виться  от  всякой
опасности.
     - Нет, -  возразил  ему  на  это Гитон,-  ты лучше  постарайся  убедить
кормчего зайти в какой-нибудь порт, за что, разумеется, ему будет заплачено.
Скажи ему, что твой брат совсем помирает от морской болезни. А чтобы кормчий
из сострадания уступил твоей просьбе,  эту выдумку можешь приправить слезами
и растерянным выражением лица.
     - Это невозможно, -  возразил Эвмолп, -  большому судну нелегко зайти в
порт, да и неправдоподобным может показаться, что брат ослабел так скоро.  К
тому же возможно, что Лих сочтет своей обязанностью взглянуть на больного. А
ты сам знаешь,  кстати ли нам будет звать  хозяина к  беглецам. Но  допустим
даже, что корабль  может свернуть с  пути  к  далекой  цели, а Лих не станет
обходить койки с больными; каким же образом  сойдем мы на  берег  так, чтобы
никто  не обратил на нас внимания? С покрытыми  головами или с  непокрытыми?
Если с  покрытыми,  то кто  же не  захочет протянуть  больному руку?  Если с
непокрытыми, то не значит ли это - выдать себя с головой?
     СII.- А  не  лучше  ли было  бы,- воскликнул я,- пойти прямо  напролом:
спуститься  по  веревке в шлюпку  и, обрезав  канат, остальное  предоставить
судьбе? Тебя, Эвмолп, на этот  рискованный шаг я, конечно, не приглашаю. Что
за необходимость невинному человеку подвергаться  опасности из-за  других? Я
вполне  удовольствуюсь надеждой  на какой-нибудь  случай, который может  нам
помочь во время спуска.
     - Совет неглупый, - сказал Эвмолп,- если бы только  была возможность им
воспользоваться. Что  же, по-твоему, так никто и  не увидит, когда вы будете
уходить? Особенно, как ускользнете вы от глаз  неусыпного кормчего,  который
всю  ночь  напролет наблюдает  за движением  созвездий?  Если бы  он  даже и
заснул, вы не могли бы  надуть его иначе, как устроив побег с другой стороны
судна.  А спускаться  вам придется как раз  через корму, около  самого руля,
потому  что  именно  там  привязан канат,  держащий  лодку.  Кроме  того,  я
удивляюсь,  Энколпий, как  тебе не  пришло  в голову, что  в лодке постоянно
находится матрос, который днем и ночью стережет  ее, и что этого караульного
удалить оттуда  никоим  образом невозможно? Его,  конечно, можно  убить  или
силою выбросить  за  борт, -  но  в  состоянии ли  вы это сделать,  - о  том
справьтесь  у  собственной смелости. А  что  касается  до того,  буду  ли  я
сопровождать вас  или не  буду,  то нет  опасности, которую  я отказался  бы
разделить с вами, если только  она дает какую-нибудь  надежду на спасение. Я
думаю,  что  и вы не  захотите ни с того ни с  сего рисковать своей  жизнью,
словно она ничего не стоит. А вот что вы думаете на этот  счет? Я положу вас
между  всяким  платьем в  кожаные  мешки,  свяжу  их  ремнями, и  они  будут
находиться при мне, как моя поклажа. А чтобы  вам можно было свободно дышать
и принимать пищу, горловины у  мешков  придется, конечно, завязать неплотно.
Потом я заявлю  во всеуслышание,  что, испугавшись сурового наказания,  рабы
мои ночью бросились  в  море.  Когда  же  мы приедем  наконец  в  гавань,  я
преспокойно вынесу  вас на  берег,  как кладь, не навлекая  на себя  никаких
подозрений.
     - Великолепно! -говорю я. - Ты собираешься запаковать нас,  точно мы со
всех сторон закупорены, и нам не приходится считаться с желудком, и точно мы
не храпим и не  чихаем.  Разве  я  только  что не  провалился с подобной  же
хитростью?  Но допустим, что  мы даже  сможем провести один день,  увязанные
таким образом.  Что же дальше? Вдруг нас дольше чем следует задержит на море
штиль или сильная непогода? Что тогда  делать? Ведь даже на  одежде, которая
долго оставалась  запакованной, появляются  складки; даже листы  пергамента,
если их связать вместе, в  конце концов покоробятся. Так возможно  ли, чтобы
мы, юные и совершенно еще непривычные к таким тяготам, могли долго пролежать
как  истуканы  в этой  куче  разного тряпья, увязанные  ремнями? Нет,  нужно
постараться   найти   какой-нибудь  другой   путь  к  спасению.  Вот   лучше
рассмотрите-ка то, что я придумал. У  Эвмолпа, как у человека, занимающегося
литературной деятельностью, непременно должны быть при себе чернила. Этим-то
средством   мы  и  воспользуемся:  перекрасимся  с  головы  до  ног  и  так,
превратившись в эфиопских рабов,  будем  служить тебе, радуясь, что  и пыток
несправедливых мы избежали, и фальшивой окраской врагов надули.
     - Как бы не так! -сказал Гитон.- Ты,  пожалуй, предложишь  еще устроить
нам обрезание,  чтобы  сделаться похожими на иудеев;  в  подражание арабам -
проколоть  уши, а чтобы и галлы свободно могли принимать нас за своих, мелом
натереть   себе   лица.  Точно  посредством  одной   только  окраски   можно
видоизменить   до  неузнаваемости  внешность  и  нет  никакой  необходимости
согласовать очень многое для  того,  чтобы обман  хоть  немного  походил  на
правду. Допустим даже, что краска довольно долго не сойдет с лица, что вода,
случайно попав на тело, не будет оставлять на нем никаких пятен, что чернила
не перейдут  нам на  платье, - а они нередко  пристают к нему даже  и в  том
случае, когда к ним не прибавлено клею. Прекрасно, но  каким образом сделаем
мы до безобразия пухлыми свои губы? Разве мы сможем щипцами искурчавить себе
волосы? Избороздить лбы  рубцами?  А как  искривить нам  свои ноги? Удлинить
пятки? Откуда взять бороду на чужеземный манер? Искусственная краска пачкает
тело,  но не меняет его.  Послушайте меня. В нашем отчаянии  нам одно только
осталось - замотаем головы в одежды и погрузимся в бездну.

CIII.

     -  Ни боги, ни люди не должны допустить, - воскликнул Эвмолп,- чтобы вы
кончили жизнь свою так нестыдно. Нет. Лучше  уж  сделайте  так,  как  я  вам
прикажу.  Слуга  мой,  как  вам  известно  после  происшествия  с бритвой, -
цирюльник. Так вот, пусть он  немедленно  же  обреет  вам  обоим  не  только
головы,  но  и  брови. Я же затем сделаю на лбу у каждого из вас по искусной
надписи, чтобы вас принимали за клейменых.  Эти  буквы  прикроют  ваши  лица
пятном позорного наказания и отвлекут от вас подозрения ищущих.
     Не откладывая  дела,  мы,  крадучись, отошли к  одному  из  корабельных
бортов  и отдали головы вместе с бровями  во власть цирюльника. Затем Эвмолп
громадными буквами украсил нам обоим лбы и щедрой рукой вывел через все лицо
общеизвестный  знак  беглых  рабов.  Как   на  грех,  один  из   пассажиров,
перегнувшись через  корабельный борт, облегчал страдающий от морской болезни
желудок. Проклявши наше бритье, как  скверное предзнаменование,  потому  что
оно слишком  напоминало обычную  последнюю  жертву  при  кораблекрушении, он
снова  повалился на койку. Не  обратив внимания  на  проклятия блюющего,  мы
снова приняли  печальный  вид  и, соблюдая полную тишину, провели  остальные
часы этой ночи в тревожном полусне...

CIV.

     [Лих]  -  ...Сегодня  ночью явился мне во сне Приап и сказал: "Да будет
тебе известно, что я привел на твой корабль Энколпия, которого ты ищешь".
     Трифена вздрогнула и проговорила:

     -  Подумать только! Мы  с тобой  точно  одним сном  спали. Ведь  и  мне
приснилось, будто явилась ко мне статуя Нептуна, которую я видела в Байях, в
галерее, и сказала: "Гитона ты найдешь на корабле у Лиха".
     - А  знаешь, - заметил на это Эвмолп,- божественный Эпикур осуждает эту
чепуху в остроумнейших речах!

     Сны, что, подобно теням, порхая, играют умами,
     Не посылаются нам божеством ни из храма, ни с неба,
     Всякий их сам для себя порождает, покуда на ложе
     Члены объемлет покой и ум без помехи резвится,
     Ночью дневные дела продолжая. Так, воин, берущий
     Город на щит и огнем пепелящий несчастные стогна,
     Видит оружье, и ратей разгром, и царей погребенье,
     И наводненное кровью пролитою ратное поле.
     Тот, кто хлопочет в судах, законом и форумом бредит
     И созерцает во сне, содрогаясь, судебное кресло.
     Золото прячет скупой и вырытым клад свой находит.
     С гончими мчится ловец по лесам, и корабль свой спасает
     В бурю моряк или сам, утопая, хватает обломки.
     Пишет блудница дружку. Матрона любовь покупает.
     Даже собака, во сне, преследует с лаем зайчонка.
     Так же во мраке ночей продолжаются муки страдальцев.

     Несмотря  на это, Лих, по случаю  сна  Трифены,  совершил очистительный
обряд и сказал:
     - Никто не помешает нам произвести на корабле обыск, чтобы не казалось,
будто мы пренебрегаем указаниями божественного промысла.
     Вдруг Гес,  тот самый пассажир,  что  заметил  ночью  нашу  злосчастную
проделку, воскликнул:
     - Кто же, это, однако, брился сегодня ночью при лунном свете,  подавая,
право слово, самый скверный пример? Я не раз слышал, что никому из смертных,
если море спокойно, нельзя, находясь на корабле, стричь ни волос, ни ногтей.

CV.

     Встревоженный этими словами, Лих вспыхнул от гнева и крикнул:
     - Неужели  кто-нибудь  решился снять  свои  волосы на корабле,  да  еще
глубокой  ночью? Немедленно доставить мне сюда виновных! Я  хочу знать, чьей
кровью придется очистить оскверненное судно.
     - Это было сделано по моему приказу, - сказал Эвмолп.- Право,  хоть это
и  зловещая примета, я не хотел  подвергать опасности корабль, на  котором и
сам плыву. Но ведь  у этих преступников были очень длинные спутанные волосы,
а  мне не хотелось, чтобы твой  корабль походил на тюрьму, -поэтому и  велел
осужденным снять  с себя всю эту мерзость. Вместе с тем я имел в виду, чтобы
каждому бросались в  глаза все их клейма, которые до  сих пор под прикрытием
косм  были  недостаточно  заметны.  Они, между прочим, виноваты  в  том, что
растратили мои деньги у общей  подружки, откуда я извлек  их прошлой  ночью,
залитых вином и благовониями. В общем, от них и теперь  еще пахнет остатками
моего состояния...
     Но  чтобы  умилостивить Тутелу корабля, Лих все-таки приказал  отсыпать
каждому из нас  по сорока ударов, что и было сделано немедленно же. К нам  с
веревками в руках приступили свирепые матросы с намерением  ублажить  Тутелу
нашей презренной кровью. Что  до  меня, то первые три  удара  я переварил  с
мужеством истинного спартанца.  А Гитон,  наоборот,  после первого  же удара
издал такой пронзительный крик, что до уха  Трифены сразу же донесся  хорошо
знакомый  голос. Этот привычный  звук всполошил не только ее, но  и всех  ее
служанок,  которые  немедленно   устремились  к   наказуемому.   Уже   Гитон
удивительной красотою своею обезоружил  жестоких  матросов  и начал без слов
умолять их о пощаде, когда служанки в один голос воскликнули:
     - Да это  Гитон! Гитон!.. Удержите ваши безжалостные руки!.. Это Гитон!
Госпожа! На помощь!
     Трифена  и  слушать не  стала:  она и  без  того убеждена была в этом и
стрелой  полетела к мальчику. Лих, великолепно меня  знавший, тоже прибежал,
будто и он услышал знакомый голос.  Он не стал рассматривать ни моих рук, ни
лица, но тотчас же направил свои взоры на другое  место и, приветливо  пожав
его, сказал:
     - Здравствуй, Энколпий.
     Еще  некоторые  удивляются,  что кормилица  Улисса через  двадцать  лет
отыскала рубец,  указывающий на его  происхождение, в  то  время  как  этому
мудрецу, несмотря на все перемены в чертах моего лица, достаточно было этого
единственного указания, чтобы так блестяще определить своего  беглого слугу.
Тут Трифена, поддавшись  обману, залилась горькими слезами; обратив внимание
на буквы, она подумала,  что лбы наши на самом деле  заклеймены. Затем тихим
голосом   принялась  выспрашивать,   в   какую   тюрьму   посадили   нас  за
бродяжничество и чьи жестокие руки решились  на такое мучительство; впрочем,
проявив за  все ее добро одну только черную неблагодарность и убежав, мы все
же заслужили наказание.

CVI.

     Тут Лих выскочил вперед и в сильном гневе воскликнул:
     - О, простодушная женщина! Да разве эти  буквы выжжены железом? О, если
бы чело их  на самом деле осквернено  было подобными надписями! Каким бы это
послужило нам утешением! Теперь же мы стали жертвой шутовской проделки;  эти
поддельные надписи - насмешка над нами.
     В Трифене не совсем еще потухла прежняя страсть; поэтому она предлагала
сжалиться  над  нами.  Но Лих,  памятуя  о совращении жены  и  оскорблениях,
некогда нанесенных  ему в  портике Геркулеса, с  еще большим  возмущением на
лице воскликнул:
     -  По-моему, ты  могла убедиться, Трифена, что бессмертные  боги всегда
принимают  участие в человеческих  делах.  Ведь  это они  привели  к  нам на
корабль  ничего  не  подозревающих  преступников,  а  нас  двумя  совершенно
сходными сновидениями  предупредили  о  том,  что  сделали. Так вот теперь и
смотри сама,  хорошо  ли будет,  если  мы  простим тех,  кого  само божество
привело сюда для возмездия. Что  до меня,  то  я  совсем не  жесток,  однако
боюсь, как бы самому не пришлось претерпеть то, от чего я их избавлю.
     Под  влиянием  столь суеверных слов  Трифена переменила мнение и  стала
утверждать, что она вовсе не против наказания и, напротив,  даже  настаивает
на  этом, пожалуй, весьма справедливом, возмездии, так как оскорблена ничуть
не менее Лиха, достоинство и честь которого самым  постыдным образом осмеяны
были на глазах у всех...

CVII.

     [Эвмолп]  -...Меня,  как человека тебе небезызвестного, они выбрали для
переговоров и просили примирить между собою  бывших  закадычных  друзей.  Не
думаете  же  вы  в  самом  деле, что эти юноши чисто случайно попали в такую
беду; ведь каждый пассажир первым долгом старается узнать,  чьему  попечению
он  вверяет  свое благополучие. Вы же, получив такое удовлетворение, смените
гнев  на  милость  и  позвольте  свободнорожденным  людям  без   недостойных
оскорблений  ехать  к месту назначения. Даже самый безжалостный и неумолимый
господин старается обыкновенно сдерживать свою  жестокость,  если  раскаяние
приводит  обратно беглого раба. Ведь мы даже врагов щадим, если они сдаются.
Чего же вы еще добиваетесь? Чего хотите? Вот  они  перед  глазами  вашими  -
коленопреклоненные,  оба  молодые,  благородные, незапятнанные и, что важнее
всего, некогда вам близкие. Если бы даже они растратили ваши деньги, если бы
предательством осквернили ваше доверие, - то и тогда, клянусь Геркулесом, вы
могли бы удовольствоваться понесенным ими наказанием. Вот вы видите на  лбах
у  них  знаки  рабства,  видите  благородные лица, заклейменные добровольным
покаянием.
     Тут Лих перебил Эвмолпа среди просьб и ходатайств и сказал:
     - Ты не вали все в одну кучу, а возьми лучше каждую вещь в отдельности.
Прежде  всего, если они пришли сюда по своей собственной воле, то зачем же в
таком  случае  обрили  себе  головы?  Кто  меняет свой  облик, тот готовится
обмануть, а не дать  удовлетворение. Затем, допустим, что они  на самом деле
решили добиваться через  тебя  примирения  с  нами; почему же ты  делал все,
чтобы  скрыть  от нас своих  подзащитных?  Отсюда  следует, что  преступники
действительно благодаря лишь случаю попали под палку, а ты хитростью пытался
провести нашу бдительность. Ты стараешься очернить наше дело, крича, что они
свободнорожденные и честные.  Но смотри, как бы защита твоя не  проиграла от
этого  заявления. Что же  должен  делать  оскорбленный, когда  виновник  сам
приходит к нему  за  возмездием?.. Они были  нашими друзьями? - Тем большего
наказания  они  заслуживают:  оскорбивший  незнакомца  зовется  разбойником;
оскорбивший друга приравнивается почти что к отцеубийце.
     Эвмолп прервал эту неблагосклонную речь и сказал:
     -  Насколько я понимаю, несчастные юноши обвиняются более всего в  том,
что остриглись ночью.  Одно  только  это и  служит как будто доказательством
того,  что они случайно попали на корабль, а  не сами пришли. И мне бы очень
хотелось, чтобы вы выслушали меня без  всяких задних мыслей, так же, как они
совершили все это. Ведь они,  еще до того  как сесть  на корабль, собирались
освободить  свои  головы  от  тягостной  и  ненужной обузы;  только  слишком
поспешное отплытие заставило их отложить на некоторое время выполнение этого
намерения.  Но они  совершенно не предполагали, что многое будет зависеть от
того, в каком месте  они его исполнят: ибо не  знали ни примет,  ни  обычаев
морского плавания.
     -  А что  за  необходимость была брить себе  головы, когда  они  решили
просить прощения? -перебил  его Лих.- Уж не потому ли, что плешивых будто бы
жалеют сильнее? Но что толку искать правды через посредника? Что  скажешь ты
сам,  разбойник?  И что за  саламандра уничтожила твои брови? И  какому богу
обещал ты принести в жертву свои волосы? Отвечай же, отравитель! Отвечай!

CVIII.

     Объятый страхом перед наказанием, я замер и в смятении не находил слов,
чтобы сказать хоть что-нибудь по поводу этого до очевидности ясного  дела...
К  тому  же  я  был очень смущен и до того обезображен постыдным отсутствием
волос на голове и, главное, на бровях, которые теперь совершенно  сравнялись
со  лбом, что мне казалось прямо неприличным что-нибудь сказать или сделать.
Но когда кто-то проехался  по  моему  заплаканному  лицу  мокрой  губкой  и,
размазав чернила, слил все черты лица в одно черное пятно, гнев Лиха перешел
вдруг в ненависть.
     Между  тем Эвмолп стал  говорить, что он не потерпит, чтобы кто-нибудь,
вопреки законам божеским и человеческим, позорил  людей свободных, и наконец
принялся  противодействовать  угрозам наших палачей  не  только словом, но и
делом.  На помощь к нашему защитнику бросились его слуга  и еще  один-другой
пассажир;  но последние  были очень слабы  и более  поощряли  к борьбе,  чем
действительно  помогали ему. Я уже ни о чем для себя не просил, но, указывая
руками  прямо  на  Трифену, во все горло кричал,  что  если эта  непотребная
женщина, единственная  на  всем корабле  достойная  порки,  не  отстанет  от
Гитона, то я  сумею  воспользоваться  своей  силой. Смелость  моя еще  более
рассердила Лиха. Он вдруг вспыхнул и начал негодовать  на то, что я, оставив
свое собственное дело, наговорил  так  много, защищая другого. Не  менее его
разъярилась и Трифена,  возмущенная моими оскорбительными словами. Тут  все,
кто  только  был  на корабле,  разбились на  две враждебные  партии. С одной
стороны,   слуга-цирюльник   и   сам   вооружился,  и   нас  наделил  своими
инструментами;  с  другой  -  челядь  Трифены готовилась выступить  на нас с
голыми руками.  И само  собою разумеется, дело  наше не обошлось без громких
криков  служанок. Один только  кормчий  заявил,  что,  если  не  прекратится
переполох,  возникший  из-за сладострастия каких-то прохвостов, он тотчас же
перестанет управлять кораблем. Несмотря на это, все-таки продолжалась  самая
отчаянная свалка: они  дрались ради мести, мы - ради спасения жизни. С той и
другой стороны многие свалились уже замертво, многие отступили, точно с поля
сражения, покрытые кровью и ранами. И, однако,  ярости  от этого ни в ком не
убавилось.  Тут  отважный Гитон поднес  к своему члену смертоносную  бритву,
угрожая отрезать эту причину стольких злоключений;  но Трифена, нисколько не
скрывая, что  все  ему простила, воспрепятствовала столь великому злодеянию.
Я, со своей стороны, тоже не один раз приставлял к своей шее бритвенный нож,
но намерение мое зарезаться было  не серьезнее, чем угрозы Гитона. Только он
еще смелее разыгрывал трагедию, зная, что  в руках  у  него та самая бритва,
которой он уже попробовал однажды перехватить себе горло.
     Обе стороны все еще стояли  друг против друга, и было очевидно, что бой
опять разгорится  с новой силой; но  тут с большим  трудом  кормчему удалось
убедить Трифену, чтобы она,  взяв на себя обязанности парламентера, устроила
перемирие.  И  вот  после того как,  по  обычаю  отцов,  стороны  обменялись
клятвами,  Трифена,  держа  перед  собою  оливковую  ветвь,  взятую  из  рук
корабельной Тутелы, решилась начать переговоры.

     Что за безумье, кричит, наш ми