р превращает в сраженье?
     Чем заслужила того наша рать? Ведь не витязь троянский
     На корабле умыкает обманом супругу Атрида.
     И не Медея, ярясь, упивается братскою кровью.
     Сила отвергнутой страсти мятется! О, кто призывает
     Злую судьбу на меня, средь валов потрясая оружьем?
     Мало вам смерти одной? Не спорьте в свирепости с морем
     И в пучины его не лейте крови потоки.

     СIX. После  этих  слов, произнесенных женщиной с  волнением  в  голосе,
войска колебались очень недолго; и призванные к миру дружины прекратили бой.
Эвмолп,    предводительствовавший    нашей    стороной,   решил   немедленно
воспользоваться  столь  благоприятными обстоятельствами и,  произнеся прежде
всего самое суровое порицание Лиху, заставил подписать  скрижали мира,  сими
словесами вещавшие:
     -  "Согласно  твоему  добровольному  решению  ты,  Трифена,  не  будешь
взыскивать с Гитона за причиненные им тебе неприятности;  не будешь упрекать
или мстить за проступки, буде таковые им до сего времени совершены; и вообще
не  будешь стараться  каким-либо  иным способом преследовать его. Не уплатив
ему предварительно за каждый раз по  ста динариев наличными деньгами, ты  не
должна принуждать мальчика против его воли  ни к объятиям, ни к поцелуям, ни
к  союзу  Венеры.  Так  же  точно  и ты, Лих,  согласно твоему добровольному
решению, не должен больше преследовать Энколпия  оскорбительными словами или
суровым видом; не должен спрашивать у него, с  кем  проводит он свои ночи; а
если будешь  требовать в  этом  отчета,  -  обязуешься  за  каждое  подобное
оскорбление уплачивать ему наличными деньгами по двести динариев".
     Когда договор в таких словах  был заключен, мы сложили  оружие; а чтобы
после обоюдной клятвы в  душах у нас не осталось даже признака старой злобы,
словом,   чтобы  совершенно  покончить  с  прошлым,   мы  решили  обменяться
поцелуями.  Таким образом раздор  наш, по всеобщему  желанию, прекратился, и
трапеза,  принесенная на самое  поле  сражения, при  веселом настроении всех
собутыльников послужила к вящему примирению. Весь корабль огласился песнями,
а так как вследствие внезапно наступившего  безветрия судно  прекратило свой
бег, одни  стали  бить рыбу трезубцами в  тот  миг, когда она выскакивала из
воды, другие  вытаскивали  сопротивляющуюся добычу  крючками с  приманкой. А
один ловкач принялся, с помощью специально сплетенных для этого из тростника
приспособлений,  охотиться на морских птиц, которые начали уже  садиться  на
рею. Прилипая  к  обмазанным  клеем  прутьям,  они  сами давались в руки;  и
заиграл  ветерок  летучими  пушинками;  и начали  плавать по  морю их перья,
крутясь вместе с легкою пеной. Уже у меня с Лихом опять налаживалась дружба,
уже Трифена успела  плеснуть в лицо  Гитону из своего кубка остатками  вина,
когда Эвмолп, тоже сильно захмелевший, захотел вдруг поострить над плешивыми
и клеймеными. Исчерпав все пошлые  остроты на эту  тему, он наконец принялся
за стихи и продекламировал нам небольшую элегию о волосах:

     Кудри упали с голов, красы наивысшая прелесть.
     Юный, весенний убор злобно скосила зима,
     Ныне горюют виски, лишенные сладостной тени
     Отмолотили хлеба: мрачно зияет гумно.
     Сколь переменчива воля богов! Ибо первую радость,
     В юности данную нам, первой обратно берет.

     Бедный! только что ты сиял кудрями,
     Был прекраснее Феба и Дианы.
     А теперь ты голей чем медь, чем круглый
     Порожденный дождем сморчок садовый.
     Робко прочь ты бежишь от дев-насмешниц.
     И чтоб в страхе ты ждал грядущей смерти,
     Знай, что часть головы уже погибла.

     СХ.  Эвмолп, кажется,  собирался  декламировать еще дольше и еще  более
нескладно, чем раньше, но как раз в это время одна из служанок Трифены увела
с собой Гитона в нижнюю  каюту и  надела  ему на голову парик своей госпожи.
Затем  вытащила  из  баночки  накладные  брови  и,  искусно  подражая  форме
утерянных, вернула таким  образом мальчику  всю его  красоту. Теперь  только
Трифена признала в нем  настоящего Гитона; от волнения она даже расплакалась
и в первый раз поцеловала его от всего сердца.
     Я тоже был рад, что мальчику возвратили прежнюю привлекательность; зато
собственное лицо стал прикрывать еще тщательнее: ведь я знал, что  отличаюсь
теперь  необыкновенным  безобразием,  если  даже  Лих  не  удостаивает  меня
разговора. Но  та же самая служанка мне  помогла в этом горе:  она  отозвала
меня в  сторону и  снабдила  не  менее  прекрасной шевелюрой. Лицо мое  даже
изменилось к лучшему, потому что парик был белокурый...
     А  Эвмолп,  этот  наш всегдашний  защитник среди опасностей и создатель
теперешнего общего согласия,  из боязни,  как бы не увяло без прибауток наше
веселое  настроение, принялся вовсю болтать о женском легкомыслии.  Говорил,
как  легко  женщины  влюбляются,  как  скоро  забывают даже  своих  сыновей;
говорил, что нет на свете женщины настолько скромной, чтобы новая страсть не
в состоянии была довести  ее  до  исступления;  и  нет  нужды в  примерах из
старинных трагедий или в известных из истории именах, но если мы захотим его
слушать, он может рассказать нам об одном случае, который был на его памяти.
И, видя, что все повернулись  к нему  лицами и приготовились слушать, Эвмолп
начал таким образом:

CXI.

     -  В  Эфесе жила некая матрона, отличавшаяся столь великой скромностью,
что даже из соседних стран женщины приезжали посмотреть на  нее.   Когда  же
умер  ее  муж,  она,  не  удовольствовавшись  общепринятым обычаем провожать
покойника с распущенными волосами или бия себя на виду у всех  в  обнаженную
грудь,  последовала  за  умершим  мужем  даже  в  могилу  и,  когда тело, по
греческому обычаю, положили в  подземелье,  осталась  охранять  его  там,  в
слезах проводя дни и ночи. Пребывая в столь сильном горе, она решила уморить
себя голодом, и ни родные, ни близкие не в состоянии были  отклонить  ее  от
этого  решения.  Напоследок  даже  городские  власти  удалились,  ничего  не
добившись. Все  плакали,  глядя  на  этот  неповторимый  пример  супружеской
верности,  -на  эту  женщину, уже пятые сутки проводившую без пищи. Печально
сидела с ней ее верная служанка. Заливаясь слезами, она  делила  горе  своей
госпожи  и  по  временам  заправляла  светильник,  поставленный на могильную
плиту, как только замечала, что он  начинает  гаснуть.  В  городе  только  и
разговоров  было,  что  про  вдову.  Люди  всех  званий сходились в том, что
впервые пришлось им увидеть блестящий пример истинной любви и верности.
     Между тем как раз в это время правитель той области приказал неподалеку
от подземелья, в котором вдова плакала над свежим трупом, распять нескольких
разбойников. А чтобы кто-нибудь  не похитил разбойничьих тел,  желая предать
их погребению,  возле крестов поставили  на стражу  солдата. С  наступлением
ночи  он  заметил  среди надгробных  памятников довольно яркий свет, услышал
стоны  несчастной   вдовы  и,  по   любопытству,  свойственному  всему  роду
человеческому, захотел  узнать,  кто  это  и  что  там делается.  Немедленно
спустился он в  склеп  и, увидев  там женщину замечательной красоты, сначала
оцепенел  от  испуга,  словно  перед  призраком  или загробною тенью. Затем,
увидев наконец лежащее  перед  ним  мертвое тело  и  заметив  слезы и  лицо,
исцарапанное  ногтями,  он, конечно, понял, что это  только женщина, которая
после смерти  мужа не может прийти в  себя  от горя. Тогда он принес в склеп
свой  скромный обед  и  принялся  убеждать  плачущую,  чтобы  она  перестала
понапрасну убиваться и не  терзала груди своей бесполезными рыданиями: всех,
мол, ожидает  один  конец,  всем  уготовано одно  и то же жилище.  Говорил и
многое другое, чем обыкновенно  стараются утешать людей, чья душа изъязвлена
горем. Но она  от этих  утешений стала еще сильнее  царапать  свою  грудь и,
вырывая  из  головы  волосы, принялась  осыпать ими  покойника. Солдата это,
однако,  не обескуражило, и он не менее настойчиво  стал  уговаривать бедную
вдовушку  немножко  поесть. Наконец служанка, соблазнившись винным  запахом,
почувствовала,  что  не  в  силах  больше противиться  учтивому  приглашению
солдата, и сама первая протянула руку, побежденная. А потом, подкрепив пищей
и вином свои силы, она тоже начала бороться с упорством своей госпожи.
     -  Что  пользы в том,  - говорила  служанка, - если ты  умрешь голодной
смертью? Если заживо похоронишь себя? Если самовольно испустишь неосужденный
дух, прежде чем того потребует судьба?
     "Мнишь ли, что слышат тебя усопшие тени и пепел?"
     Не лучше ли будет, если ты останешься  в живых?  Не лучше ли отказаться
от  своего женского заблуждения и, пока можно,  наслаждаться благами  жизни?
Самый вид этого недвижного тела уже должен убедить тебя остаться в живых.
     Всякий  охотно  слушает,  когда его  уговаривают есть или  жить. Потому
вдова наша, которая,  благодаря столь продолжительному воздержанию  от пищи,
уже  сильно  ослабела, позволила, наконец, сломить свое упорство и принялась
за еду с такою же жадностью, как и служанка, сдавшаяся первою.
     СХII. Вы, конечно, знаете, на что нас часто  соблазняет сытость. Солдат
теми  же  ласковыми словами,  которыми  убедил  матрону  остаться  в  живых,
принялся атаковать и ее стыдливость. К тому же он казался этой целомудренной
женщине человеком вовсе не безобразным  и даже  не лишенным дара слова. Да и
служанка  старалась  расположить  свою  госпожу в его  пользу и  то  и  дело
повторяла:
     ...Ужели отвергнешь любовь, что по сердцу?
     Или не знаешь ты, чьи поля у тебя перед глазами?
     Но  что там много толковать?  Женщина  с  этой стороны своего тела тоже
потерпела полное поражение:  победоносный воин и на этот  раз ее убедил. Они
провели  во  взаимных объятиях не только эту ночь, в  которую  справили свою
свадьбу; но то же самое было и на следующий, и даже на третий  день. А двери
в подземелье на случай, если  бы к могиле пришел кто-нибудь из родственников
или    знакомых,   разумеется,    заперли,   чтобы   казалось,   будто   эта
целомудреннейшая из жен умерла над телом своего мужа. Солдат же, восхищенный
и  красотою возлюбленной, и таинственностью  приключения, покупал, насколько
позволяли  его  средства,  всякие  лакомства   и,   как  только  смеркалось,
немедленно  относил их  в  подземелье. А в это время родственники одного  из
распятых, видя, что за ними нет почти никакого надзора, сняли ночью с креста
его тело и предали погребению. Воин, который  всю ночь провел  в подземелье,
только  на следующий  день заметил, что на одном из  крестов недостает тела.
Трепеща от  страха  перед наказанием,  рассказал  он  вдове  о  случившемся,
говоря, что не станет дожидаться приговора суда, а собственным мечом накажет
себя за нерадение, и просил, чтобы  она оставила его, когда он умрет, в этом
подземелье  и положила в одну  и ту же роковую  могилу возлюбленного и мужа.
Она же, не менее сострадательная, чем целомудренная, отвечала:
     - Неужели боги допустят до  того,  что мне  придется почти одновременно
увидеть  смерть  двух  самых  дорогих  для  меня людей? Нет!  Я  предпочитаю
повесить мертвого, чем погубить живого.
     Сказано - сделано:  матрона велит вытащить мужа из гроба и  пригвоздить
его  к пустому  кресту. Солдат  немедленно  воспользовался  блестящей мыслью
рассудительной женщины. А на следующий  день все прохожие недоумевали, каким
образом мертвый взобрался на крест.

CXIII.

     Громким  хохотом  встретили  моряки  этот  рассказ,  а  Трифена любовно
склонилась своим сильно зарумянившимся лицом на плечо Гитона.  Один  Лих  не
смеялся. Сердито покачав головой, он сказал:

     - Если бы правитель был человеком справедливым, он непременно  приказал
бы тело мужа положить обратно в могилу, а жену его распять.
     Без  сомнения,  ему вспомнилась Гедила и разграбление корабля  во время
нашего  своевольного  переселения.  Но   слова  договора  не  дозволяли  ему
напоминать  об этом;  да и  охватившее  всех  веселье не  давало возможности
затеять новую  ссору. Трифена в это  время сидела на коленях  у Гитона и  то
осыпала его грудь поцелуями, то принималась поправлять его фальшивые волосы.
Я печально сидел  на своем месте, мучился невыносимо  этим новым сближением,
ничего не ел, ничего не пил и только искоса сердито поглядывал на обоих. Все
поцелуи,  все ласки, измышляемые похотливой женщиной, терзали мое сердце. И,
однако, я  до сих  пор  все-таки  не  знал,  на кого я  больше сержусь  - на
мальчика за то, что он отбивает у  меня подружку, или на подружку за то, что
она  развращает  моего  мальчика.  А  в  общем,  и  то,  и  другое было  мне
чрезвычайно противно и  даже  более тягостно, чем недавний плен.  И вдобавок
еще ни Трифена не заговаривала со мной, словно я не был ей человеком близким
и некогда желанным любовником, ни  Гитон  не  удостаивал меня чести хотя  бы
мимоходом выпить  за мое здоровье или  по крайней мере  вовлечь меня в общий
разговор.  Мне  кажется,  он  просто  боялся,  как  бы  в  самом  же  начале
наступившего  согласия  опять  не  растравить  рану  в  сердце  Трифены.  От
огорчения  грудь  моя  переполнилась  наконец  слезами;  глубокими  вздохами
старался я подавить в себе рыдания, которые как бы выворачивали мою душу...
     [Лих]  добивался, чтобы и ему  досталась часть  наших  удовольствий, и,
забыв хозяйскую спесь, лишь просил дружеской благосклонности...
     ...пока служанка после долгого колебания наконец не выпалила:
     - Если в тебе течет хоть  капля благородной крови, ты должен относиться
к ней не лучше, чем к девке; если ты действительно мужчина,  ты не пойдешь к
этой шлюхе...
     Все это наполнило  душу мою  сомнением и беспокойством.  Досаднее всего
было то,  что  о случившемся узнает  величайший насмешник Эвмолп и  примется
мстить за воображаемую обиду в своими стихами...
     Эвмолп в самых выразительных словах поклялся...
     СХIV.  Пока  мы  рассуждали  об  этом и  тому подобных вещах,  на  море
поднялось большое  волнение,  небо обложило со всех  сторон  тучами, и  день
потемнел.  Матросы в страхе  бросились  по  своим местам  и в ожидании  бури
убрали паруса. Но ветер гнал волны то в одну, то в другую сторону, и кормчий
совершенно  не  знал,  какого  ему курса  держаться. То  ветер  гнал нас  по
направлению  к Сицилии, то поднимался  аквилон, хозяин италийского берега, и
во все  стороны швырял наше покорное судно. Но что было опаснее всяких бурь,
так это нависшая  внезапно над нами тьма, до того непроглядная,  что кормчий
не мог рассмотреть как следует даже корабельного носа.
     И  вот, о Геркулес! Когда буря разыгралась вовсю, Лих обратился ко мне,
трепеща от страха, и, протягивая с мольбою руки, воскликнул:
     -  Энколпий, помоги нам  в опасности, возврати судну систр  и священное
одеяние. Заклинаю тебя, сжалься над нами, прояви присущее тебе милосердие!
     Он все еще вопил, когда внезапно налетел сильный шквал и сбросил его  в
море. Буря завертела его в своей  неумолимой пучине  я, выбросив еще раз  на
поверхность, наконец поглотила. Тут самые преданные из слуг Трифены поспешно
схватили свою госпожу и, посадив ее вместе с большею частью поклажи в лодку,
спасли от верной смерти...
     А я, прижавшись к Гитону, громко плакал и говорил ему:
     -  Мы  заслужили  от  богов,  чтобы только  смерть  соединила  нас.  Но
безжалостная  судьба отказала нам даже  в этом. Смотри - волны начинают  уже
опрокидывать наше судно. Смотри! Уже скоро  гневное море вырвет любящих друг
у друга из  объятий.  Итак, если ты на самом деле любил Энколпия, то  подари
его поцелуем, пока еще можно. Вырви из рук немедлящей судьбины эту последнюю
радость.
     Лишь только  я  это сказал, Гитон разделся и, прикрывшись моей туникой,
подставил мне лицо для поцелуев, а чтобы слишком яростная волна не разлучила
прильнувших друг к другу, он одним поясом связал обоих, говоря:
     -  Так,  по крайней  мере подольше нас, связанных  вместе, будет носить
море.  А  может быть,  оно  сжалится  и выбросит  нас  вместе  на  берег,  и
какой-нибудь прохожий из  простого  человеколюбия  набросает  на  тела  наши
камней или же в крайнем случае яростные волны замоют их незаметно песком.
     Я  даю  связать  себя  последними узами и,  лежа, как на смертном одре,
ожидаю кончины, которая  уже не страшит меня... Буря между  тем  заканчивала
то, что ей было предписано  роком, и бросилась уничтожать все остатки нашего
корабля. На  нем  не было  теперь  ни мачт, ни руля, ни  канатов,  ни весел.
Подобно неотесанному бесформенному обрубку носился он по воле волн...
     Появились  рыбаки,  приплывшие на  своих  маленьких  лодках  в  надежде
награбить добычи.  Но,  заметив  на  палубе  людей,  готовых  защищать  свое
имущество, забыли о жестокости и оказали помощь...
     СХV. Мы  услыхали  странные  звуки,  которые  раздавались  из-под каюты
кормчего:  точно дикий зверь рычал, желая  вырваться  на свободу.  Пойдя  на
звук, мы  наткнулись на Эвмолпа: он сидел и на огромном пергаменте выписывал
какие-то  стихи.  Пораженные  тем, что Эвмолп даже на краю гибели не бросает
своих  поэм,  мы, несмотря  на его  крики, выволокли  его  наружу  и  велели
образумиться. А он, рассердившись, что ему помешали, кричал:
     - Дайте же мне возможность закончить фразу: поэма уже идет к концу.
     Тут  я  ухватил  одержимого  и велел Гитону помочь мне  отвезти воющего
поэта на землю...
     И  вот, когда  это было устроено,  мы добрались наконец,  печальные, до
рыбачьей   хижины   и,   кое-как    подкрепившись   испорченной   во   время
кораблекрушения снедью, провели там невеселую ночь.
     На  следующий  день,  когда мы  держали  совет,  в  какую  нам  сторону
направиться, я  вдруг заметил,  что легкая зыбь крутит и прибивает  к нашему
берегу человеческое тело. С  печалью  в сердце стоял я  и увлажненным взором
созерцал вероломство моря.
     -  Может  быть, - воскликнул я, - в  какой-нибудь части света  ждет его
спокойная супруга или сын, не знающий о буре, или отец, которого  он оставил
и, отправляясь в дорогу, поцеловал. Вот они,  человеческие расчеты! Вот они,
наши честолюбивые  помыслы! Вот он, человек, которого  волны носят теперь по
своему произволу!
     До сих  пор я  оплакивал его  как незнакомого. Но когда волна повернула
утопленника,  чье  лицо нисколько не  изменилось, я увидел Лиха; этот не так
давно грозный  и неумолимый человек теперь лежал чуть ли не у моих ног. Я не
мог больше удерживать слез и, вновь и вновь ударяя себя в грудь, повторял:
     - Где же  теперь  твоя ярость?  Куда девалась  вся твоя необузданность?
Твое тело предоставлено на растерзание рыбам и морским чудовищам. Недавно ты
хвастал  своим  могуществом,  и   вот,  после  кораблекрушения,  от   твоего
громадного корабля ни доски не осталось. Наполняйте же, смертные, наполняйте
сердца   ваши   гордыми  помыслами.  Будьте,   будьте  предусмотрительны   -
распределяйте ваши богатства, приобретенные  обманом и хитростью,  на тысячу
лет.  Ведь  и  этот  только  вчера  еще  придирчиво  проверял  счета  своего
имущества; ведь и  он в мечтах назначил день, когда  достигнет берегов своей
родины. О, боги  и богини! Как  далеко лежит  он теперь от цели! Но не  одно
только  море  так  вероломно  к  людям. Одному  в сражении изменяет  оружие.
Другого погребают под собой  развалины дома в тот  миг, когда он дает  обеты
богам.  Иному приходится  испустить непоседливый  дух, вылетев  из  повозки.
Обжору  душит пища, умеренного - воздержание.  Словом, если поразмыслить, то
крушения ждут нас повсюду. Правда, поглощенный волнами не может рассчитывать
на  погребение. Но какая разница, чем истреблено будет тело,  обреченное  на
гибель,  -  огнем, водой или временем? Что там ни делай, все на одно выйдет.
Пусть даже могут растерзать тело  дикие звери... Но разве лучше, если пожрет
его пламя? Напротив, когда мы гне