не.


     Затем,  захлопав  в ладоши, она вдруг принялась  так хохотать,  что нам
страшно стало. Смеялась и девчонка, ее  сопровождавшая, смеялась и служанка,
прежде вошедшая.

XIX.

     Все  они  заливались  чисто  скоморошеским  гоготом:  мы же, не понимая
причины столь быстрой перемены настроения (выпуча  глаза),  смотрели  то  на
женщин, то друг на друга...
     -  Я  запретила  кого  бы то ни было из  смертных пускать сегодня в эту
гостиницу  затем,  чтобы без долгих  проволочек получить  от  вас  лекарство
против лихорадки.
     При этих  словах Квартиллы Аскилт несколько опешил; я сделался холоднее
галльского  снега  и  не мог проронить ни слова.  Только  малочисленность ее
свиты немного  меня  успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то
против нас, каких ни на  есть мужчин, были  бы все-таки три  слабые бабенки.
Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже составил мысленно, на случай если
бы  пришлось драться,  следующее  распределение  поединков:  я  справлюсь  с
Квартиллой, Аскилт - с рабыней, Гитон же - с девочкой...
     Тут из нас, онемевших от ужаса, окончательно испарилось всякое мужество
и предстала взору неминучая гибель.

XX.

     -  Умоляю  тебя,  госпожа,-  сказал  я,- если ты задумала что недоброе,
кончай скорее: не так уж велик наш проступок, чтобы  за  него  погибать  под
пытками.
     Служанка, которую звали Психеей, между  тем постлала на  полу ковер [и]
стала  возбуждать  мой член,  семью смертями  умерший. Закрыл Аскилт  плащом
голову, узнав по опыту, что опасно подсматривать чужие секреты.
     Рабыня  вытащила из-за  пазухи  две  тесьмы, коими связала  нам руки  и
ноги...

     -  Как  же  так?  Значит,  я  недостоин   сатириона?-  спросил  Аскилт,
воспользовавшись минутой, когда болтовня несколько стихла.
     Мой смех выдал каверзу служанки.
     - Ну  и юноша,- вскричала  она,  всплеснув руками,-  один выдул столько
сатириона!
     - Вот как? - спросила Квартилла.- Энколпий выпил весь запас сатириона?
     ...Рассмеялась  приятным  смехом.., и даже  Гитон не мог  удержаться от
хохота,  в особенности  когда девочка бросилась ему на шею  и,  не  встречая
сопротивления, осыпала его бесчисленными поцелуями.

XXI.

     Мы попробовали было позвать на помощь, но никто нас выручать не явился,
да, кроме того, Психея, каждый раз, когда я  собирался  закричать  "караул",
начинала  головной шпилькой колоть мне щеки; девчонка же, обмакивая кисточку
в сатирион, мазала ею Аскилта. Напоследок явился кинэд  в  байковой  зеленой
одежде,  подпоясанный  кушаком.  Он то терся об нас раздвинутыми бедрами, то
пятнал нас вонючими поцелуями. Наконец Квартилла, подняв хлыст  из  китового
уса и высоко подпоясав платье, приказала дать нам, несчастным, передышку.
     Оба мы  поклялись  священнейшей клятвой, что эта ужасная тайна умрет  с
нами.
     Затем  пришли палестриты и, по всем правилам своего искусства, умастили
нас. Забыв  про усталость, мы  надели пиршественные одежды и были отведены в
соседний покой, где стояло три ложа и вся обстановка  отличалась  роскошью и
изяществом. Нас пригласили возлечь,  угостили  великолепной закуской, просто
залили фалерном. После нескольких перемен нас стало клонить ко сну.
     -  Это  что такое? -  спросила  Квартилла.- Вы собираетесь  спать, хотя
прекрасно знаете, что подобает чтить гений Приапа всенощным бдением?

XXII.

     Когда   утомленного  столькими  бедами  Аскилта  окончательно  сморило,
отвергнутая с позором рабыня взяла и намазала ему, сонному, все лицо  углем,
а  плечи и щеки расписала непристойными изображениями. Я, страшно усталый от
всех неприятностей, тоже чуть пригубил сна. Заснула и вся челядь в комнате и
за  дверями:  одни  валялись  вперемежку  у ног возлежавших, другие дремали,
прислонившись к стенам, третьи примостились на пороге  -  голова  к  голове.
Выгоревшие  светильники  бросали  свет  тусклый  и  слабый.  В это время два
сирийца прокрались в триклиний  с  намерением  уворовать  бутыль  вина,  но,
подравшись  из жадности на уставленном серебряной утварью столе, они разбили
украденную флягу. Стол с серебром опрокинулся,  и  упавший  с  высоты  кубок
стукнул  по голове рабыню, валявшуюся на ложе. Она громко завизжала от боли,
так что крик ее и воров выдал, и часть пьяных разбудил. Воры-сирийцы, поняв,
что  их  сейчас  поймают,  тоже растянулись вдоль ложа, словно они давно уже
тут, и принялись храпеть, притворяясь  спящими.  Распорядитель  пира  подлил
масла  в  полупотухшие  лампы,  мальчики,  протерев глаза, вернулись к своей
службе, и наконец вошедшая музыкантша, ударив в кимвал, пробудила всех.

XXIII.

     Пир   возобновился,  и  Квартилла  снова  призвала  всех  к  усиленному
пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился
и  кинэд, пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому. Хлопнув в
ладони, он разразился следующей песней:

     Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
     Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,
     Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!
     Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.

     Он  заплевал  меня  своими  грязными  поцелуями;  после  он и  на  ложе
взгромоздился и, несмотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго
и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска,  а
на  морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится
по растрескавшейся стене.

XXIV.

     Я  не мог долее удерживаться от слез и, доведенный до полного отчаяния,
обратился к Квартилле:
     - Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.
     Она всплеснула руками:
     -  О  умнейший из людей и источник  доморощенного остроумия!  И  ты  не
догадался, что кинэд и есть женский род от брата?
     Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось так же
     сладко, как и мне,- Клянусь  вашей  честью, Аскилт один-единственный во
всем триклинии празднует лентяя,- воскликнул я.
     - Правильно! - сказала Квартилла.- Пусть и Аскилту дадут братца.
     Сказано - сделано: кинэд переменил коня и,  перейдя к  моему  товарищу,
измучил его игрою ляжек и поцелуями. Гитон  стоял тут же и чуть  не вывихнул
челюстей  от  смеха. (Тут  только) Квартилла  обратила  на него  внимание  и
спросила с любопытством:
     - Чей это мальчик?
     Я сказал, что это мой братец.
     - Почему же в таком случае,- осведомилась она,- он меня не поцеловал?
     И, подозвав его к себе, подарила поцелуем.
     Затем, засунув ему руку за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный еще
сосуд, сказала:
     - Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня
же "после разносолов не хочу харчей".

XXV.

     При  этих  словах  Психея  со  смехом  подошла  к ней и что-то неслышно
шепнула.
     - Вот,  вот,- ответила Квартилла,- ты прекрасно надумала: почему бы нам
сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?
     Немедленно  привели девочку, довольно  хорошенькую, на вид лет семи, не
более; ту  самую, что  приходила к нам  в  комнату вместе  с Квартиллой. При
всеобщих рукоплесканиях, по требованию  публики, стали справлять  свадьбу. В
полном  изумлении я принялся  уверять,  что,  во-первых, Гитон, стыдливейший
отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она
могла вынести закон женского подчинения.
     - Да? - сказала Квартилла.- Она, должно быть, Сейчас моложе, чем я была
в  то время,  когда впервые  отдалась  мужчине? Да прогневается на  меня моя
Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я  путалась с
ровесниками,  потом  пошли  юноши постарше,  и  так  до  сей  поры.  Отсюда,
вероятно, и пошла пословица: "Кто снесет теленка, снесет и быка".
     Боясь, как бы  без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился
к свадьбе.

XXVI.

     Уже  Психея  окутала  голову  девочки  венчальной  фатой; уже кинэд нес
впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща,  составили  процессию  и  постлали
ложе  покрывалом.  Возбужденная  этой  сладострастной  игрой, сама Квартилла
встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения,  мальчик  не
сопротивлялся,  да  и девчонка вовсе не была испугана словом "свадьба". Пока
они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди  всех
Квартилла,   со   сладострастным   любопытством  следившая  через  бесстыдно
проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и  я  мог  полюбоваться  тем  же
зрелищем,  она  осторожно  привлекла  меня к себе, обняв за шею, а так как в
этом положении щеки наши  почти  соприкасались,  то  она  время  от  времени
поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня.
     ...и остальную часть ночи спокойно проспали в своих кроватях.
     Настал третий  день,  день долгожданного свободного пира у Трималхиона;
но нам, раненым, измученным, более улыбалось бегство, чем покойное житье...
     Итак, мы мрачно раздумывали, как бы нам отвратить  надвигавшуюся грозу,
как вдруг один из рабов Агамемнона испугал нас окриком:
     -  Как,  - говорил он, - разве вы  не знаете,  у кого сегодня пируют? У
Трималхиона, изящнейшего из смертных;  в триклинии у него стоят  часы, и  (к
ним) приставлен  особый  трубач,  возвещающий, сколько  мгновений  жизни  он
потерял.
     Мы, позабыв  все  невзгоды, тщательно  оделись и велели Гитону,  охотно
согласившемуся выдать себя за нашего раба, следовать за нами в бани.

XXVII.

     Мы  принялись  одетые  разгуливать  по  баням  просто  так,  для своего
удовольствия, и подходить к  кружкам  играющих,  как  вдруг  увидели  лысого
старика  в  красной  тунике,  игравшего  в  мяч  с кудрявыми мальчиками. Нас
привлекли к этому зрелищу не столько мальчики, - хотя и у них  было  на  что
посмотреть,  -  сколько  сам  почтенный  муж,  игравший в сандалиях зелеными
мячами: мяч, коснувшийся земли, в игре более не употреблялся, а  свой  запас
игроки   пополняли  из  корзины,  которую  держал  раб.  Мы  приметили  одно
нововведение. По обеим сторонам круга стояли два евнуха: один из них  держал
серебряный  горшок,  другой  считал  мячи,  но не те, которыми во время игры
перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь. Пока  мы  удивлялись
этим роскошествам, к нам подбежал Менелай.
     -  Вот тот, в чьем доме сегодня предстоит нам возлежать  за обедом! Это
как бы прелюдия пира.
     Во время речи Менелая Трималхион прищелкнул пальцами. Один  из  евнухов
по сему знаку подал  ему  горшок. Удовлетворив  свою надобность,  Трималхион
потребовал  воды на руки  и свои слегка  обрызганные пальцы  вытер о  волосы
одного из мальчиков.

XXVIII.

     Долго  было  бы  рассказывать все подробности. Словом, мы отправились в
баню  и,  вспотев,  поскорее  перешли  в  холодное  отделение.  Там  умащали
Трималхиона,  причем  терли  его не полотном, но лоскутком мягчайшей шерсти.
Три массажиста пили в  его  присутствии  фалерн:  когда  они,  поссорившись,
пролили  много  вина,  Трималхион назвал это свиной здравицей.  Затем, надев
ярко-алую байковую тунику,  он  возлег  на  носилки  и  (двинулся  в  путь),
предшествуемый  четырьмя  медно-украшенными скороходами и ручной тележкой, в
которой ехал его любимчик: старообразный, подслеповатый мальчик,  еще  более
уродливый,  чем  его  хозяин  Трималхион.  Пока  его несли, над его головой,
словно желая что-то шепнуть на  ушко,  все  время  склонялся  музыкант,  всю
дорогу  игравший  на  крошечной  флейте...  Мы,  весьма удивленные виденным,
следовали за ним и вместе с Агамемноном пришли к дверям, на  которых  висело
объявление, гласившее:
     ЕСЛИ  РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО  ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ  СТО
УДАРОВ

     У самого входа стоял  привратник в зеленом  платье, подпоясанный (ярко)
вишневым  поясом,  и  чистил на серебряном  блюде  горох. Над порогом висела
золотая клетка, из коей пестрая сорока приветствовала входящих.

XXIX.

     (Об  этот  порог) я, впрочем, чуть не переломал себе ноги, пока, задрав
голову, рассматривал все (диковинки). По левую  руку,  недалеко  от  каморки
привратника,  была  нарисована  на  стене  огромная цепная собака, а над нею
большими квадратными буквами написано:
     БЕРЕГИСЬ СОБАКИ
     Товарищи меня обхохотали.  Я же, оправившись от падения,  не  поленился
пройти вдоль всей стены. На ней был нарисован невольничий рынок с вывесками,
и  сам  Трималхион,  еще кудрявый,  с  кадуцеем в  руках, ведомый  Минервой,
(торжественно)  вступал  в  Рим.  Все  передал своей  кистью  добросовестный
художник и  объяснил надписями: и как Трималхион  учился счетоводству, и как
сделался рабом-казначеем. В  конце портика Меркурий,  подняв  Трималхиона за
подбородок, возносил  его на высокую эстраду. Тут  же была и Фортуна с рогом
изобилия, и три Парки,  прядущие золотую нить.  Заметил я в  портике и целый
отряд скороходов, обучающихся под наблюдением наставника. Кроме того, увидел
я в  углу  большой шкаф, в нише которого стояли  серебряные Лары,  мраморное
изображение Венеры и  довольно  большая,  засмоленная золотая шкатулка, где,
как  говорили,   хранилась  первая   борода  самого  хозяина.  Я  расспросил
привратника, что изображает живопись внутри дома.
     -  Илиаду  и  Одиссею,  -ответил он,  -  и бой  гладиаторов, устроенный
Лэнатом.

XXX.

     Но некогда было все разглядывать. Мы уже достигли триклиния, в передней
половине  которого  домоправитель  проверял  отчетность.  Но  что   особенно
поразило  меня  в этом триклинии - так это пригвожденные к дверям ликторские
связки с топорами, оканчивавшиеся внизу  бронзовыми  подобиями  корабельного
носа; а на носу была надпись:
     Г. ПОМПЕЮ ТРИМАЛХИОНУ - СЕВИРУ АВГУСТАЛОВ -КИННАМ - КАЗНАЧЕЙ
     Надпись освещалась спускавшимся  с потолка двурогим светильником, а  по
бокам ее  были  прибиты  две  дощечки: на одной  из  них,  помнится, имелась
нижеследующая надпись:

III

     ЯНВАРСКИХ КАЛЕНД И НАКАНУНЕ НАШ ГАЙ ОБЕДАЕТ ВНЕ ДОМА
     На  другой  же были изображены  фазы луны и ход  семи светил  и  равным
образом показывалось, посредством разноцветных шариков, какие дни счастливые
и  какие  несчастные. Достаточно  налюбовавшись этим великолепием, мы хотели
войти  в  триклиний, как вдруг мальчик,  специально  назначенный для  этого,
крикнул нам:
     - Правой ногой!
     Мы, конечно, несколько смутились, опасаясь, как бы кто-нибудь из нас не
нарушил обычая. Наконец, когда все разом мы занесли правую ногу над порогом,
неожиданно бросился  к ногам нашим уже раздетый  для  бичевания  раб  и стал
умолять избавить его от казни: не велика вина, за которую его преследуют: он
забыл в  бане одежду домоуправителя, стоящую не больше десяти сестерциев. Мы
отнесли  правые  ноги  обратно за  порог  и  стали  просить  домоуправителя,
пересчитывавшего в триклинии червонцы, простить раба. Он гордо приосанился и
сказал:
     -  Не потеря меня рассердила, но ротозейство этого негодного холопа. Он
потерял пиршественную одежду, подаренную мне в день моего  рождения одним из
клиентов. Была она,  конечно,  тирийского пурпура, но уже однажды мытая. Все
равно! ради вас прощаю.

XXXI.

     Едва  мы,  побежденные  таким  великодушием, вошли в триклиний, раб, за
которого мы просили, подбежал к нам и осыпал нас,  просто  не  знавших  куда
деваться от конфуза, целым градом поцелуев, благодаря за милосердие.
     -  О, - говорил он,  - вы  скоро  узнаете,  кого  облагодетельствовали.
Господское вино - признательность раба...
     Когда  наконец  мы возлегли,  александрийские мальчики  облили нам руки
ледяной водой; за ними последовали другие,  омывшие наши ноги  и старательно
остригшие  ногти. Причем каждый занимался  своим делом не молча, но распевая
громкие  песни. Я пожелал  испробовать,  вся ли  челядь состоит  из  поющих?
Попросил пить: услужливый мальчик исполнил мою просьбу с тем же  завыванием,
и так - все, что бы у кого ни попросили.
     Пантомима с хорами какая-то, а не триклиний почтенного дома!
     Между  тем  подали совсем  невредную  закуску:  все возлегли  на  ложа,
исключая только самого Трималхиона, которому, по новой моде, оставили высшее
место за столом.  Посредине закусочного  стола  находился  ослик  коринфской
бронзы с тюками  на спине, в которых лежали с одной стороны черные, с другой
- белые оливки. Над ослом возвышались два серебряных блюда, по краям которых
были  выгравированы имя Трималхиона  и вес серебра, а  на  припаянных  к ним
перекладинах  лежали  (жареные)  сони, обрызганные маком и  медом. Были  тут
также  и  кипящие колбаски  на  серебряной  жаровне,  а  под  сковородкой  -
сирийские сливы и гранатовые зерна.

XXXII.

     Мы наслаждались этими прелестями, когда появление Трималхиона, которого
внесли на малюсеньких подушечках, под звуки музыки, вызвало с нашей  стороны
несколько   неосторожный   смех.   Его   скобленая  голова  высовывалась  из
ярко-красного плаща, а шею  он  обмотал  шарфом  с  пурпуровой  оторочкой  и
свисающей  там  и  сям  бахромой. На мизинце левой руки красовалось огромное
позолоченное  кольцо;  на  последнем  же  суставе   безымянного,   как   мне
показалось,  настоящее  золотое  с припаянными к нему железными звездочками.
Но, чтобы выставить напоказ и другие драгоценности,  он  обнажил  до  самого
плеча  правую  руку,  украшенную золотым запястьем, прикрепленным сверкающей
бляхой к браслету из слоновой кости.

XXXIII.

     - Друзья,- сказал он,- ковыряя в зубах серебряной зубочисткой,- не было
еще моего желания выходить в триклиний, но, чтобы не задерживать вас дольше,
я пренебрег всеми удовольствиями. Но позвольте мне окончить игру.
     Следовавший  за ним  мальчик  принес  столик  терпентинового  дерева  и
хрустальные кости;  я заметил  нечто весьма  (изящное и) утонченное:  вместо
белых и черных камешков здесь были золотые и  серебряные динарии. Пока он за
игрой  исчерпал все  рыночные прибаутки,  нам, еще во время  закуски, подали
первое  блюдо с корзиной, в которой, расставив крылья, как наседка на яйцах,
сидела  деревянная  курица.  Сейчас  же подбежали  два  раба  и,  под  звуки
неизменной музыки,  принялись шарить в соломе; вытащив оттуда павлиньи яйца,
они  роздали  их пирующим. Тут Трималхион обратил  внимание на это зрелище и
сказал:
     -  Друзья, я велел подложить  под  курицу павлиньи  яйца.  И,  ей-богу,
боюсь, что в них уже цыплята вывелись. Попробуемте-ка, съедобны ли они.
     Мы взяли по ложке, весившей не менее селибра  каждая, и  вытащили яйца,
сработанные из  крутого теста. Я едва не бросил  своего яйца, заметив в  нем
нечто  вроде цыпленка. Но затем я услыхал,  как  какой-то старый сотрапезник
крикнул:
     - Э, да тут что-то вкусное!
     И  я вытащил  из  скорлупы жирного  винноягодника, приготовленного  под
соусом из перца и яичного желтка.

XXXIV.

     Трималхион, кончив игру, потребовал себе всего, что перед тем ели мы, и
громким голосом дал разрешение всем, кто хочет, требовать еще медового вина.
В  это  время  по данному знаку грянула музыка, и поющий хор убрал подносы с
закусками. В суматохе (со стола) упало большое (серебряное) блюдо;  один  из
отроков  его  поднял,  но  заметивший  это  Трималхион  велел  надавать рабу
затрещин, а блюдо бросить  обратно  на  пол.  Явившийся  раб  стал  выметать
серебро вместе с прочим сором за дверь. Затем пришли два молодых эфиопа, оба
с маленькими бурдюками вроде тех, из которых рассыпают песок в  амфитеатрах,
и  омыли  нам  руки  вином.  Воды  никому  не  подали. Восхваляемый за такую
утонченность, хозяин сказал:
     - Марс любит равенство. Потому я велел поставить каждому особый столик.
     - Таким образом, нам не будет так жарко от множества вонючих рабов.
     В это  время принесли  старательно  засмоленные  стеклянные амфоры,  на
горлышках коих имелись ярлыки с надписью:
     ОПИМИАНСКИЙ ФАЛЕРН. СТОЛЕТНИЙ
     Когда надпись была прочтена, Трималхион всплеснул руками и воскликнул:
     -  Увы