тут люди, гуляющие под портиками, принялись  швырять  камнями  в
декламирующего  Эвмолпа. Он же,  привыкший  к  такого  рода поощрению  своих
талантов, закрыл голову и опрометью бросился из храма. Я испугался, как бы и
меня за поэта не приняли, и побежал  за ним  до самого побережья; как только
мы вышли из полосы обстрела, я сказал Эвмолпу:
     - Скажи, пожалуйста, что  это за  болезнь у  тебя?  Неполных  два  часа
говорил я с тобою, и за это  время ты произнес  больше поэтических слов, чем
человеческих. Неудивительно, что народ  преследует тебя камнями. Я,  в конце
концов,  тоже  наложу  за  пазуху  булыжников  и,   если  ты  опять  начнешь
неистовствовать, буду пускать тебе кровь из головы.
     - Эх,  юноша, юноша, - ответил Эвмолп,- точно мне  в диковинку подобное
обращение:  как  только я  войду  в  театр  для декламации  -  всегда  толпа
устраивает мне такую же  встречу. Но  чтобы не поссориться  и  с тобою, я на
весь сегодняшний день воздержусь от этой пищи.
     - Хорошо, если ты клянешься на сегодня  удержаться  от словоизвержения,
то отобедаем вместе...
     Я поручаю сторожу моего жилища приготовить скромный обед...
     ХС1. ...  вижу: прислонившись к стенке, с утиральниками и скребницами в
руках, стоит Гитон печальный, смущенный.  Видно  было,  что на  новой службе
удовольствия  немного. Стал  я  к нему присматриваться, а он  обернулся и  с
повеселевшим лицом воскликнул:
     -  Сжалься,  братец. Когда поблизости  нет  оружия, я говорю  от  души:
отними меня у этого  кровожадного  разбойника, а  за  проступок, в котором я
искренно  каюсь, накажи  своего судью, как хочешь.  Для  меня,  несчастного,
будет утешением и погибнуть по твоей воле.
     Опасаясь,  как  бы нас  не  подслушали, я  прервал  его жалобы. Оставив
Эвмолпа - он и в бане  не  унялся  и снова задекламировал,-  темным, грязным
коридором я  вывел  Гитона на  улицу и  поспешил в  свою  гостиницу. Заперев
двери, я крепко обнял его и поцелуями вытер слезы на его лице. Долго ни один
из нас не находил слов: все еще трепетала от рыданий грудь милого мальчика.
     -  О, преступная  слабость! -воскликнул я наконец. Ты меня  бросил, а я
тебя люблю;  в этой груди,  где зияла огромная рана, не осталось даже рубца.
Что скажешь, потворщик чужой любви? Заслужил ли я такую обиду?
     Лицо  Гитана,  когда  он  услыхал,  что  старая  любовь  жива  во  мне,
прояснилось...
     - Никого, кроме  тебя,  не назначил  я  судьей нашей любви!  Но  я  все
забуду, перестану  жаловаться, если  ты  действительно, по  чистой  совести,
хочешь загладить свой проступок.
     Так,  со слезами  и стонами,  изливал я  перед Гитоном свою душу. Он же
говорил, вытирая плащом слезы:
     -  Энколпий, я взываю  к твоей  памяти: я ли тебя покинул,  или ты меня
предал?  Не отрицаю  и  признаю,  что,  видя двух  вооруженных,  я  пошел за
сильнейшим.

     Тут  я, обняв руками его  шею, осыпал поцелуями грудь, полную мудрости,
и, чтобы  он не сомневался в прощении  и  в искренней дружбе, вспыхнувшей  в
моем сердце, прильнул к нему всем телом.
     ХСII. Уже совсем стемнело,  и хозяйка хлопотала, приготовляя заказанный
обед, когда Эвмолп постучался в дверь.
     -  Сколько вас? -  спрашиваю я, а сам внимательно разглядываю в дверную
щелку, нет ли с ним  Аскилта. Убедившись, что он один, я  тотчас же  впустил
гостя. Он первым долгом разлегся на  койке и,  осмотрев накрывавшего на стол
Гитона, кивнул мне головой и сказал:
     - А Ганимед твой недурен. Мы нынче прекрасно устроимся.
     Это начало мне не слишком понравилось,  и я испугался, не принял ли я в
дом второго  Аскилта. Когда  же  Гитон  поднес ему выпить,  он  привстал  со
словами:
     - Во всей бане нет никого, кто был бы мне больше по душе, чем ты.
     С  жадностью  осушив  кубок,  он  начал  уверять,  что никогда  еще  не
пересыхало у него горло так, как сегодня.
     - Ведь меня, - жаловался он,- пока я  мылся,  чуть не избили только  за
то, что я вздумал прочесть сидевшим на закраине бассейна одно стихотворение;
когда же меня из бани вышибли- совсем  как, бывало, из  театра,-  я принялся
рыскать  по всем углам,  во все горло призывая  Энколпия.  С другой стороны,
какой-то  молодой  человек,  совершенно  голый  -  он,  оказывается, потерял
платье, -  громко и ничуть не  менее сердито  звал  Гитона. Надо  мною  даже
мальчишки  издевались,  как над помешанным, нахально  меня передразнивая;  к
нему же, наоборот, окружившая его огромная толпа относилась одобрительно и с
почтительным изумлением.  Ибо  он обладал  оружием  такой величины, что  сам
человек казался  привешенным к  этому  амулету.  О,  юноша  работоспособный!
Думаю,  сегодня начнет, послезавтра  кончит. А посему  и за помощью  дело не
стало: живо  отыскался какой-то  римский  всадник,  как  говорили,  лишенный
чести; завернув юношу в свой плащ, он повел его домой,  видно,  чтобы одному
воспользоваться  такой  находкой.  А  я  и  своей  бы  одежи  не  получил от
гардеробщика, не приведи я свидетеля. Настолько  выгоднее упражнять уд,  чем
ум.
     Во время рассказа Эвмолпа  я поминутно менялся в лице: при злоключениях
нашего  врага  я смеялся, при удачах печалился.  Тем не менее я молчал,  как
будто вся  эта история  меня не  касалась, и стал перечислять кушанья нашего
обеда. ...
     ХСIII. Все позволенное  - противно, и вялые, заблудшие души стремятся к
необычному.

     Не люблю доходить до цели сразу,
     Не мила мне победа без препятствий
     Африканская дичь мне нежит небо,
     Птиц люблю я из стран фасийских колхов,
     Ибо редки они. А гусь наш белый
     Или улитка с крылами расписными
     Пахнут чернью. Клювыш за то нам дорог,
     Что, пока привезут его с чужбины,
     Возле Сиртов немало судов потонет.
     А барвена претит. Милей подружка
     Нам жены. Киннамон ценнее розы.
     То, что стоит трудов,- всего прекрасней.

     - Так вот  как,  - говорю,  - ты  обещал сегодня  не стихоплетствовать?
Сжалься,  пощади  нас,  - мы  никогда не побивали тебя  камнями.  Ведь  если
кто-нибудь из тех, что  пьют тут же в гостинице, пронюхает, что тут поэт, он
всех  соседей  взбудоражит, и  всех нас заодно  вздуют.  Сжалься!  Вспомни о
пинакотеке или о банях.
     Но Гитон, нежнейший  из отроков,  стал порицать мою речь, говоря, что я
дурно поступаю,  обижая  старшего,  и, забыв долг  хозяина,  бранью  как  бы
уничтожаю любезно  предложенное  угощение. Он  прибавил  еще много учтивых и
благовоспитанных слов, которые весьма шли к его прекрасной наружности.
     ХС1V.- О, - воскликнул  Эвмолп, - о, как счастлива мать, родившая  тебя
таким! Молодец! Редко сочетается мудрость с красотою. Не думай, что ты даром
тратил слова: поклонника горячего обрел ты. Я возглашу хвалу  тебе в песнях.
Как учитель и  хранитель,  пойду я  за  тобою всюду,  даже туда, куда  ты не
велишь ходить: этим я не обижу Энколпия: он любит другого.
     Хорошо послужил  и Эвмолпу тот солдат, что отнял  у меня меч, а то бы я
его  кровью залил  кипевший  в душе моей  гнев  против  Аскилта.  Гитон  это
заметил.  Под  предлогом,   что  идет   за  водой,  он  покинул  комнату   и
своевременным уходом смягчил мой гнев.
     -  Эвмолп,- сказал я, поутихнув немного,  - лучше уж ты стихами говори,
чем выражать такие желания. Я вспыльчив, а ты похотлив. Ты видишь, что мы не
сходимся  характерами.  Ты  меня  за  сумасшедшего  принимаешь?  Так  уступи
безумию, иными словами, проваливай немедленно.
     Пораженный  этим  заявлением,  Эвмолп даже  не спросил о причинах моего
гнева, но  поспешно  выбежал  из  комнаты,  запер меня,  ничего подобного не
ожидавшего, в моей комнате и, забрав с собой ключ, ринулся на поиски Гитона.
Сидя  взаперти,  я  решил повеситься; и  уже поставил  кровать  стоймя около
стены, уже всунул голову в петлю,  как вдруг двери распахнулись, и в комнату
вошли Гитон с  Эвмолпом. Они вернули меня к  жизни, не допустив до  рокового
шага. Гитон, немедленно перейдя от огорчения к гневу, поднял крик и, толкнув
меня обеими руками, повалил на кровать.
     -  Ты ошибся, Энколпий, -  вопил он, - полагая, что раньше  меня можешь
умереть. Я первый, еще в доме Аскилта, искал меча. Не найди я тебя, давно бы
был я на дне пропасти: сам знаешь, недалека смерть от ищущих ее. Гляди же на
то, чем хотел заставить меня любоваться.
     С этими словами он выхватил из чехла у Эвмолпова слуги бритву и, дважды
полоснув себя по шее, пал к нашим ногам. Я взвизгнул и, грохнувшись вслед за
ним,  тем же  орудием пытался кончить жизнь. Но ни  я  боли не  ощутил, ни у
Гитона никакой  раны  не  оказалось. Бритва  была  не  выправлена и  нарочно
притуплена,  чтобы приучать  к  смелости подмастерий  цирюльника и набить им
руку. Поэтому и слуга не испугался, когда у  него выхватили бритву, и Эвмолп
не остановил театрального самоубийства.
     ХСV.  Пока между влюбленными разыгрывалась эта комедия, в комнату вошел
хозяин с предложением обеда и, увидев все это безобразие и людей, катающихся
по полу, вскричал:
     - Что вы - пьяны?  Или беглые рабы? Или  и  то  и  другое? Кто  кровать
столбом  поставил? И зачем эти тайные приготовления? Ей-богу, вы  за комнату
платить не хотите и ночью удрать  собираетесь! Но  это вам даром не пройдет.
Узнаете вы, что этот дом не сирой вдовице принадлежит, а Марку Маницию.
     - Ты -  угрожать?! - гаркнул на него Эвмолп и закатил ему основательную
оплеуху. Хозяин, изрядно  насосавшийся со своими  гостями, запустил в голову
Эвмолпа  глиняным  горшком, раскроил ему  лоб  и стремглав  пустился наутек.
Эвмолп, не снеся оскорбления, схватил деревянный подсвечник и помчался вслед
за ним, частыми ударами мстя за  поруганную  честь. Рабы и  множество пьяных
гостей выбежали на шум.
     Я же, воспользовавшись случаем отомстить Эвмолпу, обратно его не пустил
и,  расплатившись  с  буяном  тою же  монетой,  без  всякой помехи  собрался
воспользоваться  комнатой и  ночью.  Между  тем  поварята  и  всякая  челядь
наседают  на поэта: один норовит  ткнуть  ему в  глаза  вертелом с  горячими
потрохами;  другой, схватив  кухонную рогатку,  стал в  боевую готовность; в
особенности какая-то старуха, с гноящимися  глазами,  в непарных  деревянных
сандалиях,  подпоясанная  грязнейшим  холстяным  платком,  притащив огромную
цепную собаку, науськивала ее на Эвмолпа. Но  тот своим подсвечником отражал
все опасности.
     ХСVI.  Мы видели всю  эту суматоху  сквозь дырку  в  двери,  только что
пробитую  самим  Эвмолпом: убегая из  комнаты, он выломал  ручку.  Мне  было
приятно смотреть,  как его  бьют, Гитон же,  по обычной  своей  доброте, все
порывался распахнуть двери и броситься на помощь гибнувшему. Гнев мой еще не
утих, я не мог сдержать руки и дал сострадательному мальчику крепкого щелчка
в  голову. Он заплакал от боли и присел на постель. Я же то одним, то другим
глазом подглядывал  в дырочку и  от  души  наслаждался  бедствиями  Эвмолпа,
словно  самым вкусным  лакомством. Но тут в самую  свалку врезались носилки,
несомые  двумя  рабами; в  них возлежал  домоправитель  Баргат, которого шум
потасовки поднял  из-за стола.  Ходить он не мог, ибо  болел ногами. Долго и
сердито ругал он бродяг и пьяниц, как вдруг, заметив Эвмолпа, вскричал:
     - Ты ли это, превосходнейший поэт? И не рассеялись в мгновение ока пред
тобою эти скверные рабы? И они посмели поднять на тебя руки?..
     -  Сожительница моя что-то  нос  задирать стала. Поэтому,  если  любишь
меня, отделай ее в стихах, чтоб она устыдилась...
     ХСVII. Пока Эвмолп  перешептывался с Баргатом, в трактир вошел глашатай
в  сопровождении  общественного   служителя  и  изрядной  толпы  любопытных.
Размахивая более дымящим, чем светящим факелом, он возгласил:
     - Недавно сбежал из  бань мальчик, 16  лет, кудрявый, нежный, красивый,
по  имени  Гитон.  Тысяча  нуммов  тому,  кто  вернет  его  или  укажет  его
местопребывание.
     Тут же, рядом с глашатаем, стоял Аскилт в пестрой одежде, держа в руках
серебряное блюдо с  обещанной наградой и правительственным актом. Я приказал
Гитону  живо залезть под кровать  и уцепиться  руками  и ногами  за ременную
сетку кровати,  на которой  держался тюфяк, и так, вытянувшись  под тюфяком,
спасаться  от рук  сыщиков,  как некогда  спасался  Улисс,  вися  под брюхом
барана.  Не  медля,  Гитон  повиновался и так умело повис на  матрасе, что и
Улисса  за пояс заткнул. Я же, чтоб устранить всякое подозрение, набросал на
кровать  одежду,  придав  ей такой вид, будто на ней сейчас валялся  человек
моего роста. Между тем Аскилт, осмотрев вместе с общественным служителем все
комнаты, подошел и к моей и тут преисполнился надеждами, тем более что нашел
дверь тщательно запертой. Общественный служитель, всунув в щелку топор, живо
сломал замок. Я упал к ногам  Аскилта, заклиная его старой  дружбой, памятью
былых, вместе пережитых страданий, еще хоть раз показать мне братца.
     - Я  знаю,  Аскилт,- восклицал  я,  желая сделать более  правдивыми мои
притворные мольбы, - я знаю, ты убить  меня пришел: иначе зачем тебе топоры?
Насыть  же гнев свой;  на, руби мою  шею, пролей кровь, за которой ты явился
под предлогом иска.
     Аскилт смягчился. Он сказал, что ищет лишь беглеца; он не  хочет смерти
молящего,  тем более, что  человек этот ему, несмотря на размолвку, все-таки
дорог.
     ХСVIII. Общественный же служитель тем временем не дремал, но, вырвав из
рук  трактирщика длинную трость, сунул ее  под  кровать  и  стал  обыскивать
каждую дырочку в стене. Затаив дыхание, Гитон, чтобы спастись от ударов, так
крепко прижался к тюфяку, что лицом касался постельных клопов...
     В  комнату ворвался Эвмолп,  которого теперь  не  удерживали  сломанные
двери.
     - Мои! - завопил он  в сильном возбуждении. - Моя тысяча нуммов: догоню
сейчас глашатая,  заявлю,  что  Гитон  у  тебя  и предам тебя,  как ты  того
заслуживаешь.
     Я упал на колени перед непреклонным, умоляя не добивать умирающего.
     - У тебя  были бы основания так горячиться, - говорил  я, -  если бы ты
мог  указать выданного  тобою. В  суматохе  мальчик  сбежал,  не  могу  даже
представить куда. Умоляю, Эвмолп, найди мальчика и возврати хотя бы Аскилту.
     Пока я  убеждал уже начинавшего  верить  Эвмолпа,  Гитон,  не будучи  в
состоянии  дольше  сдерживаться,  трижды  подряд,  чихнул так,  что  кровать
затряслась. Эвмолп, оглянувшись на шум,  пожелал Гитону долго здравствовать.
Подняв матрас, он увидел нашего  Улисса,  которого и голодный Циклоп пощадил
бы.
     -  Это что  такое, разбойник?  - спросил он. - Пойманный с поличным, ты
еще смеешь врать?  Ведь если  бы некий бог, указующий  пути человеческие, не
заставил висящего мальчика  подать мне знак,  я бы сейчас  метался  по  всем
трактирам, ища его...
     Гитон,  куда  более ласковый,  чем  я,  первым  делом  приложил  к  его
рассеченному  лбу  намасленной  паутины;  затем,  взяв  себе  его изодранное
платье, одел  Эвмолпf  своим плащом,  обнял  его и,  когда тот  размяк, стал
ублажать его поцелуями.
     -  Под  твое, дорогой отец,- говорил он,-  под твое покровительство  мы
отдаем себя. Если ты любишь твоего Гитона, спаси его. Меня пусть сожжет злой
огонь!  Меня  пусть  поглотит  бурное  море!  Я  причина,  я  источник  всех
злодеяний! Погибну я, и враги помирятся...
     ХСIX. - Я-то всегда и везде  так живу, что стараюсь использовать всякий
день, точно это последний день моей жизни...- сказал Эвмолп...
     Со слезами просил и умолял я его вернуть мне свое расположение: любящие
не властны в ужасном чувстве  ревности, но впредь ни словом, ни делом  я его
не оскорблю. Пусть он,  как  подобает  наставнику в  искусстве  прекрасного,
излечит свою душу от этой язвы так,  чтобы и рубца  не осталось. Долго лежит
снег на необработанных диких местах; но где земля блестит от плуга, он  тает
скорее инея. Так  же  и гнев в сердце человеческом: он  долго  владеет умами
дикими, скользит мимо утонченных.
     - Знаешь, - сказал Эвмолп,- ты прав. Этим поцелуем я  кончаю все ссоры.
Вот! Итак, чтобы все пошло гладко, собирайте вещи и идите за мной, или, если
угодно, я пойду за вами.

     Он еще не кончил,  как кто-то громко постучался, и  на  пороге появился
матрос со всклокоченной бородой.
     - Чего  ты копаешься, Эвмолп,-  сказал он, - словно не знаешь, что надо
поторапливаться?
     Немедля мы встали,  и Эвмолп, разбудив своего слугу, приказал ему нести
поклажу. Я  же, с  помощью  Гитона, свернул  все, что  нужно на  дорогу,  и,
помолившись звездам, взошел на корабль...
     С. "Неприятно, что мальчик приглянулся гостю? Но  что же из того? Разве
лучшее  в  природе  не  есть общее  достояние?  Солнце  всем светит. Луна  с
бесчисленным сонмом звезд даже зверей выводит на добычу. Что  красивее воды?
Однако  для всех она  течет. Почему же  только  любовь должна быть предметом
кражи, а  не  наградой? Не  желаю  я благ  таких,  каким никто завидовать не
будет. Притом - один, да еще  старый, - совсем не опасен: если он и позволит
себе что-нибудь, так из-за одной одышки у него ничего не получится."
     Успокоив  ревнивую  душу  такими уверениями и обернув туникой голову, я
вздремнул.  Вдруг, словно  судьба нарочно решила сломить мою  стойкость, над
навесом кормы чей-то голос проныл:
     - Значит, он надо мной насмеялся?
     Этот  знакомый ушам моим мужской  голос заставил меня вздрогнуть. Вслед
за тем какая-то не менее возмущенная женщина сказала, кипя негодованием:

     - Если  какой-нибудь бог предаст Гитова в мои руки,  устрою  же я прием
этому беглецу.
     У  нас обоих кровь в жилах  застыла  от этой  неожиданности. Я,  словно
терзаемый  страшным  сновидением, долго  не мог овладеть голосом.  Пересилив
себя, дрожащими руками я принялся дергать за полу спящего Эвмолпа.
     - Заклинаю тебя честью, отец, можешь ли ты сказать мне, чей это корабль
и кто на нем едет?
     Недовольный беспокойством, Эвмолп проворчал:
     - Затем ли ты заставил  нас выбрать  самое  укромное  место на  палубе,
чтобы не давать нам покоя? Прибавится тебя, что ли, если я скажу, что хозяин
корабля - тарентинец Лих, и везет он в Тарент изгнанницу Трифену?
     СI.  Я  затрепетал,  как  громом  пораженный,  и,  обнажив  себе   шею,
воскликнул:
     - Ну, теперь, судьба, ты окончательно добила меня.
     А Гитон, лежавший у  меня  на груди,  даже  потерял  сознание. Но  лишь
только, сильно пропотев, мы пришли в себя, я обнял колени Эвмoлпа и сказал:
     - Сжалься над погибающими. Протяни нам руку помощи ради  общности твоих
и  моих желаний. Смерть уже около нас и, если ты не  спасешь  нас, она будет
для нас благодеянием.
     Огорошенный тем, что  сы боимся чьей-то ненависти, Эвмолп стал клясться
богами  и богинями, что  не имел ни  малейшего понятия о случившемся, что не
было у него на уме никакого коварного обмана, что без всякой задней мысли и,
напротив,  с  самой чистой  совестью  взял  он нас с собою на  это судно, на
котором он заранее обеспечил себе место.
     - Где же, - говорит, - тут опасность? И что это за Ганнибал такой  едет
с  нами?  Уж не скромнейший  ли это из  людей, Лих-тарентинец, что  является
хозяином не только этого судна, которым он сейчас правит, но сверх того, еще
и нескольких поместий, и торгового  дома, и везет он теперь на корабле своем
груз,  который должен доставить на рынок? Так  вот он  каков,  этот Киклоп и
архипират,  который  нас  везет.  Кроме  него,   на  корабле  находится  еще
прекраснейшая из  женщин, Трифена,  она ради  своего удовольствия  ездит  по
свету.
     - Но это как раз те, от кого мы бежим,- возразил Гитон и тут же изложил
оторопелому Эвмолпу причину их ненависти и угрожающей нам опасности.
     Поэт смутился  и,  не зная,  что бы  такое посоветовать,  велел каждому
изложить свое мнение.
     -  Представим себе,- добавил он, - что мы попали  в пещеру  к Киклопу и
нам необходимо отыскать какой-нибудь способ из нее  выбраться,  если только,
конечно,  мы не предпочтем  броситься в  море  и тем  изба