тво кое с кем  из  людей  Уайлда,  раздобыл
оружие и был зачислен в шайку, где вел себя первое  время  очень  скромно  и
благопорядочно, соглашаясь принимать, как все другие, ту долю добычи,  какую
ему назначал наш герой.
     Но такое подчинение плохо вязалось с его нравом, - ибо нам следовало  в
первую очередь упомянуть о третьем его героическом  качестве  -  честолюбии,
отпущенном ему  весьма  щедро.  Однажды  он  вытащил  в  Виндзоре  у  одного
джентльмена золотые часы, а когда в газетах появилось объявление с обещанием
за них значительной награды  и  Уайлд  потребовал  их  у  него,  он  наотрез
отказался сдать их.
     - Как, мистер Блускин! - говорит Уайлд. - Вы не сдадите часы?
     - Не сдам, мистер Уайлд, - отвечает тот, - я их взял и оставляю у себя;
а захочу, так распоряжусь ими сам и оставлю себе те  деньги,  какие  за  них
возьму.
     - Вы, конечно, не станете, - сказал Уайлд, -  самонадеянно  утверждать,
что эти часы ваша собственность и что у вас на них какие-то права?
     - Я знаю одно, - возразил Блускин, - есть ли у меня права или  нет,  вы
своего права на них не докажете.
     - Все же я попытаюсь, - кричит тот, - доказать вам, что у меня  на  них
бесспорное право - по закону нашей шайки, во главе которой волей  провидения
стою пока что я.
     - Не знаю, кто это поставил вас во главе, - кричит Блускин,  -  но  те,
кто поставил, сделали это для своей пользы: чтобы вы лучше руководили ими  в
грабежах, указывали, где взять самую богатую  добычу,  предотвращали  разные
неожиданности,   подбирали   присяжных,   подкупали   свидетелей    и    тем
способствовали нашей выгоде и безопасности, а не для того, чтобы вы обращали
весь наш труд и риск на пользу и выгоду одному себе.
     - Вы глубоко ошибаетесь, - ответил  Уайлд,  -  все,  что  вы  говорите,
применимо к легальному сообществу, где главный управитель всегда  избирается
для общего блага, с которым, как мы это видим во всех легальных обществах  в
мире, он  постоянно  сообразуется,  повседневно  содействуя  в  меру  своего
разумения всеобщему процветанию и никогда не поступаясь общественной пользой
ради личного обогащения, удовольствия или прихоти. Но  во  всех  нелегальных
сообществах, или шайках вроде нашей, дело обстоит иначе: ради чего же станет
человек во главе шайки, если не ради личного интереса? А без главаря, как вы
знаете,  вам  не  просуществовать.  Никто,  кроме  главаря,   которому   все
подчиняются, не убережет шайку хоть на час от развала. Для  вас  куда  лучше
довольствоваться скромной наградой и  пользоваться  ею  в  безопасности,  по
усмотрению вашего вожака, чем захватывать все  целиком,  идя  на  тот  риск,
которому вы окажетесь подвержены без его покровительства. И уж  конечно,  во
всей шайке нет никого, кто имел бы меньше оснований жаловаться, чем  вы;  вы
пользовались моими милостями - свидетельством тому эта лента, что вы  носите
на шляпе, лента, посредством  которой  я  произвел  вас  в  капитаны.  Итак,
капитан, прошу: сдайте часы!
     - Бросьте вы меня улещать! - говорит Блускин. - Думаете, я горжусь этой
лентой, пустяковиной, которую я мог бы и сам купить за полшиллинга и  носить
без вашего разрешения? Уж не воображаете ли вы, что я и впрямь  считаю  себя
капитаном, оттого что вы, не имея права раздавать чины,  меня  так  назвали?
Звание капитана - мишура! Кабы к нему еще солдаты да жалованье -  тогда  был
бы в нем прок, а мишурой меня  не  одурачишь.  Не  желаю  я  больше  зваться
капитаном, а кто захочет ко мне подольститься, назвав меня так, того я почту
за обидчика и пристукну его, уж будьте спокойны.
     - Кто и когда говорил так неразумно?! - возгласил Уайлд.  -  Разве  вся
шайка не почитает вас за капитана, с тех пор как я произвел вас  в  чин?  Но
это, по-вашему, мишура, и вы пристукнете всякого, кто оскорбит  вас,  назвав
капитаном! Столь же разумно могли бы вы сказать министру: "Сэр, вы мне  дали
только мишуру! Лента, эта безделка, которую вы мне дали, означает лишь,  что
я или сам  отличился  каким-либо  великим  деянием  во  славу  и  на  пользу
отечеству, или по меньшей мере происхожу от тех, кто отличился. Я знаю,  что
я подлец и подлецами были те мои немногие предки, каких я помню или о  каких
я слышал. Поэтому я решил пристукнуть первого, кто назовет  меня  сэром  или
достопочтенным". Однако все великие и разумные люди считают высокой наградой
то, что приносит им почет и старшинство в шайке, не спрашивая о  сути;  если
титул или перо на шляпе ведут к цели, то они есть самая суть, а  не  мишура.
Но сейчас мне некогда с  вами  спорить,  так  что  отдайте  мне  часы  и  не
рассуждайте.
     - Рассуждать я люблю не больше вашего, - ответил Блускин,  -  а  потому
говорю вам раз навсегда: как бог свят,  не  отдам  я  вам  часов!  И  впредь
никогда не буду сдавать хоть малую долю своей добычи. Я их  добыл,  и  я  их
ношу.  Берите  сами  свои  пистолеты  и  выходите  на  большую  дорогу;   не
воображайте, что вы можете лежать на боку и жиреть на чужих трудах, на чужом
риске.
     С этими словами он  ушел,  разъяренный,  и  направился  в  облюбованную
шайкой харчевню, где у него назначена была встреча кое с кем  из  приятелей,
которым он тут же  и  рассказал,  что  произошло  между  ним  и  Уайлдом,  и
посоветовал им всем  последовать  его  примеру.  Все  охотно  согласились  и
единодушно выпили за то, чтобы мистер Уайлд пошел к черту. Только прикончили
они на этой здравице большой жбан пунша, как в харчевню вошел констебль и  с
ним несколько понятых с Уайлдом во главе.  Они  тут  же  схватили  Блускина,
которому его товарищи, увидев нашего героя, не посмели  подать  помощь.  При
нем найдены были часы, и этого - в добавление к доносу  Уайлда  -  оказалось
более чем достаточно, чтобы засадить его в Ньюгет.
     Вечером Уайлд и остальные - из тех, кто пил с Блускином,  -  сошлись  в
харчевне, и в  них  ничего  нельзя  было  приметить,  кроме  самой  глубокой
покорности своему главарю. Они поносили и честили Блускина,  как  перед  тем
честили нашего героя, и повторили ту же здравицу, заменив только имя  Уайлда
именем Блускина; все согласились с Уайлдом, что часы, обнаруженные в кармане
у их  бывшего  товарища,  -  эта  неопровержимая  улика,  -  были  как  рок,
справедливо карающий его за неповиновение и бунт.
     Так этот великий человек, решительно и своевременно наказав непокорного
(когда Блускин ушел от него, Джонатан отправился  прямо  к  судье),  задушил
опаснейший заговор, какой  только  может  возникнуть  в  шайке,  -  заговор,
который, дай ему для роста один лишь день,  неизбежно  привел  бы  к  гибели
героя. Вот как всем великим людям надлежит постоянно  быть  настороже  и  не
медлить с исполнением своих намерений; ибо только  слабые  и  честные  могут
предаваться лени и покою.
     Наш Ахат, Файрблад, присутствовал на обоих этих  сборищах;  и  хотя  на
первом слишком поспешно ринулся поносить своего вождя и  призывать  на  него
вечное проклятие, зато теперь, увидев, что план рухнул, он вновь обратился к
верности, чему дал неопровержимое доказательство, сообщив Уайлду  обо  всем,
что замышлялось против него и что сам он одобрил  якобы  лишь  для  вида,  -
чтобы тем вернее выдать заговорщиков; но это, как  он  сознался  позднее  на
своем смертном одре на Тайберне, было опять только личиной: он  был  так  же
искренен и рьян в своем возмущении против Уайлда, как и все его товарищи.
     Сообщение Файрблада наш герой выслушал  с  самым  спокойным  видом.  Он
сказал, что поскольку  люди  поняли  свои  ошибки  и  раскаялись,  то  самое
благородное дело - простить. И хотя ему угодно было скромно приписать  такой
образ действия снисходительности, на самом деле  им  руководили  куда  более
высокие и политические соображения. Уайлд рассчитал,  что  наказывать  столь
многих небезопасно; к тому же он  льстил  себя  надеждой,  что  страх  будет
держать их в подчинении. Да и в самом деле, Файрблад не  сказал  ему  ничего
такого, чего он не знал бы раньше, - то есть что все они настоящие  _плуты_,
которыми он  должен  управлять,  играя  на  их  страхе,  и  которым  следует
оказывать доверие только в меру  необходимости,  следя  за  ними  с  крайней
осторожностью и осмотрительностью; потому что, мудро говорил он, мошенником,
как и порохом, надо пользоваться осторожно: оба они равно подвержены  взрыву
и одинаково могут как уничтожить того, кто ими пользуется, так и послужить к
исполнению его злого умысла против другого человека или животного.
     Отправимся теперь в Ньюгет, так как  он  становится  тем  местом,  куда
большинство великих людей нашей хроники устремляется со  всей  поспешностью;
и, сказать по правде, этот замок не такое  уж  неподобающее  местожительство
для всякого великого человека. А так как до конца  нашего  повествования  он
будет служить неизменной сценой действия, мы ею и  откроем  новую  книгу  и,
значит, воспользуемся случаем закрыть на этом третью.


                              Книга четвертая

                                  Глава I

        Замечание священнослужителя, которое следовало бы начертать
          золотыми буквами; образец безмерного неразумия Френдли;
                и страшное несчастье, постигшее нашего героя

     Довольно было Хартфри пробыть в Ньюгете недолгое время, как частые  его
беседы со своими детьми,  да  и  другие  разговоры  и  поступки,  выдававшие
доброту его сердца, утвердили всех окружающих во  мнении,  что  он  один  из
самых  глупых  людей  на  земле.   Сам   ньюгетский   священник,   умнейший,
достойнейший человек, объявил, что это - отпетый  мерзавец,  но  никакой  не
хитрец.
     Первую половину этого высказывания (насчет мерзавца) священнику внушило
одно замечание Хартфри, которое тот сделал как-то в разговоре и которое  мы,
как верные сыны церкви,  не  собираемся  оправдывать:  он  полагает,  сказал
узник, что праведный турок может получить спасение души.  На  это  достойный
священник с подобающим рвением и негодованием ответил:
     - Не знаю, что ждет праведного турка; но если вы придерживаетесь такого
убеждения, то объявляю: вам не спастись. Нет, сэр, не будет спасения  не  то
что праведному турку, - праведный пресвитерианец, анабаптист или квакер и те
не уйдут от вечной гибели.
     Но ни первое, ни второе свойство этой натуры,  отмеченные  священником,
не побудили Френдли отступиться от своего бывшего хозяина. Он проводил с ним
все свое время, кроме тех часов, когда  отлучался  по  его  же  делу  -  ища
свидетелей, которые могли бы дать показания в пользу узника на уже недалеком
суде. Поистине,  этот  юноша  был  единственным  утешением,  остававшимся  у
несчастного, кроме чистой совести и надежды на счастье за гробом,  -  потому
что радость, которую ощущал он, глядя  на  своих  детей,  была  подобна  тем
заманчивым удовольствиям, какими иногда больной, услаждаясь, губит себя, так
как они одновременно и облегчают и усугубляют болезнь.
     Однажды, насмотревшись, как  Хартфри  в  слезах  обнимал  свою  старшую
девочку и горевал о том, что  ему,  быть  может,  придется  покинуть  ее  на
сиротскую долю, Френдли ему сказал:
     - Я давно дивлюсь, наблюдая, с какою  силой  духа  вы  принимаете  ваши
несчастья, с какою твердостью глядите в лицо смерти. Я заметил, что все ваши
мучения возникают из мыслей о разлуке  с  детьми  и  боязни  оставить  их  в
бедственном положении; так вот, хоть я надеюсь, что все ваши страхи окажутся
напрасными, все же, чтобы они вас меньше тревожили, поверьте мне:  ничто  не
может причинить мне горя тяжелее, чем  эта  нежная,  эта  сердечная  тревога
хозяина, которому я так обязан за его доброту и которого искренне  люблю;  и
равным образом ничто не может доставить мне больше радости, чем  возможность
облегчить и устранить эту тревогу. Поэтому, если мое обещание что-то  значит
для вас, не сомневайтесь: я употреблю все мое скромное состояние - а оно, вы
знаете, не так уж ничтожно  -  на  поддержку  ваших  детей.  Я  молю  судьбу
предотвратить от вас всякое бедствие, но если оно вас постигнет раньше,  чем
вы успеете обеспечить как следует этих крошек, то я сам стану для них отцом,
и ни одной из них не коснется нужда, покуда я буду в силах избавлять  их  от
нее. Я стану опекать вашу младшую дочку, а что до маленькой моей щебетуньи -
вашей старшей, - то, поскольку до сих пор я не искал  еще  себе  невесты,  я
прошу вас выдать ее за меня; и я никогда не отступлюсь от нее ради другой.
     Хартфри кинулся  к  другу  и  обнял  его  в  порыве  благодарности.  Он
признался, что юноша снял с его сердца все тревоги, кроме одной,  но  ту  он
унесет с собой в могилу.
     - О Френдли! - сказал он. - Эта  тревога  -  скорбь  моя  о  лучшей  из
женщин, которую я посмел осудить в своих  мыслях,  за  что  сейчас  ненавижу
себя. О Френдли!  Ты  знал  ее  доброту;  но,  конечно,  только  мне  одному
открылись все ее достоинства. Она была само совершенство и  духом  и  телом,
сочетала в себе все добродетели, какими  наделило  небо  женский  пол,  -  и
каждой из них обладала в большей степени, чем всякая другая женщина. Могу ли
я вынести утрату такой жены? Могу ли вынести мысль о тех  испытаниях,  каким
ее подверг этот  злодей,  -  испытаниях,  из  которых  смерть,  быть  может,
наименее страшное?
     Френдли, воспользовавшись первой же передышкой,  мягко  перебил  его  и
стал успокаивать также  и  на  этот  счет,  преувеличивая  значение  каждого
обстоятельства, дававшего хоть тень надежды на то, что Хартфри еще  свидится
с женой.
     За это необычайное проявление дружбы молодой человек  вскоре  стяжал  в
Ньюгете славу такого же чудака и глупца, как его хозяин. Их глупость вошла в
поговорку, и оба они стали посмешищем всего замка.
     Наступил срок  сессии.  Совет  присяжных  в  Хикс-холле  ознакомился  с
обвинительным актом против Хартфри, и на второй День сессии  узник  предстал
пред судом. Здесь,  несмотря  на  все  старания  Френдли  и  честной  старой
служанки,  выяснилось,  что  все  обстоятельства  подкрепляют  свидетельство
Файрблада, равно как и Уайлда, который очень искусно делал вид,  будто  лишь
через силу дает показания против своего старого друга  Хартфри,  -  и  судьи
признали  подсудимого  виновным.  Итак,  Уайлд  преуспел  в  своем  замысле;
остальное, конечно, должно  было  теперь  с  неизбежностью  свершиться  само
собой, так как Хартфри не пользовался влиянием среди великих, а  привлекался
он по статье, не оставлявшей нарушителю надежды на пощаду.
     Гибель,  навлеченная  нашим  героем  на  беднягу,  являла  собой  столь
удивительный пример успеха, какого достигают великие, что Фортуна, возможно,
позавидовала своему баловню. И вот,  зависть  ли  была  тому  причиной,  или
только всем известное непостоянство и нетвердость, так  часто  с  осуждением
отмечавшиеся в нраве этой дамы, которая нередко возносит  людей  на  вершину
величия лишь для того,

                     ... ut lapsu graviore ruant {*}, -
                     {* Чтобы они тяжелее разбились при падении (лат.).}

     достоверно одно: богиня  стала  теперь  замышлять  зло  против  Уайлда,
дошедшего, казалось, до того предела, какого достигали все герои и какой она
решила не давать им никогда  преступать.  Словом,  существует,  по-видимому,
известная мера  злодейства  и  несправедливости,  положенная  для  свершения
каждому великому человеку, - а далее Фортуна видит от него не больше пользы,
чем от шелковичного червя, с которого уже смотали пряжу, и покидает  его.  В
тот же день мистер Блускин был обвинен нашим героем в грабеже; и  эта  кара,
хоть он и сам навлек ее на себя и сам  принудил  Уайлда  прибегнуть  к  ней,
сильно возмутила молодца; и когда Уайлд с тем  небрежением  и  безразличием,
какое так неосторожно позволяют себе великие люди в отношении  своих  жертв,
стоял с ним рядом, Блускин исподтишка выхватил нож и  вонзил  его  в  нашего
героя с такой силой, что все присутствовавшие подумали, что он  сделал  свое
дело. И впрямь, если бы Фортуна (не  из  любви  к  герою,  а  ради  твердого
решения достичь, как мы указывали, некоей намеченной цели)  не  позаботилась
убрать из-под удара его кишки, он пал бы жертвой злобы своего  врага,  -  не
заслуженной им злобы, как объяснил он впоследствии:  ведь  если  бы  Блускин
удовольствовался самим грабежом и отдал главарю добычу, он и по сей день, ни
в чем не заподозренный, процветал бы в шайке. Но вышло так, что нож, миновав
этот благородный орган  (у  некоторых  благороднейший)  -  кишечник,  только
продырявил Уайлду  брюхо  и  не  причинил  другого  вреда,  кроме  обильного
кровотечения, от которого герой ослабел на время, но быстро оправился.
     Все же этот случай привел в конечном счете к самым дурным последствиям:
так как лишь очень немногие люди (мы исключаем величайших в  человечестве  -
абсолютных монархов) пытаются, подобно роковым  сестрам,  перерезывать  нить
человеческой жизни по одной лишь прихоти или  забавы  ради,  обычно  же  это
делается с целью приобрести какое-то благо в будущем или отмстить за  зло  в
прошлом;  и  так  как  первое   из   этих   побуждений   лицам,   занявшимся
расследованием, показалось маловероятным, то они стали искать, не  имело  ли
тут место второе. И  вот,  когда  были  раскрыты  обширные  замыслы  Уайлда,
кое-кому  показалось,  что,  при  всем  их  величии,  они,  как  и   проекты
большинства таких людей, имели целью скорее славу самого великого  человека,
нежели вящую пользу для общества; а потому кое у кого из  тех,  кто  почитал
это  своей  прямой  обязанностью,  возникло  намеренье  остановить  победное
шествие нашего героя; в частности, один ученый судья, великий  враг  величия
этого рода,  добился  введения  в  один  из  парламентских  актов  оговорки,
представлявшей собою ловушку для Уайлда, в которую он вскоре и  попался.  По
новому  закону  _плут_  мог  привлекаться  к  уголовной  ответственности  за
свершение кражи чужими руками. Закон был так тонко рассчитан  на  сокрушение
всякого величия на путях _плутовства_, что нашему герою поистине  невозможно
было от него уйти.


                                  Глава II
                 Несколько слов о неблагодарности народной.
           Прибытие мистера Уайлда в замок и прочие происшествия,
         о каких не повествует ни одна другая историческая хроника

     Располагай мы досугом, мы бы здесь уклонились в сторону и потолковали о
той неблагодарности, которая,  по  замечанию  многих  авторов,  возникает  у
народа во всех странах свободного правления по отношению  к  великим  людям;
когда они в заботе о народном  благе  стремились  поднять  свое  собственное
величие,  в  котором  так  глубоко  заинтересовано  все  общество  (как  все
французское королевство видит свою  славу  в  величии  своего  монарха),  их
нередко приносил в жертву тот самый народ, во славу  которого  так  прилежно
трудились его великие люди; и делал он это из  глупого  рвения  к  смешному,
призрачному  предмету,  который  называют  свободой  и  который,  по  общему
наблюдению, ненавистен великим людям.
     Прошло совсем немного времени  с  обнародования  нового  закона,  когда
мистер Уайлд, получив от некоторых  добросовестных  членов  шайки  кое-какие
ценные вещи, переправил их законному владельцу за вознаграждение, чуть  ниже
их первичной стоимости; неблагодарный владелец возбудил  против  него  дело.
Уайлд был  захвачен  врасплох  в  собственном  доме  и,  уступив  численному
превосходству противника, вскоре предстал  пред  мировым  судьей  и  был  им
отправлен в замок, который мы  не  хотим  слишком  часто  называть  в  нашей
хронике, хотя это место  вполне  приличествует  величию  и  в  ту  пору  там
случилось собраться большому числу великих людей.
     Правитель  замка,  или,  как  более  почетно  называет  его  закон,   -
смотритель, был старый друг-приятель мистера Уайлда. Так что наш  герой  был
очень доволен  местом  своего  заключения,  где  он