ну предопределять. Достоверно лишь одно: их брак
не привел к тому состоянию ясного покоя, о каком упоминали мы выше, и больше
походил на самое бурное море, чем на тихую заводь.
     Не могу не привести здесь довольно остроумное соображение одного  моего
приятеля, который долгое время был близок с семьею Уайлдов. Он  мне  не  раз
говорил,  что,  ему  кажется,  причину  неладов,  возникших   вскоре   между
Джонатаном и его супругой, нужно искать в большом числе  кавалеров,  которых
она до свадьбы дарила благосклонностью;  леди,  говорит  он  (и  это  вполне
правдоподобно),  ждала,  верно,  от  мужа  всего,  что  получала  раньше  от
нескольких, и, злясь, что один мужчина не так хорош,  как  десять,  в  гневе
позволяла себе выходки, которые нам нелегко оправдать.
     Этот же приятель доставил мне следующий диалог, по его уверению однажды
подслушанный им и записанный  verbatim  {Дословно  (лат.).}.  Происходил  он
между молодоженами через две недели после свадьбы.


                                 Глава VIII
           Супружеский  разговор, происходивший между Джонатаном
       Уайлдом, эсквайром, и его женой Летицией утром четырнадцатого
          дня после празднования их бракосочетания и закончившийся
         более мирно, чем это обычно бывает при такого рода дебатах

     Джонатан. Дорогая моя, мне  хотелось  бы,  чтобы  сегодня  ты  подольше
полежала в кровати.
     Летиция. Право, не могу. Я пригласила на завтрак Джека Стронгбоу.
     Джонатан. Не понимаю, почему Джек Стронгбоу вечно околачивается в  моем
доме. Знаешь, мне это не совсем приятно. Хоть я и не беру под сомнение  твою
добродетель, но это вредит твоей репутации в глазах моих соседей.
     Летиция. Буду я еще  волноваться  из-за  соседей!  Если  я  у  мужа  не
спрашиваю, с кем водить компанию, то и они мне не  указ.  Джонатан.  Хорошая
жена не станет водить компанию с человеком, раз это неприятно ее мужу.
     Летиция. Могли бы, сэр, подыскать себе хорошую жену, если вам это  было
нужно; я не стала бы возражать.
     Джонатан. Я думал, что нашел ее в тебе.
     Летиция. Ты думал? Премного обязана, что ты считаешь меня такою  жалкой
дурой! Но, надеюсь, я докажу  тебе  обратное.  Вот  как!  Ты,  должно  быть,
принимал меня за простоватую, безмозглую девчонку, которая понятия не имеет,
что проделывают другие замужние женщины?
     Джонатан. Не важно, за что я тебя принимал. Я тебя взял, чтобы делить с
тобой счастье и горе!
     Летиция. Да! Взял к тому же по собственному желанию. Потому что, уверяю
тебя, мое желание было тут ни при чем. Сердце мое не было бы  разбито,  если
бы мистер Уайлд нашел более удобным осчастливить другую женщину, ха-ха!
     Джонатан. Надеюсь, сударыня, вы не воображаете, что это было не в  моей
власти или что я женился на вас по какой-либо необходимости?
     Летиция. О нет, сэр; я не сомневаюсь, что дур на свете хватает. И вовсе
я не собираюсь обвинять вас в том, что вам так уж необходима жена. Я  думаю,
вы вполне удовольствовались бы и  холостым  состоянием:  мне  не  приходится
жаловаться, что я вам уж слишком нужна; но  этого,  вы  знаете,  женщина  не
может заранее предугадать.
     Джонатан. Мне невдомек, что ты мне ставишь в вину, потому что, думается
мне, ты меньше всякой другой  женщины  вправе  жаловаться  на  недостаточную
любовь своего мужа.
     Летиция. Значит, многие  женщины  слишком  высоко  ценят  любовь  своих
мужей. Но я-то знаю, что  такое  настоящая  любовь.  (При  этих  словах  она
тряхнула головой и приняла многозначительный вид.)
     Джонатан. Хорошо, сладость моя, я так тебя буду любить, что большего  и
желать невозможно.
     Летиция.  Прошу  вас,  мистер  Уайлд,  без  этих   грубых   приемов   и
отвратительных слов! Да, я хочу, чтоб вы меня любили! Я просто  не  понимаю,
какие  вы  мне  приписываете  мысли.  У  меня  нет  желаний,  не  подобающих
добродетельной женщине. Их не было бы даже и тогда, когда бы я  вышла  замуж
по любви. А тем более теперь, когда меня, надеюсь,  никто  не  заподозрит  в
подобной вещи.
     Джонатан. Чего же ради ты вышла замуж, если не по любви?
     Летиция.  Вышла  потому,  что  мне  это  было  удобно,  да  и  родители
принуждали.
     Джонатан. Надеюсь, сударыня, вы все-таки не скажете мне в лицо, что  вы
меня использовали для собственного вашего удобства?
     Летиция. Ничуть я вас не использовала.  И  не  имею  чести  в  вас  для
чего-то нуждаться!
     Джонатан. Тебе, однако, зачем-то понадобилось выйти за меня!
     Летиция. Это понадобилось тебе; еще раз повторяю, ты на мне женился  по
своему желанию, не по моему!
     Джонатан. Ты должна чувствовать ко мне благодарность за такое желание!
     Летиция. Ля-ля, сэр!  Точно  только  вы  один  домогались  меня.  Я  не
отчаивалась найти мужа. У меня были другие предложения, и даже лучшие.
     Джонатан. От души жалею, что ты их отклонила.
     Летиция. Должна вам заметить, мистер Уайлд, что не  следует  так  грубо
обходиться с женщиной, которой вы стольким обязаны. Однако у  меня  достанет
ума пренебречь этим и пренебречь вами за такое ваше обращение. В самом деле,
хорошо вы мне платите за то, что  я  имела  глупость  предпочесть  вас  всем
остальным!  Я  льстила  себя  надеждой,  что  со  мною  будут  хоть   учтиво
обращаться. Я полагала, что выхожу замуж за джентльмена, но  убедилась,  что
вы во всем презренный  человек  и  не  стоите  того,  чтобы  мне  из-за  вас
огорчаться.
     Джонатан. Черт вас побери, сударыня! Разве у меня не  больше  оснований
жаловаться, когда вы говорите, что вышли за меня только удобства ради?!
     Летиция. Очень красиво! Неужели это достойно мужчины - клясть  женщину?
Но стоит ли говорить об  обиде,  когда  она  исходит  от  жалкого  человека,
которого я презираю?
     Джонатан. Не повторяй так часто это слово. Я тебя презираю,  уж  верно,
не меньше, чем ты меня. И, сказать по правде, женился я на тебе тоже  только
удобства ради - чтоб удобней было насытить свою  страсть.  Теперь  же  я  ее
насытил, и, по мне, можешь убираться ко всем чертям.
     Летиция. Весь  мир  узнает,  как  варварски  обращается  со  мной  этот
мерзавец!
     Джонатан. А мне и утруждать себя не надо, чтобы весь мир  узнал,  какая
ты с..а, - об этом ясно говорят твои поступки.
     Летиция. Чудовище! Советую тебе не слишком полагаться на мой слабый пол
и не дразнить меня через меру: я могу причинить тебе немало зла - и причиню,
раз ты смеешь так меня поносить, мерзавец!
     Джонатан. Пожалуйста, хоть сейчас, сударыня. Но знайте:  с  того  часа,
как вы отказываетесь от своего пола, я перестаю обходиться  с  вами,  как  с
женщиной; и если вы нанесете первый удар,  будьте  уверены:  последний  удар
нанесу я.
     Летиция. Обходитесь со мной как хотите, но, черт меня возьми, больше  я
вам никогда не дам обходиться со мной как с женщиной. Будь я проклята,  если
когда-нибудь снова лягу с вами в одну постель!
     Джонатан. Будь я проклят, если таким воздержанием  вы  не  окажете  мне
величайшего одолжения! Заверяю вас честью, ваша особа -  вот  все,  что  мне
было от вас нужно; а теперь она мне в той же мере омерзительна,  как  раньше
была приятна. Уважать вас я никогда не уважал.
     Летиция. Мы сходимся с вами как нельзя лучше,  потому  что  ваша  особа
была мне омерзительна всегда; а что до уважения, то можете не сомневаться: я
его к вам никогда не питала.
     Джонатан. Что ж, раз между нами установилось полное понимание и раз нам
нужно жить вместе, может быть, чем ссориться  и  браниться,  мы  договоримся
быть друг с другом вежливыми?
     Летиция. Я - со всей душой!
     Джонатан. Значит - по рукам! И с этого дня мы не живем как муж и  жена:
то есть не бранимся больше и не занимаемся любовью.
     Летиция. Согласна. Но все-таки,  мистер  Уайлд,  почему  с..а?  Как  вы
позволили себе произнести такое слово?
     Джонатан. Стоит ли об этом вспоминать?
     Летиция.   Итак,   вы   разрешаете   мне   встречаться,   с   кем   мне
заблагорассудится?
     Джонатан. Без всякого контроля. И та же свобода предоставляется мне?
     Летиция. Если я вмешаюсь, пусть меня постигнут все проклятия, какие  вы
можете на меня призвать!
     Джонатан. Поцелуемся на прощанье, и пусть меня  повесят,  если  это  не
будет для меня самым сладким вашим поцелуем!
     Летиция. Но почему - с..а? Мне, право, хотелось бы знать, почему с..а?
     На этом ее слове он вскочил с кровати и послал к черту ее  и  ее  нрав.
Она ответила такой же бранью, и обмен любезностями  продолжался  все  время,
пока Джонатан одевался. Тем не менее они уговорились твердо держаться своего
нового решения. И, радуясь этому оба, они в конце концов  весело  разошлись,
хотя Летиция не утерпела и в заключение спросила еще раз:
     - Почему с..а?


                                  Глава IX
              Замечания по приведенному выше диалогу и низкие
             намерения нашего героя, которые должны показаться
                 презренными каждому ценителю в_е_л_и_ч_и_я

     Как  этот  супружеский  диалог,  в   котором,   однако,   очень   слабо
чувствовалась сладость супружества,  привел  в  конце  концов  к  не  совсем
благочестивому, но зато разумному  решению  -  такому,  что,  если  бы  наши
молодожены строго его придерживались, оно не раз избавило бы  от  неприятных
минут как нашего героя, так и его кроткую супругу; но их взаимная  ненависть
была так сильна и безотчетна, что ни он, ни она не могли видеть  спокойствия
на лице другого и всякий раз непременно старались его согнать. Это побуждало
их то и дело мучить и донимать друг друга, а  жизнь  бок  о  бок  доставляла
столько случаев выполнять эти злобные намерения, что им не часто  доводилось
провести вместе хоть один легкий или мирный день.
     Это,  и  ничто  другое,  читатель,  является  причиной  тех  постоянных
волнений, что нарушают покой иных супружеских пар, принимающих  непримиримую
ненависть за равнодушие; почему,  скажите,  Корвин,  который  вечно  заводит
интриги и крайне редко и уж всегда неохотно проводит время с женой, - почему
он старается мешать ей,  когда  она  в  свой  черед  ищет  удовлетворения  в
интриге?  Почему  Камилла  отказывается  от  соблазнительного   приглашения,
предпочитая остаться дома и стыдить мужа за его собственным столом? Или,  не
приводя других примеров, скажем коротко: откуда проистекают все эти ссоры  и
сцены ревности и дрязги между людьми, не любящими друг  друга,  если  не  из
этой благородной страсти, указанной нами, не из этого желания "излечить друг
друга от улыбки", как выразилась миледи Бетти Модиш?
     Мы сочли нужным дать читателю эту картинку домашней жизни нашего героя,
чтобы тем яснее показать ему, что великие люди подвержены в быту слабостям и
неурядицам наравне с маленькими и  что  герои  действительно  принадлежат  к
одному виду со всем прочим людом, сколько бы ни трудились и сами они,  и  их
льстецы утверждать обратное; отличаются же они  от  других  главным  образом
безмерностью своего величия или, как  это  ошибочно  называет  чернь,  своей
подлости. А теперь, поскольку нельзя в повести возвышенного строя так  долго
задерживаться на низких сценах, мы вернемся к делам более высокого  значения
и более соответственным нашему замыслу.
     Когда мальчик Гименей своим пылающим факелом отогнал от порога мальчика
Купидона - то есть, говоря обычным  языком,  когда  бурная  страсть  мистера
Уайлда к целомудренной Летиции (вернее, его аппетит) начала  утихать,  -  он
пошел проведать своего друга Хартфри,  который  теперь  пребывал  под  сенью
Флита, попав туда после разбора его дела в комиссии по банкротству. Здесь он
встретил более холодный прием, чем ожидал.  У  Хартфри  давно  уже  возникли
подозрения против  Уайлда,  но  временами  обстоятельства  устраняли  их,  а
главным образом их заглушала та ошеломляющая самоуверенность,  которая  была
самой удивительной добродетелью нашего  героя.  Хартфри  не  хотел  осуждать
друга, пока не получит  несомненных  доказательств,  и  хватался  за  каждое
подобие вероятности, чтобы его оправдать; но предложение, которое тот сделал
ему при последнем свидании, так безнадежно очернило нашего  героя  в  глазах
этого жалкого человека, что  чаши  колебавшихся  весов  пришли,  наконец,  в
равновесие, и больше он уже не сомневался, что  Джонатан  Уайлд  -  один  из
величайших негодяев в мире.
     Часто самое странное неправдоподобие иных  подробностей  ускользает  от
человека, когда он жадным слухом глотает рассказ; читатель поэтому не должен
удивляться, что Хартфри, в смятении  разнородных  чувств,  терзаемый  сперва
подозрением, что жена ему изменила, потом страхом, что она  в  опасности,  а
под конец одолеваемый сомнениями  относительно  друга,  пока  тот  вел  свою
повесть, не обратил особого  внимания  на  одну  частность,  очень  невнятно
обоснованную  рассказчиком:  было  не  ясно,  почему,  собственно,   капитан
французского капера ссадил пленника в лодку;  но  теперь,  когда  Хартфри  в
сильном предубеждении против Уайлда стал все это перебирать в своих  мыслях,
несообразность  этого  факта  вспыхнула  перед  его  глазами  и  крайне  его
поразила. Страшная мысль напрашивалась сама собой и  мучила  воображение:  а
что, если все это  выдумка?  Быть  может,  Уайлд,  готовый,  по  собственным
словам, на любое, хоть самое черное,  дело,  похитил,  ограбил  и  убил  его
жену?!
     Нестерпимая мысль! А все же Хартфри не только всячески оборачивал ее  в
уме и тщательно проверял, но даже поделился ею с юным Френдли при первом  же
свидании. Френдли, ненавидевший Уайлда (должно  быть,  из  зависти,  которую
великие  натуры,  естественно,  внушают  мелкому  люду),  так  распалил  эти
подозрения, что Хартфри решил схватить нашего героя и  предать  его  в  руки
властей.
     Уже прошло некоторое время, как решение это было принято, и  Френдли  с
ордером и констеблем  уже  несколько  дней  усердно  разыскивал  Уайлда,  но
безуспешно - потому ли,  что  молодожены,  уступая  модному  обычаю,  уехали
куда-то проводить медовый месяц, единственный, когда обычай и мода позволяют
мужу и жене как-то общаться друг с другом; или потому, что Уайлд  по  особым
причинам сохранял в тайне свое местожительство, следуя примеру тех  немногих
великих людей, которых закон оставил, по несчастью, без того справедливого и
почетного покровительства, каким он обеспечивает  неприкосновенность  другим
великим людям.
     Однако Уайлд решил пойти дорогой чести далее, чем требует долг; и  хотя
ни один герой не обязан принимать вызов милорда главного судьи  или  другого
должностного лица и может без урона для чести уклониться от него,  -  такова
была отвага, таковы благородство и величие Уайлда, что он  лично  явился  на
зов.
     Впрочем, зависть может подсказать нечто такое, что ущемит  славу  этого
деяния, а именно, что оный мистер Уайлд ничего не  знал  об  оном  ордере  и
вызове; а так как яростная злоба, - ты это  знаешь,  читатель,  -  ничем  не
побрезгует, лишь бы как-нибудь очернить столь высокий облик, то она и впрямь
постаралась приписать второй визит нашего  героя  к  его  другу  Хартфри  не
стремлению установить свою невиновность, а совсем иным побуждениям.


                                  Глава X
             Мистер Уайлд с небывалым великодушием приходит на
            свидание к своему другу Хартфри и встречает холодный
                                   прием

     Рассказывают, что мистер Уайлд, по самой строгой проверке не  обнаружив
в том уголке человеческой природы, который зовется собственным  сердцем,  ни
крупицы  жалкого,  низменного  свойства,  именуемого  честностью,  пришел  к
выводу, быть может слишком обобщенному, что такой вещи нет  совсем.  Поэтому
решительный и  безусловный  отказ  мистера  Хартфри  пойти  на  соучастие  в
убийстве он склонен был  приписать  либо  его  боязни  запятнать  свои  руки
кровью, либо страху перед призраком убитого, либо же  опасению  явить  своей
особой новый пример для превосходной книги под названием "Возмездие господне
за убийство"; и он не сомневался, что Хартфри (во  всяком  случае,  в  своей
теперешней тяжкой нужде) без зазрения  совести  пойдет  на  простой  грабеж,
особенно если ему пообещают изрядную  добычу  и  представят  нападение  явно
безопасным; а потом, когда удастся склонить его  на  это  дело,  он,  Уайлд,
примет свои меры, чтобы преступника тотчас же обвинили, осудили и  повесили.
Итак, отдав должную дань  Гименею  и  услышав,  что  Хартфри  находится  под
гостеприимным кровом Флита, наш  герой  решил  сейчас  же  его  навестить  и
предложить ему заманчивое ограбление - прибыльное, легкое и безопасное.
     Едва выложил  он  свое  предложение,  как  Хартфри  заговорил  в  ответ
следующим образом:
     - Я мог надеяться, что ответ мой на прежний ваш совет оградит  меня  от
опасности  получить  второе  оскорбление  такого  рода.  Да,  я  именую  это
оскорблением; и, конечно, если оскорбительно обозвать человека подлецом,  то
не менее оскорбительно, если вам дают  понять,  что  видят  в  вас  подлеца.
Право, диву даешься, как может человек дойти до такой дерзости,  до  такого,
позволю я себе сказать, бесстыдства, чтобы первым  обратиться  к  другому  с
подобными предложениями! Они, конечно, редко делаются тому,  кто  раньше  не
проявил каких-либо признаков низости. Поэтому, выкажи я такие признаки,  эти
оскорбления были бы в какой-то мере извинительны; но, уверяю вас, если вам и
привиделось что-то злостное, то это нечто внешнее  и  не  отражает  ни  тени
внутренней сущности, - потому что низость представляется мне несовместимой с
правилом: "Не наноси обиды другому ни по  какому  побуждению,  ни  по  каким
соображениям". Этому правилу, сэр, я следую неуклонно, и только у того  есть
основания мне не верить, кто сам отказался следовать ему. Но, верят ли,  или
не верят, что я ему  следую,  и  чувствую  ли  я  на  себе  или  нет  благие
последствия соблюдения этого правила другими, -  я  твердо  решил  держаться
его; потому что, когда я его соблюдаю, никто не пожнет  пользы,  равной  той
радости,  какая  утешит  меня  самого.  Ибо  как  пленительна   мысль,   как
вдохновительно убеждение, что всесильное добро в силу  самой  природы  своей
непременно меня наградит! Каким безразличным  ко  всем  превратностям  жизни
должна делать человека  такая  уверенность!  Какими  пустячными  должны  ему
представляться и услады и горести этого мира! Как легко  мирится  с  утратой
утех, как терпеливо сносит несчастья тот, кто убежден,  что,  если  нет  ему
здесь преходящей и несовершенной награды, тем вернее получит  он  за  гробом
награду прочную  и  полную.  А  ты  вообразил,  -  ты,  мелкое,  презренное,
ничтожное животное (такими  словами  поносил  он  нашего  воистину  великого
человека!), - что я променяю эти светлые надежды на жалкую награду,  которую
ты можешь придумать или посулить; на грязную поживу, ради которой несет  все
труды и муки труженик, вершит все варварства,  все  мерзости  подлец,  -  на
жалкие блага, какие ничтожество, вроде тебя,  может  иметь,  или  дать,  или
отнять!
     Первая половина этой речи вызвала зевоту  у  нашего  героя,  но  вторая
пробудила в нем негодование, и он накапливал  ярость  для  ответа,  когда  в
комнату вошли Френдли с констеблем (которых Хартфри  распорядился  призвать,
как  только  появился  Уайлд)  и  схватили  великого  человека  в  то  самое
мгновение, как бешенство его излилось в потоке слов.
     Возникший затем диалог не стоит передавать:  Уайлду  быстро  разъяснили
причину столь грубого обхождения и тотчас повели его к судье.
     На следствии адвокат Уайлда высказал ряд  соображений,  настаивая,  что
действия  судьи  неправильны,  так   как   сперва   должно   быть   вынесено
постановление de homine replegiando {О том, что человек подлежит  задержанию
(лат.).}, и лишь по возвращении исполнителем соответственного  ордера  можно
выдать новый, на capia