земли, чем следовать их зову жизни, чем добывать  их на
земле обманом и  коварством.  Труд  сохраняет свежесть его сердца и бодрость
духа; он  принимает  с глубокой благодарностью скудную плату за свой  труд и
выходит на свет из недр земли каждый день с обновленной  радостью. Только он
и знает прелесть света и покоя, отраду чистого воздуха и широкого горизонта;
только он один вкушает еду и питье благоговейно и радостно, как причастие. И
с какой  любящей  чуткой душой встречается он с  товарищами,  ласкает жену и
детей и радуется тихой беседе!
     Его одинокий труд отделяет его  в  течение большей  части  его жизни от
дневного света и от людей.  Он поэтому не становится тупо равнодушным к этим
неземным проникновенным благам и сохраняет детскую душу; все открывается ему
в своей обособленности и непосредственной пестрой таинственности. Природа не
желает  быть  исключительным достоянием отдельного  человека. Превращаясь  в
собственность, она становится зловредным ядом,  прогоняющим покой, и рождает
пагубное желание захватить все во власть  собственника; желание его ведет за
собой бесчисленные заботы и дикие  страсти. Природа тайно подкапывает  почву
под  ногами собственника и  вскоре хоронит  его  в раскрывающейся бездне для
того,  чтобы переходить самой из  рук  в руки;  таким образом она постепенно
удовлетворяет свое желание принадлежать всем.
     Бедный, скромный  рудокоп,  напротив того, спокойно  работает  в  своем
глубоком  отшельничестве, вдали от мятежной суеты дня, воодушевленный только
любознательностью  и  любовью  к  единению и миру.  В  своем одиночестве  он
вспоминает с искренней сердечностью о товарищах и о семье, и в нем все более
укрепляется уверенность  во взаимной  друг для друга необходимости людей и в
том, что  все  соединены  кровными  узами. Его труд  научает его неутомимому
терпению, не допуская, чтобы внимание рассеивалось в бесполезных мыслях. Ему
приходится  иметь дело  с  капризной,  твердой, непреклонной  силой, которую
можно преодолеть только упорным  трудолюбием и постоянной бдительностью.  Но
каким дивным цветом расцветает на этих страшных глубинах  истинное доверие к
небесному отцу,  рука  и забота  которого  открываются рудокопу  ежедневно в
самых   несомненных  знаках.   Сколько  раз  я   сидел  в  глубине  рудника,
благоговейно  рассматривая при  свете  моей  лампы простое распятие! И тогда
только  я  вполне понял священный смысл  этого  таинственного  изображения и
проник  в  самый  благородный тайник  моего сердца, из  которого  мог  потом
черпать без конца.
     Старик помолчал несколько  времени и  снова начал. - Я считаю, - сказал
он, - истинно  божественным  того человека,  который  научил людей искусству
рудокопов и указал в лоне скал на этот глубокий символ человеческой жизни. В
одном  месте  жила пробивается мощно и ясно, но  она бедная, а в другом утес
втиснул  ее в  жалкое незаметное ущелье,  и там обретается самая благородная
руда.  Другие  жилы  понижают  ее  благородство,  пока  к  ней  не проникнет
родственная   жила,   бесконечно   повышая   ее   достоинство.   Часто  жила
раскалывается  перед  рудокопом  на тысячу  обломков.  Но  тот, у кого  есть
терпение,  не  устрашен,  а  спокойно  продолжает  свой  путь;  усердие  его
вознаграждается, открывая  ему новые возможности. Часто ложный след  сбивает
его  с правильного пути;  но он вскоре видит  свою ошибку и прорезывает путь
поперек, пока снова не находит жилу. Рудокоп близко знакомится таким образом
со  всеми прихотями случая;  но вместе с тем он  убеждается,  что  усердие и
постоянство  -  единственное  средство   справиться  со  случаем  и   добыть
сокровища, упорно им скрываемые.
     - У вас,  наверное, нет недостатка в песнях,  поднимающих дух, - сказал
Гейнрих. -  Мне  кажется, что ваше ремесло  должно вдохновлять к пению и что
музыка должна быть желанной спутницей рудокопа.
     - Это верно,  -  ответил старик.  - Пение  и  игра на  цитре постоянные
спутники  рудокопа и никто так не чувствует  все очарование  музыки, как он.
Музыка и танцы  -  истинные радости рудокопов; они -  точно веселая молитва;
воспоминание о них и  ожидание их облегчает тяжелый труд  и сокращает долгое
одиночество.
     Если хотите,  я  сейчас  пропою  вам песню, которую  много пели  в моей
молодости:
     "Лишь тот земли властитель,
     Кто в глубь ее проник,
     В заветную обитель,
     Где от сует отвык,
     Кто понял скал строенье
     И день свой трудовой
     Проводит, полон рвенья,
     В великой мастерской.
     Он отдал ей все силы,
     С ней связан сердцем он
     И, как невестой милой,
     Всегда ей восхищен.
     Огонь не гаснет нежный,
     Любовь всегда сильна.
     Не знает он, прилежный,
     Ни отдыха, ни сна.
     Есть дивные преданья
     О временах былых.
     От милой, в назиданье,
     Услышит он о них.
     Святая древность веет
     Вокруг его чела,
     И вечный свет лелеет
     Пещер ночная мгла.
     И каждый шаг вскрывает
     Глухие тайники,
     Земля благословляет
     Труды его руки.
     Ему на помощь воды
     Ручьи свои стремят,
     И каменные своды
     Сокровища таят.
     Струями золотыми
     Обогащен дворец,
     Украшен дорогими
     Алмазами венец.
     Он королю приносит
     Дневную дань труда,
     Но многого не просит
     И беден, как всегда.
     Их золото раздавит,
     Их сгубит алчный спор;
     А он лишь вольность славит,
     Владыка ясных гор".
     Гейнриху песня чрезвычайно понравилась, и он попросил старика спеть еще
одну. Старик  охотно согласился и сказал:  - Я знаю еще одну странную песню,
происхождение которой  неизвестно  нам самим. Ее привез  один  странствующий
рудокоп, приехавший издалека. Песня  очень понравилась своей необычайностью.
Она  была темна  и  непонятна, как  музыка, но  именно этим  она привлекла и
занимала, как сон наяву:
     "В далеком царстве замок есть,
     Там день и ночь король проводит,
     Чудесных слуг его не счесть;
     Но сам он к свету не выходит.
     Покои тайные свои
     Хранит он стражей неприметной;
     И только с кровли разноцветной
     Струятся вечные ручьи.
     Все, что в созвездиях сквозь тьму
     Они увидят светлым взором,
     Рассказывают все ему,
     И нет конца их разговорам.
     Он моется в них вновь и вновь,
     В них члены нежные купает,
     И все лучи их отражает
     Его сияющая кровь.
     Тот замок был в пучине скрыт,
     С тех пор прошло столетий много,
     Он вниз ушел, но все стоит,
     Лишь ввысь отрезана дорога.
     И цепью окружил стальной
     Всех подданных король могучий,
     И веют, как знамена, тучи
     Там, над скалистой вышиной.
     У крепко запертых ворот
     Столпились подданные вместе,
     Здесь каждый короля поет,
     Их песни полны сладкой лести.
     Они довольны и горды,
     Они не знают, что в неволе;
     Они не просят лучшей доли,
     Не чувствуют ни в чем нужды.
     И лишь немногие хитрей.
     Им царского не нужно дара;
     Их замысел - скорей, скорей
     Зарыть навеки замок старый.
     Оковы тайны вековой
     Падут, когда над темной бездной
     Вдруг загорится луч небесный,
     Блеснет свободы день живой.
     Тому, кто смел, силен и прям,
     Скала и пропасти не страшны;
     Доверясь сердцу и рукам,
     Он ищет короля, отважный.
     Зовет его из тайных зал,
     Воюет с духом, духом полный,
     И необузданные волны
     Текут, куда он приказал.
     Но вот, чем ближе вышина,
     Чем дальше от пещер холодных,
     Тем боле власть усмирена,
     И все растет число свободных.
     Оковы упадут - и вот,
     Ворвется в замок вал суровый
     И на зеленых крыльях снова
     Нас милой родине вернет".
     Когда  старик кончил,  Гейнриху показалось, точно он  уже где-то слышал
эту песню. Он попросил повторить ее и записал себе ее на  память. После того
старик вышел, и  купцы  заговорили  с другими гостями о прибыльности горного
дела и о трудностях его.
     Один  сказал: - Старик,  наверное, не  напрасно сюда явился. Он сегодня
карабкался по холмам и, наверное, напал на  хорошие  приметы.  Спросим  его,
когда  он  снова  войдет,  -  Знаете, -  сказал другой, - его можно  было бы
попросить,  чтобы он поискал источник для нашей деревни. Вода от нас далека,
и было бы  очень  приятно иметь  хороший колодезь. - Мне пришло в  голову, -
сказал  третий, - спросить  его, не  возьмет ли  он  с собой одного  из моих
сыновей, который  все таскает домой  камни. Он, наверное,  мог бы  сделаться
хорошим  рудокопом. Старик, кажется,  человек  хороший и  мог  бы сделать из
моего  сына  толкового человека. - Купцы говорили также о том, что  можно бы
через  рудокопа войти в сношения с  Богемией  и приобретать  там металлы  по
хорошей цене. Старик снова вошел в комнату, и всем захотелось извлечь пользу
из знакомства с ним. Он  заговорил  первый:  - Как  душно  и жутко  здесь  в
комнате,  -  сказал  он. - Месяц ярко  светит, и  мне  бы очень хотелось еще
прогуляться. Я видел здесь днем поблизости  несколько  замечательных  пещер.
Быть может, кто-нибудь  из  вас  решится пойти со  мной? И если мы запасемся
светильниками, то без всякого затруднения можем осмотреть пещеры.
     В деревне все хорошо знали эти пещеры, но никто не решался войти в них;
ходили  страшные слухи  про драконов  и  разных чудовищ,  таящихся там. Иные
говорили,  что сами  их  видели, и утверждали,  что  у входа  находили кости
похищенных и съеденных людей и животных. Другие говорили, что там живет дух,
что несколько раз  показывалась издали странная человеческая фигура, а ночью
оттуда доносились песни.
     Старик,  видимо, не  верил этим рассказам; он со смехом утверждал,  что
можно,  во  всяком случае, спокойно  довериться охране  рудокопа, потому что
чудовища   испугаются   его,  а  что  распевающий   песни   дух,   наверное,
благодетельное существо.  Многие  из  любопытства приняли  его  предложение;
Гейнрих тоже пожелал сопровождать его, и мать сдалась, наконец,  на  уговоры
старика, пообещавшего охранять Гейнриха, и разрешила  ему  идти с ним. Купцы
тоже  присоединились. Набрали  длинных  лучин  для факелов;  часть общества,
кроме  того,  запаслась лестницами, шестами,  веревками и разными предметами
для обороны. Так началось паломничество к близким холмам. Старик шел впереди
с Гейнрихом и купцами. Крестьянин привел  своего любознательного сына; тот с
радостью взял факел и повел к пещерам. Вечер был ясный и теплый. Месяц мягко
сиял над холмами и вызывал странные грезы. Он сам казался  грезой солнца; он
лежал над миром снов, погруженным в самосозерцание, и возвращал природу с ее
бесчисленными  гранями  к  мифическому первобытному  времени,  когда  каждый
зародыш  еще  покоился  в  непотревоженном одиночестве  и  тщетно  стремился
развернуть  всю темную  полноту  своего безмерного  бытия,  В  душе Гейнриха
отражалась сказка вечера. У него было чувство, точно мир покоится в нем весь
раскрытый и показывает ему, как дорогому гостю, все свои сокровища и скрытые
красоты. Простое величие окружающего стало ему удивительно понятным. Природа
казалась ему непостижимой лишь потому,  что она нагромождает вокруг человека
самое близкое и отрадное, с щедрым обилием разнообразных форм. Слова старика
как бы раскрыли перед ним  потайную дверь. Он увидел  его маленькую комнату,
расположенную вплотную  у стены высокого  собора, от  каменных плит которого
поднималось великое прошлое, в  то время как  с  купола  навстречу  прошлому
неслось  ясное, радостное будущее в образе золотых ангелочков.  Мощные звуки
дрожали, врываясь в серебристое  пение, и в широкие двери вступали существа,
каждое из которых высказывало свою внутренную сущность на своем обособленном
наречии. Он удивлялся, что это ясное понимание, уже столь необходимое теперь
для его существования, так долго  не открывалось ему. Он обозрел  вдруг  все
свои отношения к  широкому миру  вокруг него,  почувствовал, чем он сделался
благодаря  миру,  и чем  мир  может  стать для него,  и  понял  все странные
представления и откровения, которые часто  являлись ему при созерцании мира.
Рассказ  купцов о юноше, который  так неустанно созерцал природу  и сделался
зятем короля, снова вспомнился  ему, и тысячи  других воспоминаний его жизни
сами  собой  потекли, связанные  волшебной нитью.  В то  время,  как Гейнрих
предавался размышлениям, общество приблизилось  к  пещере. Вход  был низкий;
старик взял факел и пробрался во внутрь, карабкаясь по  камням. Резкая струя
воздуха подула ему в лицо, и старик заявил, что все могут спокойно следовать
за ним. Самые  боязливые шли позади и  держали  наготове оружие.  Гейнрих  и
купцы следовали за  стариком, а мальчик бодро шел  рядом  с ним. Дорога вела
сначала по  довольно узкому ходу, который, однако, вскоре привел в широкую и
высокую пещеру; свет факелов не мог вполне ее осветить, но  все же в глубине
можно  было  различить несколько  отверстий, терявшихся  в скале. Почва была
мягкая и довольно  ровная; стены  и  потолок были  тоже  гладкие  и довольно
правильной  формы.  Но  общее  внимание  привлечено было,  главным  образом,
бесчисленным  количеством   костей   и  зубов,  лежащих   на  земле.  Многие
сохранились  в  целости,  на других  были  знаки разложения, а  те,  которые
торчали  в  разных местах стены, казались окаменевшими.  Большинство  из них
были  необыкновенно большие  и  крепкие.  Старик обрадовался  этим  останкам
глубокой древности;  крестьянам же было не по себе. Кости казались им явными
следами  близости хищных зверей, хотя  старик  ясно  показывал  им  признаки
глубокой  древности на  костях: он спрашивал их при  этом,  заметили ли  они
опустошение  в  своих  стадах  и  могут  ли  они признать эти  кости костями
известных им зверей или людей. Старик предложил  идти дальше вглубь горы, но
крестьяне сочли  более благоразумным выйти  из пещеры  и ждать  у входа  его
возвращения.  Гейнрих, купцы  и мальчик  остались  со  стариком  и запаслись
веревками и факелами. Они вскоре попали во вторую пещеру,  причем  старик не
забыл  обозначить  проход, из  которого  они  вышли,  фигурой, сложенной  из
костей. Вторая пещера похожа была на первую и там тоже находились в изобилии
останки  животных. Гейнриху сделалось страшно; ему казалось, что он бродит в
преддверии   подземного  дворца.  Небо  и   жизнь  представились  ему  вдруг
бесконечно  далекими,  а  темные широкие своды  показались  частью странного
подземного царства.
     Возможно ли,  думал  он,  что под нашими  ногами  движется целый мир со
своей обособленной  огромной  жизнью? Возможно ли, что  в недрах земли живут
небывалые существа, и  что внутренний огонь темного  царства претворяется  в
гигантские, мощные  духом  создания?  Могли ли бы эти  страшные  незнакомцы,
выгнанные наружу проникающим во внутрь холодом, появиться когда-нибудь среди
нас, причем, быть может,  одновременно  открылись бы  нашим  взорам небесные
гости, живые, говорящие силы  созвездий над нашими головами? Представляют ли
собой  эти  кости остатки  их устремления вверх,  или  же  это знаки бегства
вглубь?
     Вдруг  старик призвал остальных и показал им свежие следы  человеческих
ног  на земле. Следы были только одного человека, и старик решил, что  можно
пойти  по ним, не боясь наткнуться на разбойников.  Они только что собрались
выполнить  свое намерение, как  вдруг,  словно  под  ногами  их,  далеко  из
глубины,  раздалось  пение.  Они   очень  удивились,  но  стали  внимательно
прислушиваться:
     "Смейся ночью голубою,
     Милых уз земных не рви.
     Каждый день перед тобою
     Чаша полная любви.
     Брызни, Божья влага, брызни,
     В небо вознеси мой взгляд.
     Опьяненный, в этой жизни
     Я стою у райских врат.
     В ласке сладостной витая,
     Дух мой не страшится зла.
     Мне Царица жен святая
     Сердце верное дала.
     Скорбью долгой и унылой
     Прах мой бедный просветлен,
     В нем сияет образ милый,
     Вечность обещает он.
     Как мгновенье, как мечтанье, -
     Этих дней несчетный ряд.
     Но взгляну я в день прощанья
     С благодарностью назад".
     Все были приятно поражены и загорелись желанием найти певца.
     После  поисков, они увидели  в углу, в правой  боковой стене вход вниз,
куда вели следы ног. Вскоре издали как будто мелькнул  просвет,  который все
более определялся  по мере их приближения. Открылась  еще одна пещера, более
просторная, чем другие, и  в  глубине ее  они увидели человека, сидевшего за
лампой; пред ним лежала на каменной плите большая книга, которую он читал.
     При их появлении он обернулся, поднялся и пошел навстречу. Возраста его
никак  нельзя было  угадать.  Он  казался ни  молодым, ни  старым;  время не
оставило на нем никаких следов, кроме  серебристых волос, с гладким пробором
на лбу. В  глазах его светилась  несказанная  бодрость,  точно  он глядел со
светлой  горы на бесконечную весну. У него были привязаны к  ногам подошвы и
вся его  одежда,  по-видимому, заключалась в  широком плаще,  в  который  он
завернулся;  плащ  этот  ясно  обрисовывал  его  благородный  высокий  стан.
Неожиданное  появление  пришельцев  как  будто  совсем  не  удивило  его; он
поздоровался с ними, как знакомый; казалось,  что он принимает у себя в доме
приглашенных гостей.
     - Как хорошо,  что вы навестили меня,  - сказал он. - Вы первые друзья,
которых я здесь вижу, хотя живу  здесь давно.  По-видимому, теперь  начинают
ближе присматриваться к нашему дивному большому дому.
     -  Мы  не  предполагали, - ответил старик,  - что встретим  здесь столь
любезного  хозяина.  Нам  говорили,  что  здесь  обретаются  дикие  звери  и
призраки, и мы самым приятным образом обмануты в своих ожиданиях. Если же мы
помешали вам предаваться  вашим  глубоким размышлениям,  то простите нас  за
любопытство.
     - Что может  быть отраднее, - сказал  незнакомец, -  чем видеть бодрые,
приятные лица. Не считайте меня нелюдимым только потому, что вы застали меня
здесь в одиночестве. Я не бежал от  мира, а только искал места отдохновения,
где мог бы спокойно предаваться моим размышлениям.
     - А вы  никогда не раскаивались в своем решении? Не бывает разве у  вас
часов, когда  вам становится  жутко  и  когда  сердце  ваше жаждет  услышать
человеческий голос?
     -  Теперь  этого  уже  не бывает. Было  время в моей  молодости,  когда
горячая мечтательность побудила меня стать отшельником. Смутные предчувствия
занимали  мою  юношескую  фантазию.  Я надеялся  вполне утолить  жажду моего
сердца   в   уединении.  Источник   моей   внутренной   жизни  казался   мне
неисчерпаемым. Но вскоре я понял, что нужно в пустыню принести богатый опыт,
понял, что  пока  сердце  молодо,  оно  будет томиться в  одиночестве, и что
человек приобретает  некоторую самостоятельность только  в общении с другими
людьми.
     - Я сам полагаю, - ответил старик, - что бывает естественное  призвание
ко всякого  рода  жизни и что,  быть может, опытность надвигающейся старости
естественно  ведет к  отчуждению от  общества  людей.  Общество  должно быть
деятельным  во имя самосохранения и  ради своей пользы. Движущей силой в нем
являются большие надежды  или  общие цели, так  что  дети  и  старики как бы
исключены из его жизни. Детей исключает их  беспомощность и их неведение,  а
стариков  преисполняет надежда  видеть цель  осуществленной;  отделившись от
общества,  они  хотят  углубиться  в  собственную   душу  и  с  достоинством
готовиться к  высшему общению. Но у вас,  кажется,  были еще особые причины,
побудившие  вас  отдалиться   от   людей  и   отказаться   от  всех  удобств
общественности.  Я полагаю,  что  все  же  иногда  ваше  душевное напряжение
падало, и вам тогда бывало жутко.
     - Я действительно  испытывал  жуткое  чувство, но  сумел  победить  его
строгой правильностью  жизни. Кроме того, я стараюсь сохранить  здоровье при
помощи движения и  благод