -  Рассказ  о  вашем  путешествии, -  сказал Клингсор,  - доставил  мне
большое удовольствие вчера вечером. Я вижу, что вас сопровождал  дух поэзии.
Ваши спутники незаметно сделались голосами его. Вокруг поэта всюду возникает
поэзия.   Родина   поэзии,  романтичный  восток,   приветствовал  вас  своей
сладостной  скорбью;  война  открылась вам во  всем  своем диком величии,  а
природа и история встретились вам в образе рудокопа и пустынника.
     - Вы забываете самое лучшее, милый учитель - небесное откровение любви.
Только от вас зависит, чтобы любовь стала навеки моей.
     -  А ты что  скажешь на это? -  спросил Клингсор, обращаясь к Матильде,
которая подошла к нему. -  Хочешь быть неразлучной спутницей  Гейнриха? Там,
где будешь ты, останусь и я.
     Матильда  смутилась  и бросилась  в  объятия отца. Гейнрих задрожал  от
бесконечной радости.
     - Разве он захочет быть моим вечным спутником, милый отец?
     - Спроси его сама, - растроганно сказал Клингсор.
     Она с глубокой нежностью взглянула на Гейнриха.
     - Моя вечность - твое создание, -  воскликнул  Гейнрих, и слезы потекли
по  его нежному  лицу.  Они обняли друг друга. Клингсор  заключил их  в свои
объятия.
     - Дети мои, - воскликнул он, - будьте верны друг другу до самой смерти.
Любовь и верность превратят вашу жизнь в вечную поэзию.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Днем Клингсор  повел к себе  в  комнату своего  нового сына, в счастьи
которого приняли живейшее  участие его  мать и дедушка, видя в Матильде  его
ангела-хранителя. Он стал показывать юноше свои книги, и они завели разговор
о поэзии.
     - Не знаю,  - сказал Клингсор, - почему считают, что признавать природу
поэтом значит творить  поэзию. Природа не всегда  проявляет свой поэтический
дар.   В  ней,  как  и  в  человеке,  есть  противуположное  начало,  слепое
вожделение, тупое бесстрастие и вялость, ведущие неустанный спор с  поэзией.
Эта  мощная  борьба могла бы  быть прекрасным сюжетом для  поэмы.  Некоторые
страны и времена, как и большинство людей, по-видимому, совершенно во власти
этого врага поэзии; в других же, напротив того, поэзия жива и проявляется во
всем.  Для  историка периоды  этой  борьбы  в высшей  степени  интересны,  а
изображение их - приятное  и благодарное дело. В такие времена  и  рождаются
обыкновенно   поэты.   Противной   стороне   неприятнее   всего,  что   она,
противопоставляя себя  поэзии,  сама  становится поэтичной, и нередко в пылу
обменивается с нею оружием, так что ее ранят ее собственные коварные стрелы;
а раны поэзии, причиненные ей собственным оружием,  легко заживают  и делают
ее еще более очаровательной и сильной.
     - Вообще, война, - сказал Гейнрих, - как мне кажется, возникает  всегда
из поэтических побуждений.  Люди думают, что должны сражаться ради какого-то
жалкого достояния,  и не  замечают,  что  ими  управляет романтический  дух,
стремящийся  уничтожить  ненужное  зло  им же самим.  Они  сражаются  во имя
поэзии, и оба войска следуют за невидимыми знаменами.
     - В войне, - сказал  Клингсор, - сказывается движение первобытных  сил.
Должны возникнуть  новые части света, из великого  разложения должны вырасти
новые поколения.  Истинная  война  -  война  религиозная; она ведет  прямо к
гибели, и безумие людей проявляется во всей своей  полноте.  Многие войны, в
особенности те,  которые  вызваны национальной  враждой, относятся к тому же
разряду, и это настоящие поэмы. Они  создают  истинных героев,  которые, как
самый  благородный  противообраз  поэтов,  ничто  иное,  как  мировые  силы,
непроизвольно проникнутые поэзией. Поэт, который был бы вместе с тем героем,
сам по себе небесный посланник, но изобразить его наша поэзия не в силах.
     - Что вы хотите этим сказать, милый отец? - спросил Гейнрих. - Может ли
что-нибудь быть слишком высоким для поэзии?
     - Конечно. Но  в  сущности  не  для поэзии, а  только для  наших земных
средств  и  возможностей. Уже  каждый отдельный поэт  должен  ограничиваться
своей областью, в пределах которой ему  приходится оставаться, чтобы устоять
и  не задохнуться; точно так же для всей совокупности человеческих  сил есть
определенная граница  воссоздаваемости; за этими пределами  изображенное  не
может  быть  достаточно  осязательным  и  превращается  в  пустое,  обманное
уродство.  В особенности  в период учения нужно чрезвычайно беречься  всяких
излишеств, ибо живая фантазия  любит  подходить к границам и, возгордившись,
стремится  охватить  чрезмерное  и  выразить  его.  Более зрелый  опыт  учит
избегать несоразмерности и предоставляет мудрости отыскивать самое простое и
высокое. Поэт  постарше  не стремится  подняться  выше, чем нужно  для того,
чтобы  распределить  весь свой богатый запас  в легко понятном  порядке;  он
сознательно  не отказывается  от  многообразия, которое ему  дает достаточно
материала  и нужные  сравнения. Я хочу сказать,  что  во всяком  поэтическом
произведении  должен  сквозить  хаос  сквозь ровную  дымку  согласованности.
Богатство творческой выдумки делается понятным  и привлекательным только при
легком изложении, в то время как одна только  равномерность имеет неприятную
сухость  арифметики. Хорошая  поэзия  та,  которая нам близка,  и нередко ее
любимым содержанием  становится нечто самое обыденное.  Орудия  поэтического
творчества ограничены;  именно это  и делает поэзию искусством. Язык  вообще
имеет определенные границы. Еще более тесен объем каждого народного наречия.
Поэт научается своему языку путем упражнения и размышления. Он  точно знает,
что  может сделать своим  языком и не станет тщетно напрягать его  выше сил.
Лишь редко обращает он все силы языка на один пункт; этим бы он утомил и сам
уничтожил  драгоценное действие умело  примененных  и  сильных  выражений. К
странным  вывертам приучает  язык лишь  фокусник,  а не поэт. Вообще,  поэты
должны  как можно  более учиться у музыкантов и живописцев.  В этих отраслях
искусства  видно,  до  чего экономно  следует обходиться с  вспомогательными
средствами  искусства и  как  важно  во  всем  умелое  распределение.  Зато,
конечно, музыканты  и живописцы должны были бы с благодарностью заимствовать
у  нас поэтическую независимость  и  внутренний  дух  каждого  стихотворного
произведения и измышления,