. Уже то и дело смыкались
наши  уста  и  раздавались  звонкие  поцелуи;  уже  переплелись  наши  руки,
изобретая  всевозможные  ласки;  уж  слились  в  объятии наши тела, и начали
понемногу соединяться и души...
     Потрясенная  явным оскорблением,  матрона  решила отомстить и,  кликнув
спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь тяжким
наказанием, она созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги  и велела
им  еще и  оплевать меня.  Я только  заслонял руками глаза без единого слова
мольбы,  ибо сознавал,  что  терплю  по  заслугам.  Наконец,  оплеванного  и
избитого, меня вытолкали за  двери. Вышвырнули и Проселену; Хрисиду высекли.
Весь дом опечалился;  все начали перешептываться, спрашивать потихоньку друг
друга, кто бы это мог нарушить веселое настроение их госпожи...
     Ободренный  такой  наградой  за  мои  злоключения,  я  всеми  способами
постарался скрыть на  себе  следы побоев, чтобы не  развеселить Эвмолпа и не
огорчить Гитона. Чтобы  не позориться, я  ничего не мог придумать, кроме как
прикинуться  больным;  так я и сделал и, улегшись в кровать, всю силу своего
негодования обратил против единственной причины всех моих несчастий:

     Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый.
     Но... трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:
     Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.
     Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
     Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
     Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,
     Ну, просто никак не поднимал главы опальной:


     Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,
     Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья.

     Приподнявшись  на  локоть, я в  таких, приблизительно, выражениях  стал
поносить упрямца:
     -  Ну,  что  скажешь,  позорище  перед  людьми и  богами?  Грешно  даже
причислить тебя к вещам мало-мальски почтенным! Неужели я заслужил, чтобы ты
меня,  вознесенного  на  небо,  низринул в преисподнюю? Неужели я  заслужил,
чтобы ты,  отняв у  меня  цветущие  весеннею  свежестью  годы,  навязал  мне
бессилие глубокой старости? Лучше уж прямо выдай мне удостоверение о смерти.
     Пока я, таким образом, изливал свое негодование,

     Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,
     И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.
     Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.

     Покончив со столь недостойной бранью, я тут же стал горячо раскаиваться
в своих словах и втайне покраснел от того, что, забыв всякий стыд, вступил в
разговор с частью  тела, о которой люди построже обыкновенно даже и мысли не
допускают. Долго я тер себе лоб, пока наконец не воскликнул:
     - Да что тут  такого,  если я во вполне естественных упреках излил свое
горе? Что  в  том, если мы иной  раз браним какую-нибудь часть человеческого
тела, желудок, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто
болит? Разве сам Улисс не спорит со своим сердцем? А  трагики -  так те даже
глаза свои ругают, точно  глаза  могут что-нибудь услышать. Подагрики клянут
свои ноги, хирагрики - руки,  а близорукие - глаза, а кто часто ушибает себе
пальцы на ноге, тот винит за всю эту боль собственные ноги.

     Что вы, наморщивши лбы, на меня глядите, Катоны?
     Но по душе вам пришлась книга моей простоты?
     В чистых наших речах веселая прелесть смеется.
     Нравы народа поет мой беспорочный язык.
     Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
     Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
     Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
     Вечно любить, говоря: цель этой жизни - любовь...

     Нет   ничего  нелепее  глупых  человеческих   предрассудков   и  пошлее
лицемерной строгости...

CXXXIII.

     Окончив эту декламацию, я позвал Гитона и говорю ему:
     - Расскажи мне,  братец,  но только  по  чистой совести,  как  вел себя
Аскилт в ту ночь, когда он тебя у меня выкрал: правда, что он не спал до тех
пор, пока наконец тебя не обесчестил? Или же он в самом деле довольствовался
тем, что провел всю ночь одиноко и целомудренно?
     Мальчик  приложил руки к глазам и торжественно поклялся, что со стороны
Аскилта ему не было причинено никакого насилия...
     С такою молитвой опустился на одно колено в преддверии храма:

     Спутник Вакха и нимф! О ты, что веленьем Дионы
     Стал божеством над лесами, кому достославный подвластен
     Лесбос и Фасос зеленый, кого в семиречном Лидийском
     Чтят краю, где твой храм в твоих воздвигнут Гипепах,
     Славного Вакха пестун, услада дриад, помоги мне!
     Робкой молитве внемли! Ничьей не запятнанный кровью,
     Я прибегаю к тебе. Святынь не сквернил я враждебной
     И нечестивой рукой, но, нищий, под гнетом тяжелой
     Бедности, я согрешил, и то ведь не всем своим телом.
     Тот, кто грешит от нужды, не так уж виновен. Молю я:
     Душу мою облегчи, прости мне грех невеликий.
     Если ж когда-нибудь вновь мне час улыбнется счастливый,
     Я без почета тебя не оставлю: падет на алтарь твой
     Стад патриарх, рогоносный козел, и падет на алтарь твой
     Жертва святыне твоей, сосунок опечаленной свинки.
     В чашах запенится сок молодой. Троекратно ликуя,
     Вкруг алтаря обойдет хоровод хмельной молодежи.

     В  то время как я произносил эту  молитву, в заботе о моем покойнике, в
храм вдруг вошла  старуха  с  растрепанными  волосами, одетая в  безобразное
черное  платье.  Вцепившись  в меня  рукою, она  вывела меня  из  преддверия
храма...

CXXXIV.

     -  Какие  это  ведьмы  высосали из тебя твои силы? Уж не наступил ли ты
ночью, на перекрестке, на нечистоты или на труп? Даже в деле с мальчиком  ты
не  сумел постоять за себя, но, вялый, хилый и расслабленный, точно кляча на
крутом подъеме, ты попусту потратил и труд и пот. Но мало того, что  ты  сам
нагрешил, - ты и на меня навлек гнев богов...
     Я  снова покорно  пошел за ней, а она потащила меня  обратно в храм,  в
келью жрицы,  толкнула  на ложе и, схватив  стоявшую  около  дверей  трость,
принялась меня ею дубасить. Но и тут я не проронил ни слова.
     Если бы палка не разлетелась после первого же удара в куски, что сильно
охладило  старухин  пыл,  она  бы,  верно,  и руки мне  раздробила, и голову
размозжила.  Только  после  ее  непристойных  прикосновений  я  застонал  и,
залившись обильными  слезами,  склонился на подушку и  закрыл голову  правой
рукой. Расстроенная моими слезами, старуха присела на другой конец кровати и
дрожащим  голосом стала  жаловаться  на судьбу, что так долго не посылает ей
смерти; и до тех пор она причитала, пока не появилась жрица и не сказала:
     - Зачем это вы забрались в  мою  комнату  и  сидите,  точно  над свежей
могилой? И это в праздничный день, когда даже носящие траур смеются?
     - О Энотея! - ответила ей старуха. - Юноша, которого ты видишь, родился
под несчастной звездой: ни мальчику, ни девушке не может он  продать  своего
товара.  Тебе  никогда еще не приходилось видеть столь несчастного человека.
Мокрый ремень у  него  вместо... Короче говоря, что  ты  скажешь о человеке,
который с ложа Киркеи встал, не насладившись?
     Услышав это, Энотея уселась между нами и долго качала головой.
     - Только я одна  и знаю, -  сказала она, - как излечить  эту болезнь. А
чтобы вы не  думали, что  я только языком  чешу, - пусть молодчик  поспит со
мной одну ночь, и я сделаю ему это самое твердым, как рог.

     Все мне покорно, что видишь ты в мире. Тучная почва,
     Лишь захочу я, умрет, без живительных соков засохнув,
     Лишь захочу - принесет урожай. Из кремнистых утесов
     Нилу подобный поток устремится. Безропотно волны
     Мне покоряются все; порывы Зефира, умолкнув,
     Падают к нашим ногам. Мне подвластны речные теченья;


     Тигра гирканского бег и дракона полет удержу я.
     Что толковать о безделках? Могу я своим заклинаньем
     Месяца образ на землю свести и покорного Феба
     Бурных коней повернуть назад по небесному кругу:
     Вот она, власть волшебства! Быков огнедышащих пламя
     Стихло от девичьих чар, и дочь Аполлона Киркея
     Спутников верных Улисса заклятьем в свиней обратила.
     Образ любой принимает Протей. И с таким же искусством
     С Иды леса я могу низвести в пучину морскую
     Или течение рек направить к горным вершинам.


CXXXV.

     Перепуганный столь баснословною похвальбою, я содрогнулся и стал во все
глаза глядеть на старуху...
     -  Ну, - вскричала Энотея, - повинуйтесь  же моей  власти! Сказав это и
тщательно вытерев себе руки, она склонилась над ложем и два раза подряд меня
поцеловала...
     Затем  Энотея поставила посреди алтаря  старый жертвенник,  насыпала на
него доверху горячих углей и, починив с помощью нагретой смолы развалившуюся
от времени деревянную чашку, вбила в покрытую копотью стену на прежнее место
железный  гвоздь, который перед тем, снимая чашу, нечаянно  выдернула. Потом
она  опоясала  себя четырехугольным  фартуком и, поставив  к  огню  огромный
горшок, сняла рогаткой висевший на крюке узел, в котором хранились служившие
ей  пищей  бобы и совершенно  иссеченный,  старый-престарый  кусок  какой-то
головы. Развязав  шнурок,  которым затянут был узел,  Энотея высыпала  часть
бобов  на стол и велела мне их хорошенько очистить. Повинуясь ее приказанию,
я первым долгом принялся весьма  тщательно отгребать в сторонку те из зерен,
на которых кожица  была до невозможности загрязнена. Но она, обвиняя меня  в
медлительности, подхватила всю эту дрянь и прямо зубами так проворно и ловко
начала  ее обдирать, выплевывая шелуху на  пол, что  передо  мной точно мухи
замелькали.
     Я изумлялся  изобретательности  бедноты и  тому, какой  ловкости  можно
достигнуть во всяком искусстве:

     Там не белела индийская кость, обрамленная златом,
     Пол очей не пленял лощеного мрамора блеском, -
     Дар земли ее не скрывал. На плетенке из ивы
     Ворох соломы лежал, да стояли кубки из глины,
     Что без труда немудрящий гончарный станок обработал.
     Каплет из кадки вода; из гнутых прутьев корзины
     Тут же лежат; в кувшинах следы Лиэевой влаги.
     Всюду кругом по стенам, где заткнута в щели солома
     Или случайная грязь, понабиты толстые гвозди.
     А с переборки свисают тростинок зеленые стебли.
     Но еще много богатств убогая хата скрывала:
     На закопченных стропилах там связки размякшей рябины
     Между пахучих венков из высохших листьев висели,
     Там же сушеный чабрец красовался и гроздья изюма.
     Так же выглядел кров Гекалы гостеприимной
     В Аттике. Славу ее, поклоненья достойной старушки,
     Долгим векам завещала хранить Баттиадова муза.


CXXXVI.

     Отделив  от  головы,  которая  но  меньшей  мере  была  ее  ровесницей,
немножечко мяса, старуха с помощью той же рогатки принялась  подвешивать  ее
обратно  на крюк; но тут гнилой стул, на который она взобралась, чтобы стать
повыше, вдруг подломился, и она всей своей тяжестью рухнула прямо  на  очаг.
Верхушка стоявшего на нем горшка разбилась, и огонь, который только что стал
было разгораться, потух. При этом Энотея  обожгла  себе  о  горящую  головню
локоть и, подняв кверху целое облако пепла, засыпала им себе все лицо.

     Я вскочил испуганный, но потом, рассмеявшись, помог старухе встать... А
она, боясь, как бы еще что-нибудь не помешало предстоящему жертвоприношению,
немедленно побежала к соседям взять огня...
     Едва  лишь  я  ступил  на  порог... как  на меня  тотчас же  напали три
священных  гуся,  которые, как  видно, обыкновенно  в  полдень  требовали  у
старухи ежедневного рациона;  я прямо затрясся, когда они  с  отвратительным
шипением окружили  меня со всех сторон, точно бешеные. Один начал рвать  мою
тунику,  другой  развязал ремень у  моих  сандалий и  теребил его, а третий,
по-видимому вождь и учитель свирепой ватаги, не постеснялся  мертвою хваткой
вцепиться мне в икру.  Отложив шутки в сторону, я вывернул у столика ножку и
вооруженной  рукой принялся отражать воинственное животное: не довольствуясь
шуточными ударами, я отомстил за себя смертью гуся.

     Так же, я думаю, встарь, Стимфалид Геркулесова хитрость
     Взмыть заставила вверх; так, Финея обманные яства
     Ядом своим осквернив, улетали Гарпии, смрадом
     Все обдавая вокруг. Устрашенный эфир содрогнулся
     От небывалого крика. Небесный чертог потрясенный...

     Два  других гуся, лишившись теперь  своего, по  моему мнению,  главаря,
стали подбирать бобы, которые упали и рассыпались по всему полу, и вернулись
в храм, а я,  радуясь  добыче и мести, швырнул  убитого гуся  за  кровать  и
немедленно  смочил  уксусом  не  особенно  глубокую  рану  на  ноге.  Затем,
опасаясь,  как бы  старуха не стала меня  ругать, решил удалиться  и, собрав
свою  одежду, уже направился к выходу. Но не  успел я переступить порог, как
увидел  Энотею,  которая  шла мне навстречу с горшком,  наполненным до верху
пылающими  углями. Итак, пришлось повернуть вспять: сбросив с  себя  плащ, я
стал в дверях, будто ожидал замешкавшуюся старуху.
     Высыпав угли  на  кучу  сухого  тростника  и  положив  сверху  изрядное
количество  дров,   она  стала  оправдываться,  говоря,   будто  так   долго
замешкалась потому,  что ее  приятельница не хотела ее  отпустить, не осушив
вместе с ней трех положенных чарок.
     - Ну, а ты что тут делал, пока меня не  было? - вдруг спросила она. - А
где же бобы?
     Полагая,  что  мой  поступок   достоин  даже  всяческого  одобрения,  я
немедленно рассказал ей по  порядку обо всем сражении,  а чтобы она не очень
уж печалилась, за потерянного гуся предложил ей заплатить. Но,  увидев  его,
старуха  подняла такой невероятный  крик, что можно  было подумать,  будто в
комнату снова забрались гуси.
     Удивленный  непонятностью  своего преступления,  я  растерялся  и  стал
спрашивать, почему она так горячится и почему жалеет гуся больше, чем меня.

CXXXVII.

     На  это  она,  всплеснув  руками,  воскликнула:  -  И  ты,  злодей, еще
осмеливаешься  рассуждать?..  Ты  даже  не  подозреваешь,   какое   огромное
преступление   совершил:  ведь  ты  убил  Приапова  любимца,  всем  матронам
наиприятнейшего. Нет, и не думай, что проступок твой не  такой  уж  тяжелый:
если только узнает о нем магистрат, быть тебе на кресте. Ты осквернил кровью
мое жилище, до  сих  пор  незапятнанное,  и  любому  из  недругов  моих  дал
возможность устранить меня от жречества...
     - Пожалуйста, не кричи, - говорю я ей, - я тебе за гуся страуса дам...
     Энотея  села  на  кровать  и,  к  вящему  моему  удивлению,  продолжала
оплакивать  несчастную участь  гуся, пока  наконец  не  пришла  Проселена  с
деньгами за жертвоприношение.
     Увидев убитого  и расспросив  жрицу о причине  ее  горя,  она принялась
рыдать еще  горше и причитать надо  мной, точно  я отца  родного убил,  а не
общественного гуся.
     Мне стало наконец нестерпимо скучно, и я воскликнул:
     - В конце концов, можно загладить дело  моих рук  деньгами? Пусть я вас
под  суд подвел;  пусть  я даже человека убил!  Вот вам два золотых,  можете
накупить себе сколько угодно гусей и богов.
     -  Прости меня, юноша,-  заговорила  Энотея,  лишь  только  увидела мое
золото, -  ведь я так беспокоилась исключительно ради тебя.  Это  было  лишь
доказательством   моего  к  тебе  расположения,  а  вовсе  не  враждебности.
Постараемся же, чтобы никто об этом не узнал. А ты помолись богам, чтобы они
отпустили тебе прегрешение.

     Тех, кто с деньгами, всегда подгоняет ветер попутный,
     Даже Фортуной они правят по воле своей.
     Стоит им захотеть, - и в супруги возьмут хоть Данаю,
     Даже Акрисий-отец дочку доверит таким.
     Пусть богач слагает стихи, выступает с речами,
     Пусть он тяжбы ведет - будет Катона славней.
     Пусть, как законов знаток, свое выносит решенье -
     Будет он выше, чем встарь Сервий иль сам Лабеон.
     Что толковать? Пожелай чего хочешь: с деньгой да со взяткой
     Все ты получишь. В мошне нынче Юпитер сидит...

     Она  поставила  под  руки  мне чашу с вином, заставила меня растопырить
пальцы и для  очищения потерла их  пореем и  сельдереем, а потом опустила  в
вино,  читая  какую-то молитву,  несколько  лесных  орехов.  Судя  по  тому,
всплывали  они на  поверхность или  же  падали  на  дно,  она и делала  свои
предсказания. Но меня нельзя было поддеть  на эту удочку:  я знал, что орехи
пустые,  без  сердцевины,  наполненные  только  воздухом, всегда  плавают на
поверхности, а  тяжелые, с  крепким  ядром, непременно должны  опуститься на
дно...
     Она вскрыла грудь гуся и, вынув здоровенную печень,  предсказала по ней
мое  будущее.  Наконец,  чтобы  уничтожить  все  следы  моего  преступления,
разрубила  гуся  на части,  насадила их  на несколько  вертелов  и принялась
готовить из убитого,  который, по ее словам,  предназначен был ею для  этого
еще раньше,  великолепное блюдо... А стаканчики чистого вина  между  тем все
опрокидывались да опрокидывались...

CXXXVIII.

     ...Она достала кожаный фаллос и, обмакнув в смешанное с толченым перцем
и растертым в порошок крапивным семенем масло, начала потихоньку вводить мне
его  в  зад.  Затем,  смазав  этой  же  самою  специей  мои  ляжки, свирепая
старушонка сделала смесь из соков кресса и божьего дерева,  смочила  мне  ею
пах  и, схватив в руку пучок зеленой крапивы, принялась медленно хлестать им
меня по животу пониже пупа...
     Размякшие  от вина и похоти, старушонки все же пустились  следом  и  из
переулка в переулок гнались за мною, крича:
     - Держи вора!
     Однако я улизнул, хоть и раскровянил все пальцы  на ногах, когда убегал
очертя голову...
     - Хрисида, которая в прежнем  твоем  положении даже  слышать о тебе  не
хотела, теперь готова разделить твою судьбу, даже рискуя жизнью...
     -  Разве  Ариадна или Леда  могли  сравниться с такою красотой?  Что по
сравнению  с  ней  и Елена?  что -  Венера?  Если  бы Парис, судья одержимых
страстью богинь, увидел тогда рядом с ними ее лучистые глаза, он отдал бы за
нее и Елену и богинь в придачу. Если бы только мне было позволено поцеловать
ее, прижать к себе ее небесную божественную грудь, то, быть может, вернулись
бы силы и  воспрянули  бы части  моего тела,  и  впрямь, пожалуй, усыпленные
каким-то ядом. Оскорбления меня не удручают. Я не помню, что  был избит; что
меня вышвырнули, считаю за шутку. Лишь бы только снова войти в милость...

CXXXIX.

     Я  все  время  тискал  под собою тюфяк, словно держа в объятиях призрак
моей возлюбленной...

     Рок беспощадный и боги не мне одному лишь враждебны.
     Древле Тиринфский герой, изгнанник из царства Инаха,
     Должен был груз небосвода поднять, и кончиной своею
     Лаомедонт утолил двух богов вредоносную ярость;
     Пелий гнев Юнонин узнал; в неведенье поднял
     Меч свой Телеф, а Улисс настрадался в Нептуновом царстве.
     Ну, а меня по земле и по глади седого Нерея
     Всюду преследует гнев геллеспонтского бога Приапа...

     Я осведомился у моего Гитона, не спрашивал ли меня кто-нибудь.
     -  Сегодня,  -  говорит, -  никто,  а вчера  приходила какая-то неплохо
одетая  женщина; она долго со мной  разговаривала  и  порядком  надоела  мне
своими  жеманными речами; а  под конец  заявила, что  ты провинился,  и если
только оскорбленное лицо будет  настаивать на своей жалобе, то  ты  понесешь
рабское наказание...
     Не  успел  я  еще закончить своих  жалоб, как  появилась  Хрисида;  она
бросилась мне на шею и, горячо меня обнимая, воскликнула:
     -  Вот  и ты! Таким ты мне нужен. Ты -  мой желанный, ты -  моя услада!
Никогда не потушить тебе этого пламени! Разве что кровью моею зальешь его...
     Внезапно  прибежал один из новых  слуг Эвмолпа  и заявил,  что господин
наш,  за  то  что  я  целых  два  дня уклонялся  от службы,  сильно на  меня
рассердился  и   что  я  хорошо   сде