ть ко мне  на  виллу,  посмотреть  наш  домишко;  найдется чем
перекусить:  яички,  курочка.  Хорошо  будет, хоть  в  этом  году  погода  и
испортила  весь урожай. А все-таки разыщем, чем  червячка  заморить. Потом и
ученик тебе  растет  -  мой  парнишка. Он уже арифметику знает. Вырастет,  к
твоим  услугам будет.  И теперь все свободное время  не поднимает  головы от
таблиц; умненький он у меня и  поведения хорошего,  только очень  уж птицами
увлекается. Я уже трем щеглам головы свернул и  сказал,  что их ласка съела.
Но  он  нашел  другие забавы и  охотно  рисует. Кроме  того,  начал  он  уже
греческий учить, да и за латынь принялся неплохо, хотя  учитель  его слишком
уж стал самодоволен,  не сидит на одном месте. Приходит и просит дать книгу,
а сам работать не  желает. Есть у него и другой учитель, не из очень ученых,
да  зато  старательный,  учит и  тому,  чего сам знает.  Он приходит  к  нам
обыкновенно по  праздникам и всем доволен, что ему ни  дай. Недавно  я купил
сыночку несколько книг с красными строками: хочу,  чтобы он  понюхал немного
законы для  ведения домашних дел. Занятие это хлебное.  В словесности он уже
достаточно испачкался. Если ему ему опротивеет, я  его какому-нибудь ремеслу
обучу: отдам, например, в  цирюльники, в  глашатаи или, скажем,  в стряпчие.
Это у  него одна смерть  отнять  может. Каждый день  я  ему  твержу: "Помни,
первенец: все, что учишь, для себя  учишь.  Посмотри на Филерона, стряпчего:
если бы он не  учился -  давно бы  с  голоду подох. Не так еще давно кули на
спине таскал, теперь с самим Норбаном потягаться  может. Наука - это клад, и
искусный человек никогда не пропадет".

XLVII.

     В  таком роде шла болтовня, пока не вернулся Трималхион. Он вытер пот с
лица, вымыл в душистой воде руки и сказал после недолгого молчания:
     - Извините, друзья, но  у  меня  уже несколько дней нелады с желудком -
врачи теряются в догадках. Облегчили меня гранатовая корка и хвойные шишки в
уксусе. Надеюсь, теперь мой желудок опять за ум возьмется. А то как забурчит
у меня в животе, подумаешь, бык заревел. Если и из вас кто надобность имеет,
так пусть  не  стесняется.  Никто  из нас не родился  запечатанным.  Я лично
считаю, что нет  большей муки,  чем  удерживаться. Этого  одного сам  Юпитер
запретить не может. Ты смеешься,  Фортуната? А кто мне  ночью спать не дает?
Никому в этом триклинии я не хочу мешать  облегчаться; да и врачи  запрещают
удерживаться, а если кому потребуется что-нибудь  посерьезнее, то за дверьми
все готово: сосуды, вода и прочие надобности. Поверьте мне, ветры попадают в
спинной  мозг и производят смятение во всем теле. Я  знавал  многих, которые
умерли оттого, что не решались в этом деле правду говорить.
     Мы  благодарили  его  за снисходительность  и  любезность  и  усиленной
выпивкой  старались скрыть душивший  нас смех. Но мы не подозревали, что еще
не прошли, как  говорится,  и  полпути до  вершины всех здешних  роскошеств.
Когда со стола, под звуки музыки,  убрали посуду, в триклиний  привели  трех
белых  свиней в намордниках и с колокольчиками на шее.  Номенклатор объявил,
что  это  -  двухлетка, трехлетка  и  шестилетка.  Я  вообразил, что  пришли
фокусники, и свиньи, как это бывает в цирках, станут выделывать какие-нибудь
штуки. Но Трималхион рассеял недоумение:
     -  Которую  из них вы хотите  сейчас увидеть на столе? -  спросил он, -
потому  что петухов, Пенфеево рагу прочую дребедень и  мужики изготовят; мои
же повара привыкли целого быка зараз на вертеле жарить.
     Далее он велел позвать  повара и,  не  ожидая  нашего выбора,  приказал
заколоть самую старшую.
     - Ты из которой декурии? - повысив голос, спросил он.
     - Из сороковой, - отвечал повар.
     - Тебя купили или же ты родился в доме?
     -  Ни то, ни другое, - отвечал  повар, - я  достался тебе  по завещанию
Пансы.
     - Смотри же, хорошо приготовь ее. А не то  я тебя в  декурию  посыльных
разжалую.
     Повар, познавший таким образом могущество своего господина, повел  свою
жертву на кухню.
     ХLVIII. Трималхион же, любезно обратившись к нам, сказал:
     - Если  вино вам  не нравится,  я скажу, чтобы переменили;  а вас прошу
придать ему вкус своей беседой. По милости богов я ничего не покупаю, а все,
от  чего  слюнки  текут,  произрастает в одном  моем  пригородном  поместье,
которого  я даже еще и  не  видел.  Говорят,  оно граничит  с  Террациной  и
Тарентом. Теперь я хочу  соединить свою землицу с Сицилией, чтобы,  если мне
вздумается  в  Африку проехаться, все  время  по  своим  водам  плавать.  Но
расскажи нам, Агамемнон, какую такую речь ты  сегодня произнес? Я хотя лично
дел  и не веду, тем не  менее  для домашнего употребления красноречию все же
обучался: не думай, пожалуйста, что я пренебрегаю учением. Теперь у меня две
библиотеки:  одна греческая, другая латинская. Скажи  поэтому,  если  любишь
меня, сущность твоей речи.
     - Богатый и бедняк были врагами ,- начал Агамемнон.
     - Бедняк? Что это такое? - перебил его Трималхион.

     - Остроумно, - похвалил его  Агамемнон  и изложил  затем  содержание не
помню какой контроверсии.
     - Если это уже  случилось, - тотчас же заметил Трималхион,- то об  этом
нечего и спорить. Если же этого не было - тогда и подавно.
     Это и многое другое было встречено всеобщим одобрением.
     - Дражайший  Агамемнон,- продолжал между тем  Трималхион,-  прошу тебя,
расскажи нам  лучше о странствованиях Улисса, как ему  Полифем палец щипцами
вырвал, или о двенадцати подвигах Геркулеса. Я еще в детстве об этом читал у
Гомера. А то  еще  видал  я  Кумскую Сивиллу в бутылке. Дети ее  спрашивали:
"Сивилла, чего тебе надо?", а она в ответ: "Помирать надо".
     ХLIX.  Трималхион  все  еще  разглагольствовал, когда  подали  блюдо  с
огромной  свиньей,  занявшее   весь  стол.  Мы  были  поражены  быстротой  и
поклялись, что даже куренка в  такой  небольшой срок вряд  ли  зажарить, тем
более  что  эта  свинья  нам  показалась  по  величине  превосходившей  даже
съеденного  незадолго  перед  тем   вепря.  Но  Трималхион  все  пристальнее
присматривался к ней:
     -  Как?  Как?-вскричал он,- свинья не  выпотрошена?  Честное  слово, не
выпотрошена! Позвать, позвать сюда повара!
     К столу подошел опечаленный  повар и  заявил, что он забыл  выпотрошить
свинью.
     -  Как  это  так забыл?  -  заорал  Трималхион.-  Подумаешь,  он  забыл
подсыпать перцу или тмину! Раздевайся.
     Без промедления повара раздели, и он с  печальным видом стал между двух
истязателей. Все стали просить за него, говоря:
     - Это бывает. Пожалуйста, прости его; если он еще раз сделает, никто из
нас не станет за него просить.
     Один я только  поддался  порыву  неумолимой  жестокости и шепнул на ухо
Агамемнону:
     -  Этот раб,  вероятно, большой  негодяй!  Как  это забыть  выпотрошить
свинью? Я бы не простил, если бы он даже с рыбой что-нибудь подобное сделал.
     Но Трималхион рассмеялся и сказал:
     - Ну, если ты такой беспамятный, вычисти-ка эту свинью сейчас, на наших
глазах.
     Повар снова надел тунику и, вооружившись ножом, дрожащей рукой полоснул
свинью по  брюху крест накрест.  И  сейчас же из прореза,  поддаваясь  своей
тяжести, градом посыпались кровяные и жареные колбасы.

L.

     Вся   челядь   громкими  рукоплесканиями  приветствовала  эту  штуку  и
единогласно возопила:-На здоровье Гаю! - повара же почтили стаканчиком вина,
а  также  поднесли  ему серебряный венок и кубок на блюде коринфской бронзы.
(Заметив), что Агамемнон внимательно  рассматривает  это  блюдо,  Трималхион
сказал:
     - Только у меня одного и есть настоящая коринфская бронза.
     Я ожидал, что он, по своему обыкновению, из хвастовства скажет, что ему
привозят сосуды прямо из Коринфа. Но вышло еще лучше.
     - Вы, возможно, спросите, как это так я один владею коринфской бронзой,
- сказал он. - Очень просто: медника,  у которого я покупаю, зовут Коринфом,
что  же еще может быть более  коринфского, чем то,  что делает Коринф? Но не
думайте, что я - невежда  необразованный: не знаю, откуда  эта  самая бронза
получилась. Когда  Илион был взят, Ганнибал, большой плут и мошенник, свалил
в  кучу все статуи - и золотые, и серебряные, и медные  - и кучу эту поджег.
Получился  сплав.  Ювелиры теперь пользуются  им и  делают чаши,  фигурки  и
блюда. Так, из многого - одно,  и образовалась коринфская бронза - ни то, ни
се.  Простите  меня, но я лично  предпочитаю стекло. Оно,  по крайности,  не
пахнет. Но по мне, оно было бы лучше золота, если бы не билось: в теперешнем
же виде оно, впрочем, недорого стоит.

LI.

     -  Однако  был  такой  стекольщик, который сделал небьющийся стеклянный
фиал. Он был допущен с даром  к  Цезарю  и,  попросив  фиал  обратно,  перед
глазами  Цезаря  бросил его на мраморный пол. Цезарь страшно перепугался. Но
стекольщик поднимает фиал,  погнувшийся,  словно  медная  ваза,  вытаскивает
из-за пояса молоток и преспокойно исправляет фиал. Сделав это, он вообразил,
что уже схватил Юпитера за бороду, в  особенности  когда  император  спросил
его:   "Знает   ли   еще  кто-нибудь  способ  изготовления  такого  стекла?"
Стекольщик, видите ли, и говорит, что  нет;  а  Цезарь  велел  ему  отрубить
голову;  потому  что,  если  бы  это  искусство  стало всем известно, золото
ценилось бы не дороже грязи.

LII.

     - Я теперь большой любитель серебра. У меня одних ведерных сосудов штук
около ста. На них вычеканено, как Кассандра  своих  сыновей  убивает;  детки
мертвенькие просто, как живые, лежат. Потом есть у меня жертвенная чаша, что
оставил мне один из моих хозяев; на ней Дедал  Ниобею  прячет  в  Троянского
коня.  А  бой  Петраита  с Гермеротом вычеканен у меня на бокалах, и все они
претяжелые. Я знаток в таких вещах, и это мне дороже всего.
     Пока он все это рассказывал, один из рабов уронил чашу.
     - Живо, - крикнул Трималхион, обернувшись, - отхлестай сам себя, раз ты
ротозей.
     Раб уже разинул рот, чтобы умолять о пощаде, но Трималхион перебил его:
     -  О чем ты  меня просишь? Словно я тебя трогаю? Советую тебе попросить
самого себя не быть ротозеем.
     Наконец, уступая  нашим  просьбам,  он простил  раба.  Освобожденный от
наказания стал обходить вокруг стола.
     - Воду за двери, вино на стол! - крикнул Трималхион.
     Мы  громко  одобрили остроумную  шутку, и пуще всех Агамемнон, знавший,
как надо  держать  себя,  чтобы удостоиться приглашения и на следующий  пир.
Довольный нашими восхвалениями, Трималхион стал  пить веселей. Скоро  он был
уже вполпьяна.
     -  А что,-сказал он,  - никто не просит  Фортунату поплясать? Поверьте,
лучше нее никто кордака не станцует.
     Тут сам он, подняв  руки над  головой,  принялся  изображать сирийского
мима, причем ему  подпевала  вся челядь:  "Пляши,  плешивый!". Я думаю, и на
середину  бы  он выбрался, если бы  Фортуната не шепнула ему что-то на  ухо:
должно быть,  она сказала,  что  не  подобают  его достоинству такие  низкие
забавы. Никогда  еще я  не видал  подобной  нерешительности;  он  то  боялся
Фортунаты, то поддавался своей природе.

LIII.

     Он  уже  совсем  хотел пуститься в пляс, когда его забава была прервана
писцом, возгласившим, словно он столичные новости выкрикивал.
     - В  седьмой день  календ  секстилия,  в поместье Трималхиона, что близ
Кум, родилось мальчиков тридцать, девочек  - сорок. Свезено на  гумно модиев
пшеницы - пятьсот  тысяч, быков пригнано - пятьсот. В тот же день  прибит на
крест раб Митридат за непочтительное слово о Гении нашего Гая. В тот же день
отосланы в кассу десять миллионов сестерций, которых некуда было деть. В тот
же   день   в  Помпеевых   садах   был   пожар,   начавшийся   во   владении
Насты-приказсика.
     - Как?-сказал Трималхион,- да когда же купили для меня Помпеевы сады?
     - В прошлом году,  - ответил писец, -  и поэтому  они еще не внесены  в
списки.
     - Если в течение шести месяцев, - вспылил Трималхион,- я ничего не знаю
о поместьях,  которые мне покупают, - я раз навсегда запрещаю  вносить  их в
опись.
     Затем были  прочтены  распоряжения эдилов и завещания  лесничих, в коих
Трималхион  особой  статьей  лишался  наследства,  однако  с  извинительными
примечаниями. Потом - список его  арендаторов; акт расторжения брака ночного
сторожа и вольноотпущенницы, которая была обличена мужем в связи с банщиком;
указ  о  ссылке  домоправителя  в  Байи;  о  привлечении  к  ответственности
казначея, а также решение тяжбы двух спальников.
     Между  тем  в триклиний явились  фокусники: какой-то нелепейший верзила
поставил  на себя лестницу и велел  мальчику  лезть по ступеням и  на  самом
верху танцевать: потом заставлял его прыгать  через огненные круги и держать
зубами урну. Один  лишь Трималхион восхищался этими штуками, сожалея только,
что  это  искусство неблагодарное.  Только  два  вида  зрелищ он  смотрит  с
удовольствием: фокусников и трубачей.  Все же остальное - животные, музыка -
просто чепуха.
     -  Я,  -  говорил  он,  -  и  труппу комедиантов купил,  но заставил их
разыгрывать мне ателланы и приказал начальнику хора петь по-латыни.

LIV.

     При  этих  словах Гая мальчишка-фокусник свалился (с лестницы прямо) на
Трималхиона. Поднялся громкий вопль: орали и  вся  челядь,  и  гости,  -  не
потому что обеспокоились участью этого паршивого человека: каждый из нас был
бы очень рад,  если  б  он  сломал  себе  шею,  но  все  перепугались  -  не
закончилось  бы  наше  веселье  несчастием,  и не пришлось бы нам оплакивать
чужого мертвеца. Между тем Трималхион, испуская  тяжелые  стоны,  беспомощно
склонился  на  руки,  словно  и впрямь его серьезно ранили. Со всех сторон к
нему бросились врачи, а впереди всех Фортуната, распустив волосы, с кубком в
руке  и  причитая,  что  несчастнее  ее  нет  на  земле женщины. Свалившийся
мальчишка припадал к ногам то одного, то другого из нас,  умоляя  о  пощаде.
Мне  было  не по себе, так как я подозревал, что под этим несчастным случаем
крылся какой-нибудь дурацкий сюрприз. У меня из головы еще не выходил повар,
позабывший  и выпотрошить свинью. Поэтому я принялся внимательно осматривать
стены триклиния,  ожидая,  что  вот-вот  выйдет  оттуда  какое-нибудь  новое
чучело;  в  особенности  когда  стали  бичевать  раба  за то, что он обвязал
ушибленную руку хозяина белой, а не красной шерстью.  Мое  подозрение  скоро
оправдалось:  вышло  от  Трималхиона  решение - мальчишку отпустить на волю,
дабы никто не осмелился утверждать, что раб ранил столь великого мужа.

LV.

     Мы  одобрили  его поступок; по этому поводу зашел у нас разговор о том,
как играет случай жизнью человека.
     - Стойте,  -  сказал Трималхион, - нельзя, чтобы такое событие  не было
увековечено. Сейчас же  потребовал  себе  таблички  и,  не раздумывая долго,
прочел нам следующее:

     То, чего и не ждешь, иногда наступает внезапно,
     Ибо все наши дела вершит своевольно Фортуна.

     Вот почему наливай, мальчик, нам в кубки Фалерн.

     За  разбором  эпиграммы разговор  перешел  на поэзию  вообще,  и, после
долгих прений, пальму первенства присудили Мопсу Фракийскому.
     - Скажи мне,  учитель, - сказал Трималхион, - какая разница, по-твоему,
между Цицероном  и Публилием.  По-моему,  один  -  красноречивее,  другой  -
добродетельнее. Можно ли сказать что-нибудь лучше этого?

     Разрушит скоро роскошь стены римские...
     Павлин пасется в клетке для пиров твоих,
     Весь в золотистой вавилонской вышивке,
     А с ним каплун и куры нумидийские.
     И цапля, гостья милая заморская,
     Пиэты жрица, стройная танцовщица,
     Знак знойных дней и злой зимы изгнанница
     В котле обжоры ныне вьет гнездо свое.
     Зачем вам дорог жемчуг, бисер Индии?
     Иль чтоб жена в жемчужном ожерелий
     К чужому ложу шла распутной поступью?
     К чему смарагд зеленый, дорогой хрусталь,
     Иль Кархедона камни огнецветные?
     Ужели честность светится в карбункулах?
     Зачем жене, одетой в ветры тканые,
     При всех быть голой в полотняном облачке?



LVI.

     -  А  чье,  по-вашему,  -  продолжал  он, - самое трудное занятие после
словесности? По-моему, лекаря и менялы. Лекарь знает, что в нутре у  людишек
находится и когда будет приступ лихорадки. Я, впрочем, их терпеть не могу, -
больно часто они мне анисовую воду прописывают.  Меняла  же  сквозь  серебро
медь  видит.  А из тварей бессловесных трудолюбивее всех быки да овцы: быки,
ибо по их милости мы хлеб жуем,  овцы,  потому  что  их  шерсть  делает  нас
франтами. И - о, недостойное злодейство! Иной носит тунику, а ест овцу. Пчел
же я считаю животными просто божественными, ибо они плюются  медом;  хотя  и
говорят,  что  они  его  приносят  от самого Юпитера; если же они иной раз и
жалят - то ведь где сладко, там и горько.
     Трималхион собирался подвергнуть разбору еще и профессию философа, но в
это время стали обносить жребии в кубке, а  раб, приставленный к этому делу,
выкликал выигрыши.
     - Свинское серебро!  Тут принесли окорок, на  котором стояли серебряные
уксусницы.
     - Подушка! - принесли петлю для удушения.
     - Морской морж и колкие слова! - были даны морс и корж и кол со сливой.
     - Порей и  персики! - выигравший получил кнут (чтоб пороть) и нож (чтоб
пересекать).
     - Сухари и мухоловка! -изюм и аттический мед.
     - Застольная и выходная одежда! - пирожок и дощечки (носимые с собой на
улице).
     - Собачье и ножное! -были даны заяц и сандалия.
     - Мышление и сладкое послание! -мышь с ленивым сурком и пучок свеклы.
     Долго мы хохотали. Было  еще множество штук в том  же роде, но я их  не
запомнил.

LVII.

     Так  как  Аскилт, в необузданной веселости, хохоча до слез и размахивая
руками, издевался надо всем, то соотпущенник  Трималхиона,  тот  самый,  что
возлежал выше меня, обозлился и заговорил:
     -  Чего  смеешься,  баран?  Не  нравится,  видно,  тебе роскошь  нашего
хозяина? Видно,  ты привык  жить богаче  и пировать  слаще? Да  поможет  мне
Тутела этого  дома!  Если бы я возлежал  рядом с ним,  уж  я бы заткнул  ему
блеялку.  Хорош фрукт - еще смеет издеваться  над  другими! Ах ты, кикимора,
бездомовник,  собственной мочи не  стоящий! Одним словом,  если я его кругом
обо.., он не будет знать, куда ему деваться. Право, меня нелегко рассердить,
но  в  мягком  мясе  черви  заводятся.  Смеется!  Ему,  видите  ли,  смешно!
Подумаешь, его отец  не зачал, а купил во чреве матери на вес серебра.  Ты -
римский всадник? Ну, так я - царский сын. Ты, пожалуй, спросишь:
     "Почему же  ты  стал  рабом?"  -  Потому что  сам добровольно  пошел  в
рабство,  предпочитал со временем сделаться  римским  гражданином, чем вечно
платить подать. А теперь я  так живу, что меня  никто не засмеет.  Человеком
стал, не хуже людей. С открытой головой хожу. Никому медного асса не должен;
под  судом  никогда не бывал. Никто  мне на  форуме  не  скажет: "Отдай, что
должен!"  Землицы  купил и деньжат накопил, двадцать  ртов кормлю, не считая
собаки.  Сожительницу  свою выкупил, чтобы никто  у нее за  пазухой  рук  не
вытирал. За  свой выкуп  я тысячу  динариев  заплатил.  Севиром  меня  даром
сделали. Коли помру, так в гробу, надеюсь, мне краснеть  будет не от чего. А
ты что, так занят,  что тебе и на  себя  оглянуться  некогда? На другом вошь
видишь, на себе клопа не  видишь? Одному тебе мы  кажемся смешными. Вот твой
учитель, почтенный человек! Ему мы  нравимся.  Ах  ты, молокосос, ни "бе" ни
"ме" ни в чем не смыслящий,  ах  ты сосуд  скудельный, ах ты ремень моченый!
"Мягче, но не лучше"!  Ты богаче меня?  Так  завтракай дважды в день, дважды
обедай! Мне  доброе имя дороже клада. Одним  словом,  никому не пришлось мне
дважды напоминать  о долге. Сорок лет я  был рабом, но никто  не мог узнать,
раб я или свободный. Длинноволосым мальчиком прибыл  я сюда:  тогда базилика
еще не была построена. Однако я старался  во всем уг