да, когда Трималхион, омерзительно пьяный,
выдумал новое развлечение, приказав ввести в триклиний  трубачей; навалив на
ложе целую груду подушек, он разлегся на них, высоко подперев ими голову.
     - Представьте  себе, что  я умер, - заявил он. - Скажите по сему случаю
что-нибудь хорошее.
     Трубачи  затрубили  похоронную  песню.  Особенно   старался  раб   того
распорядителя похорон: он  был  там почтеннее всех и трубил  так громко, что
перебудил всех соседей. Стражники, сторожившие этот околоток, вообразив, что
дом  Трималхиона  горит,  внезапно  разбили  двери  и принялись  лить воду и
орудовать топорами, как  полагается. Мы,  воспользовавшись случаем,  бросили
Агамемнона и пустились бежать, словно от настоящего пожара.

LХХIХ.

     У  нас  не  было  в  запасе  факела,  чтобы освещать путь, и молчаливая
полночь не посылала нам встречных со светильником. Прибавьте  к  этому  наше
опьянение и небезопасность мест, и днем достаточно глухих. По крайней мере с
час мы едва волочили окровавленные ноги  по  острым  камням  мостовой,  пока
догадливость Гитона не вызволила нас. Предусмотрительный мальчик, опасаясь и
при свете заблудиться, еще накануне сделал мелом заметки на всех  столбах  и
колоннах - эти черточки видны были сквозь кромешную тьму и указали заблудшим
дорогу.  Не  меньше  пришлось  нам  попотеть,   когда   мы   пришли   домой.
Старуха-хозяйка   так  нализалась  с  постояльцами,  что  подожги  ее  -  не
почувствовала бы;  и  пришлось  бы  нам  ночевать  на  пороге,  если  бы  не
проходивший  мимо  курьер  Трималхиона,  владелец  десяти  повозок.  Недолго
раздумывая, он вышиб дверь и впустил нас в пролом...

     Что за ночка, о боги и богини!
     Что за мягкое ложе, где, сгорая,
     Мы из уст на уста переливали
     Души наши в смятеньи! О, прощайте,
     Все заботы земные! Ах, я таю!

     Но напрасно  я радовался.  Лишь только  я  ослабел от вина  и мои  руки
бессильно  повисли,  Аскилт,  тороватый  на   всякие  каверзы,  среди   ночи
потихоньку  выкрал у меня мальчика  и перенес его  на  свое ложе. Без помехи
натешившись чужим братцем, - а братец или не слышал,  или  делал вид, что не
слышит, - он заснул в краденых объятиях, забыв все человеческие права. Я же,
проснувшись, напрасно шарил  руками по своему безрадостно осиротевшему ложу.
Верьте  слову  влюбленного! Я долго колебался, не пронзить  ли мне их  обоих
мечом, чтобы  они, не  просыпаясь, уснули навеки. Но затем я  принял решение
менее опасное  и, разбудив шлепками  Гитона, зверски  уставился на Аскилта и
сказал:
     -  Своим поступком  ты  честность запятнал,  ты  дружбу  нашу разрушил.
Собирай поэтому скорее свои пожитки и ступай  искать другое место  для своих
пакостей.
     Аскилт не возражал, но, когда мы  добросовестно разделили имущество, он
заявил:
     - Теперь давай и мальчика поделим.

LХХХ.

     Я   сперва   вообразил,  что  он  шутит  на  прощание;  но  он,  сжимая
братоубийственной рукою рукоять меча, произнес:

     - Не попользуешься ты добычей, которую один ты хочешь лелеять. Я возьму
свою долю, хотя бы вот этим мечом пришлось ее отрезать.
     Я со своей стороны сделал то же  и, обернув руку плащом, приготовился к
бою. Несчастный  мальчик,  пока  мы  оба  столь  плачевно  безумствовали,  с
громкими  рыданиями  обнимал наши  колена,  умоляя нас  не  уподоблять этого
жалкого  трактира  Фивам,  не  обагрять  братскою кровью  святыню  нежнейшей
дружбы.
     -  Если,  - восклицал он,  -  должно совершиться  убийство, то вот  мое
горло! Сюда обратите руки! Сюда направьте мечи! Пусть умру я, расторгший узы
дружбы!
     Тронутые этими молениями, мы вложили мечи в ножны.
     - Я, - заговорил Аскилт,  - положу конец раздору. Пусть мальчик идет за
тем, за кем хочет. Пусть будет дана ему полная свобода в выборе братца.
     Я,  полагая, что  давнишняя привычка  достигла  прочности  кровных  уз,
ничего не боялся и, с опрометчивой поспешностью ухватившись за  предложение,
передал свою судьбу  в руки  судьи;  он же,  без  малейшего  промедления, не
задумываясь, при последних словах  моих поднялся... и избрал братом Аскилта.
Как громом пораженный оборотом дела, я, точно у меня не было меча, рухнул на
кровать и наверное наложил бы на себя преступные руки, если бы не боялся еще
увеличить торжество врага.  Исполненный  гордости  Аскилт удалился со  своею
добычей и бросил  недавно дорогого  ему  товарища  и собрата  по  несчастиям
одного, на чужой стороне.

     Дружба хранит свое имя, покуда в нас видится польза.
     Словно игральная кость, вечно подвижна она.
     Если Фортуна - за нас, мы видим, друзья, ваши лица,
     Если изменит судьба, гнусно бежите вы прочь.
     Труппа играет нам мим: вон тот называется сыном,
     Этот отцом, а другой взял себе роль богача...
     Но окончился текст и окончились роли смешные,
     Лик настоящий воскрес, лик балаганный пропал.


LХХХI.

     Однако  недолго  предавался я плачу, опасаясь, как бы в довершение всех
бед не застал меня, одинокого,  на  этом  постоялом  дворе  младший  учитель
Менелай;  я  собрал  свои пожитки и, печальный, перебрался в укромный уголок
неподалеку от морского берега. Три дня провел  я  там  безвыходно,  терзаясь
мыслями  о  своем одиночестве. Я бил кулаками мою наболевшую грудь, испуская
глубокие стоны и непрерывно восклицая:
     - Ужели  не поглотит меня, расступившись, земля или море, жестокое даже
к невинным? Затем  разве я избег  правосудия,  обманом спас  жизнь на арене,
убил приютившего меня хозяина, чтобы  после стольких дерзновенных  поступков
жалким,  одиноким изгнанником валяться в  трактире греческого городка? И кто
же,   кто  обрек  меня  этому  одиночеству?  Юнец,  погрязший  во  всяческом
сладострастии, по собственному признанию достойный ссылки! Разврат освободил
его, разврат дал  ему права гражданства.  Зад  его разыгрывался в кости. Он,
кого, заведомо зная, что он мужчина, уводили с собой, как девочку. А другой?
О, боги! Он и в  день совершеннолетия вместо мужской  тоги надел столу; мать
убедила  его  не быть мужчиной; на рабской каторге служил  он женщиной;  он,
после ласки моей, позабыл старую дружбу - и,  о стыд! - словно блудница, все
продал за единую ночь. И теперь влюбленные лежат, обнявшись,  целыми ночами,
и, верно, когда утомятся взаимными ласками, издеваются надо  мною, одиноким;
но  даром  им  это  не  пройдет!  Или  не  по  праву  зовусь  я  мужчиной  и
свободнорожденным, смою обиду их зловредной кровью!

LХХХII.

     Тут  я  препоясался  мечом  и,  дабы не испарился из слабого тела моего
воинственный пыл, подкрепился пищей плотнее обыкновенного. Выбежав на улицу,
я  как  сумасшедший  заметался  по  портикам.  Но, пока я с искаженным лицом
мечтал об убийстве и крови и дрожащей рукою то и дело хватался  за  рукоятку
меча-мстителя, приметил меня какой-то воин, не то в самом деле солдат, не то
ночной бродяга.
     - Эй, товарищ, - крикнул он мне, - какого легиона? Какой центурии?
     А  когда в ответ ему я весьма уверенно сочинил и легион, и центурию, он
заявил:
     - Ладно. Значит, в вашем отряде солдаты в туфлях разгуливают?
     Догадавшись по  смущенному  выражению лица, что я наврал, он велел  мне
сложить оружие и не доводить дела до беды.
     Ограбленный, потеряв всякую надежду  на отмщение, поплелся  я обратно в
гостиницу, а через несколько времени, успокоившись, в душе даже поблагодарил
этого разбойника за его наглость...

LХХХIII.

     Я   забрел  в  пинакотеку,  славную  многими  замечательными  картинами
всевозможных направлений. Здесь  увидал  я  творения  Зевксида,  победившие,
несмотря   на  свою  древность,  все  нападки;  и  первые  опыты  Протогена,
правдивостью способные поспорить  с  самой  природой,  к  которым  я  всегда
приближаюсь  с  каким-то  душевным  трепетом. Я восторгался также Апеллесом,
которого греки зовут однокрасочным. Очертания фигур у него так тонки  и  так
правдоподобны,  что кажется, будто изображает он души. Здесь орел возносит в
поднебесье бога. Там чистый  Гилас  отвергает  бесчестную  Наяду.   Аполлон,
проклиная виновные руки, украшает лиру только что рожденным цветком.
     При  виде  этих любовных картин я,  забыв, что  я  не один  в  галерее,
вскричал:
     - Значит, и боги подвластны страсти? Юпитер не нашел на небе достойного
избранника, но, согрешив на земле, он  никого не обидел. И Нимфа, похитившая
Гиласа,  наверное  обуздала бы  свои страсти, знай она,  что Геркулес придет
тягаться из-за него. Аполлон обратил прах любимого юноши в  цветок, и всегда
любовь  в этих сказках не  омрачена  соперничеством.  А  я принял в дом свой
гостя, жестокостью превзошедшего Ликурга.
     Но  вот  в  то  время как я бросал слова  на  ветер, вошел в пинакотеку
седовласый старец с лицом человека,  потрепанного жизнью, но еще  способного
совершить нечто  великое; платье  его,  однако, было  не  весьма блестяще и,
видимо, он принадлежал к числу тех писателей, которых богатые обычно терпеть
не могут.
     -  Я  -  поэт,  - сказал  он, став  подле  меня,  - и, надеюсь,  не  из
последних, если  только можно полагаться  на венки, которые часто и неумелым
присуждают. Ты  спросишь,  почему я так плохо одет? Именно поэтому: любовь к
творчеству никого еще не обогатила.

     Кто доверяет волнам, получит великую прибыль,
     Любящий лагерь и бой кругом опояшется златом,
     Льстец недостойный лежит на расписанном пурпуре пьяный,
     Прелюбодей, соблазняя замужних, грешит за награду,
     Лишь Красноречье одно в размытой дождями одежде
     Голосом слабым зовет забытые всеми Искусства.


LХХХIV.

     Одно  несомненно:  враг  порока,  раз навсегда избравший в жизни прямой
путь и так уклонившийся от нравов толпы, вызывает всеобщую ненависть  -  ибо
ни  один  кто не одобрит того, кто на него не похож. Затем те, кто стремится
лишь к обогащению, не желают верить, что есть у людей  блага  выше  тех,  за
которые  держатся  они.  Превозносите  сколько угодно любителей литературы -
богачу все равно покажется, что деньги сильнее ее...
     - Не понимаю, как это так бедность может быть сестрой высокого ума...
     -  О, если бы соперник, принудивший  меня к воздержанию, был столь чист
душой, что мог бы внять просьбам! Но он  -  закоснелый разбойник и наставник
всех сводников...

LХХХV.

     [Эвмолп]  Когда  квестор,  у  которого  я служил, привез меня в Азию, я
остановился в Пергаме. Оставался я там очень охотно, не столько ради удобств
дома,  сколько  ради  красоты  хозяйского  сына;  однако я старался изыскать
способ, чтобы отец не мог заподозрить  моей  любви.  Как  только  за  столом
начинались разговоры о красивых мальчиках, я приходил в такой искренний раж,
с такой суровой  важностью  отказывался  позорить  свой  слух  непристойными
разговорами,  что  все,  в  особенности мать, стали смотреть на меня, как на
философа. Уже я начал водить мальчика в гимнасий, руководить его  занятиями,
учить  его  и  следить  за  тем, чтобы ни один из охотников за красавцами не
проникал в дом. Однажды, в праздник, покончив уроки раньше обыкновенного, мы
возлежали  в  триклинии,  -  ленивая  истома, последствие долгого и веселого
праздника, помешала нам добраться до наших комнат. Среди ночи я заметил, что
мой мальчик бодрствует. Тогда я робким шепотом вознес моление:
     - О, Венера-владычица! - сказал я, - если я поцелую этого мальчика так,
что он не почувствует, то наутро подарю ему пару голубок.
     Услышав о награде  за  наслаждение,  мальчик  принялся храпеть.  Тогда,
приблизившись  к  притворщику,  я  осыпал  его  поцелуями.  Довольный  таким
началом, я поднялся ни свет ни заря  и  принес  ему ожидаемую пару  отменных
голубок, исполнив таким образом свой обет.

LХХХVI.

     На следующую ночь, улучив момент, я изменил молитву:
     - Если дерзкой рукой я поглажу его и он не почувствует, - сказал я, - я
дам ему двух лучших боевых петухов.
     При  этом  обещании  милый  ребенок  сам придвинулся ко мне,  опасаясь,
думаю, чтобы  я сам не заснул. Успокаивая его  нетерпение,  я с наслаждением
гладил все его тело,  сколько  мне было угодно. На другой же день, к великой
его радости, принес ему  обещанное. На третью ночь я при  первой возможности
придвинулся к уху притворно спящего.
     - О,  боги бессмертные! - шептал я. - Если я добьюсь от спящего счастья
полного  и  желанного,  то   за  такое  благополучие  я  завтра  подарю  ему
превосходного македонского скакуна, при том,  однако, условии, что он ничего
не заметит.
     Никогда еще мальчишка  не спал так крепко.  Я сначала наполнил руки его
белоснежной  грудью, затем прильнул к нему  поцелуем  и,  наконец,  слил все
желания в  одно.  С раннего  утра засел он  в  спальне,  нетерпеливо  ожидая
обещанного. Но  сам понимаешь,  купить  голубок или петухов куда  легче, чем
коня; да и побаивался я, как  бы из-за  столь крупного подарка не показалась
щедрость моя подозрительной.  Поэтому, проходив несколько часов, я  вернулся
домой и взамен подарка поцеловал мальчика. Но он,  оглядевшись  по сторонам,
обвил мою шею руками и осведомился:
     - Учитель, а где же скакун?

LХХХVII.

     Хотя  этой  обидой  я  заградил  себе  проторенный  путь,  однако скоро
вернулся  к  прежним  вольностям.  Спустя  несколько  дней,  попав  снова  в
обстоятельства  благоприятные  и  убедившись,  что  родитель  храпит, я стал
уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне доставить
ему удовольствие, словом, все, что может сказать долго сдерживаемая страсть.
Но он, рассердившись всерьез, твердил все время: "Спи, или я скажу отцу".
     Но нет  трудности,  которой  не  превозмогло  бы  нахальство!  Пока  он
повторял:  "Разбужу  отца",   -   я  подполз  к  нему  и  при  очень  слабом
сопротивлении   добился  успеха.  Он  же,  далеко  не  раздосадованный  моей
проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его,  и насмеялся, и выставил
на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.
     - Но ты увидишь,  -  заключил он, - я совсем на  тебя не похож. Если ты
чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.
     Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его
благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок, бывший как раз в страдательном
возрасте,  не удовлетворился  простым повторением. Потому  он  разбудил меня
вопросом: "Хочешь еще?" Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при
сильном с  моей стороны  охании и  великом  потении,  получил  желаемое,  я,
изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня
тормошить, спрашивая:
     - Почему мы больше ничего не делаем?
     Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня  будит,  ответил
ему его же словами:
     - Спи, или я скажу отцу!

LХХХVIII.

     Ободренный этими рассказами, я стал расспрашивать старика, как человека
довольно сведущего, о времени написания некоторых картин, о темных для  меня
сюжетах,  о причинах нынешнего упадка, сведшего на нет искусство, - особенно
живопись, исчезнувшую бесследно.
     -  Алчность к деньгам все изменила,  - сказал он. -  В прежние времена,
когда  царствовала нагая добродетель,  цвели  благородные искусства,  и люди
соревновались друг с  другом,  чтобы ничто полезное не  осталось скрытым  от
будущих поколений. Демокрит, этот второй Геркулес, выжимал соки разных  трав
и  всю жизнь  свою  провозился с камнями  да растениями, силясь  открыть  их
живительную силу. Эвдокс состарился  на горной вершине, следя  за  движением
светил; Хрисипп  трижды  очищал чемерицей  душу, дабы подвигнуть  ее к новым
исканиям. Лисипп умер от голода, не будучи в  состоянии оторваться от работы
над отделкой одной статуи. А Мирон, скульптор  столь  великий, что, кажется,
он мог в  меди запечатлеть души людей и животных, не оставил наследников. Мы
же,  погрязшие  в  вине  и  разврате,  не  можем  даже  завещанного предками
искусства изучить; нападая на старину,  мы  учимся и учим только пороку. Где
диалектика? Где астрономия? Где вернейшая дорога  к мудрости? Кто, спрашиваю
я, ныне  идет в  храм и молится  о постижении  высот  красноречия  и  глубин
философии? Теперь даже о здоровье не  молятся; зато, только  ступив на порог
Капитолия, один обещает жертву, если похоронит богатого родственника, другой
- если выкопает клад, третий - если ему удастся при жизни сколотить тридцать
миллионов.  Даже  учитель добродетели  и справедливости,  Сенат, обыкновенно
обещает  Юпитеру  Капитолийскому  тысячу  фунтов золота;  и  чтобы  никто не
гнушался корыстолюбием,  он даже  самого Юпитера  умилостивляет деньгами. Не
удивляйся  упадку  живописи:  людям  ныне  груды  золота  приятнее  творений
какого-нибудь сумасшедшего грека - Апеллеса или Фидия.

LXXXIX.

     Но  я  вижу,  ты  уставился  на  картину, где изображено падение Трои -
поэтому попробую стихами рассказать тебе, в чем дело.

     (ВЗЯТИЕ ТРОИ)
     Уже фригийцы жатву видят десятую
     В осаде, в жутком страхе; и колеблется
     Доверье эллинов к Калханту вещему.
     Но вот влекут по слову бога Делийского
     Деревья с Иды. Вот под секирой падают
     Стволы, из коих строят коня зловещего.
     Разверзлись недра, вскрыт потайной ковчег коня,
     Чтоб в нем укрыть отряд мужей, разгневанных
     Десятилетней бойней. Скрылись мрачные
     В свой дар данайцы и затаили месть.
     О родина! мнилось, прогнан тысячный флот врагов,
     Земля от войн свободна. Все нам твердит о том:
     И надпись на коне, и лукавый лжец Синон,
     И собственный наш разум мчит нас к гибели.
     Уже бежит из ворот толпа свободная,
     Спешит к молитве; слезы по щекам текут.
     Да, слезы рождают радость пугливых душ.
     Их прежде страх выжимал... Но вот, растрепав власы,
     Нептуна жрец, Лаокоон, возвысил глас,
     Крича над всей толпой, и быстро взметнул копье.
     Он метит в чрево, но ослабил руку рок,
     И дрот отпрянул... Так оправдан был обман.
     Вотще вторично он поднимает бессильно длань
     И в бок разит секирой двухконечною.
     Загудели в чреве юноши сокрытые,
     Колосс деревянный дышит страхом недругов...
     Везут в коне плененных, что пленят Пергам
     И бой закончат новым хитроумием.
     Вот снова чудо! Где Тенедос из волн морских
     Хребет подъемлет, там, кичась, кипят валы
     И, раздробившись, вновь назад бросаются, -
     Так часто плеск гребцов далеко разносится,
     Когда в тиши ночной в волнах корабли плывут
     И громко стонет гладь под ударами дерева.
     Оглянулись мы: и вот два змея кольчатых
     Плывут к скалам, раздувши груди грозные,
     Как два струга, боками роют пену волн
     И бьют хвостами. В море гривы косматые
     Огнем, как жар, горят, и молниеносный свет
     Зажег валы, от шипа змей дрожащие...
     Онемели все... Но вот в священных инфулах,
     В фригийском платье оба близнеца стоят,
     Лаокоона дети. Змеи блестящие

     Обвили их тела, и каждый ручками
     Уперся в пасть змеи, не за себя борясь,
     А в помощь брату. Во взаимной жалости
     И в страхе друг за друга смерть застала их.
     Спешит скорей отец спасать сыновей своих.
     Спаситель слабый! Ринулись чудовища
     И, сытые смертью, старца наземь бросили.
     И вот меж алтарей, как жертва, жрец лежит,
     Жалея Трою. Так, осквернив алтарь святой,
     Обреченный град навек отвратил лицо богов.
     Едва Фебея светлый свой явила луч,
     Ведя за собою звезды ярким факелом,
     Как средь троянских войск, оглушенных вином и сном,
     Данайцы вскрыли дверь, и вышли вон бойцы.
     Осмотрев оружье, вожди расправляют грудь.
     Так часто, разлучась с Фессалийским ярмом, скакун,
     Пускаясь в бой, прядет могучей гривою.
     Обнажив мечи, трясут щитами круглыми
     И в бой бегут. Один опьяненных бьет
     И превращает в смерть их безмятежный сон,
     Другой, зажегши факел о святой алтарь,
     Огнем святынь троянских с Троей борется.

     ХС. Но