возят при  этом  во  взоре  премьер-министра,  выразил
Уайлд при первой встрече с другом. И как премьер-министр  распекает  вас  за
то, что  вы  пренебрегли  вашими  собственными  интересами  и  не  попросили
вовремя, - так наш герой напустился на Хартфри за его доверие к графу и,  не
дав ему ни слова сказать в оправдание, излил на  него  поток  ошеломительной
ругани, подсказанной как будто самыми дружескими намерениями, но такой,  что
и от врага не услышишь хлеще. Этим  предупредительным  маневром  несчастному
Хартфри, захоти он слегка укорить  друга  за  неудачную  рекомендацию,  была
отрезана всякая  возможность  произвести  подобную  попытку;  так  государь,
вторгшийся к соседям,  но  атакованный  в  собственных  владениях,  вынужден
бывает оттянуть все свои силы назад и защищаться на своей земле. Хартфри это
и сделал, и  небезуспешно,  ссылаясь  на  видное  положение  графа,  на  его
внешность, на выезд, - так что Уайлд наконец немного смягчился и  сказал  со
вздохом:
     - Я, признаться, меньше всех на свете имею право  осуждать  другого  за
такого рода неразумие, так как меня и самого провести куда как легко! Ведь и
я тоже обманулся в графе, за которым,  если  он  неплатежеспособен,  у  меня
пропадают пятьсот фунтов стерлингов. Но лично я, - сказал он, - не собираюсь
приходить в отчаянье, да и вам не советую. Многие вот так  же  находили  для
себя  более  удобным  удалиться  или  укрыться  на  время,  а   впоследствии
выплачивали сполна свои долги или хоть приличным  образом  возмещали  их.  В
одном  я  не  сомневаюсь:  если  будет  произведена  частичная   уплата   по
несостоятельности, - а это, я полагаю, худшее, чего можно опасаться, - то  в
убытке останусь я один: потому что я почту себя  обязанным  по  долгу  чести
возместить вам потерю, хотя бы вы и признали, что должны благодарить за  нее
главным  образом  собственную  дурость.  Тьфу!  Да  если  бы  я  только  мог
вообразить, что есть в этом надобность, я бы вас, конечно, предостерег. Но я
полагал, что та часть города, где проживал граф, уже сама по себе достаточно
ясно подсказывала, как мало можно ему доверять. И на такую сумму!.. Черт вас
попутал, не иначе!
     Такое бесстыдство превосходило все, что  бедная  миссис  Хартфри  могла
себе вообразить. Если раньше она безудержно кляла Уайлда, то сейчас признала
полную его невиновность и попросила его прекратить разговор, который, как он
видит сам,  слишком  жестоко  сокрушает  ее  мужа.  Торговлю,  сказала  она,
невозможно вести без кредита, а потому нельзя  винить  его  за  то,  что  он
открыл кредит такому человеку, каким представлялся граф. К тому же,  сказала
она, не много проку теперь рассуждать о том, что прошло и чего  не  вернуть;
сейчас  надо  прежде  всего  обдумать,  как   избежать   угрожающих   дурных
последствий, и в первую голову постараться вернуть ее мужу свободу.
     - Почему не достает он поручительства? - спросил Уайлд.
     - Увы, сэр, - сказала миссис Хартфри, - мы обращались ко  многим  нашим
знакомым, но напрасно: нам отвечали извинениями даже там, где  меньше  всего
мы этого могли бы ожидать.
     - Нет поручителя?! - воскликнул Уайлд в негодовании.  -  Будет  у  него
поручитель, если только не перевелись они на свете!  Сейчас  поздновато,  но
положитесь на меня, завтра с утра я ему устрою поручительство.
     Миссис Хартфри со слезами приняла эти заверения и сказала  Уайлду,  что
он настоящий друг. Затем она предложила мужу провести с ним весь  вечер,  но
он не позволил, так как не хотел, чтобы дети в эту тревожную пору оставались
на попечении слуг.
     Послали  за  наемной  каретой,  но  напрасно,   потому   что,   подобно
друзьям-приятелям, извозчики всегда тут как тут,  покуда  светит  солнце,  а
когда в них нужда, их не разыщешь. Не нашли и портшеза, так как мистер  Снэп
жил в той части города, где носильщики с портшезом -  редкие  гости.  Доброй
женщине пришлось идти домой пешком, и учтивый Уайлд рыцарственно вызвался ее
проводить. Любезность была с благодарностью принята, и когда наша чета нежно
распрощалась, мистер Снэп собственноручно запер мужа в комнате, а  за  женою
запер наружную дверь.
     Так как этот визит Уайлда к  Хартфри  может  показаться  одним  из  тех
исторических  эпизодов  в   биографии   нашего   героя,   которые   писатели
рассказывают, подобно Дрокансеру, "только потому, что смеют", и так  как  он
противоречит как будто величию нашего героя и бросает тень на его репутацию,
позволяя приписать ему дружеские  чувства,  чересчур  отдающие  слабостью  и
неразумием, то, пожалуй, следует дать объяснения по поводу этого визита, - в
особенности более проницательным нашим  читателям,  чью  благосклонность  мы
всегда особенно стараемся снискать. Итак, да будет им известно, что с первой
же встречи с миссис  Хартфри  мистер  Уайлд  воспылал  к  этому  прелестному
созданию той страстью (или чувством, или  дружбой,  или  желанием),  которую
джентльмены нашего века единодушно называют ЛЮБОВЬЮ; на деле же она есть  не
что иное, как того  рода  влечение,  какое  по  окончании  праведных  трудов
субботнего дня сластолюбивый служитель церкви способен чувствовать к филе  с
отменным гарниром или к прельстительной грудинке, которую ставит  перед  ним
сквайр и которую (так горяча его любовь!) он пожирает в  своем  воображении,
едва ее увидев. Не  менее  пламенна  была  голодная  страсть  нашего  героя,
который, как только взгляд его упал на это прелестное кушанье, стал мысленно
примериваться, как бы получше подобраться к нему. Достигнуть этого,  подумал
он,  будет  проще  всего  после  того,  как  свершится  разорение   Хартфри,
намеченное им ради других целей. Поэтому  он  отложил  все  хлопоты  в  этом
направлении до тех пор, пока не  достигнет  сперва  того,  что  должно  было
предшествовать во времени его новому  намерению,  -  с  такой  методичностью
осуществлял наш герой все свои планы и настолько был он выше  всех  внушений
страсти, которые так  часто  расстраивают  и  губят  благороднейшие  замыслы
других людей.


                                  Глава IX
          Все больше в_е_л_и_ч_и_я в Уайлде. Низменная сцена между
         миссис Хартфри и ее детьми и план нашего героя, достойный
                   наивысшего восхищения и даже изумления

     Едва Уайлд увел предмет своей страсти (или,  продолжая  нашу  метафору,
лакомое блюдо) от законного владельца, у него явилась мысль доставить его  в
один из тех ресторанов Ковент-Гардена, где женское тело  под  восхитительным
гарниром предлагается жадному аппетиту молодых джентльменов;  но,  опасаясь,
что дама не пойдет со всей готовностью навстречу его желаниям и что излишняя
поспешность и горячность сорвут цвет его надежд, не дав созреть плодам, -  и
так как в тот час у него уже зародился счастливый проект, более  благородный
и почти непреложно обеспечивавший ему и наслаждение и прибыль, -  наш  герой
ограничился тем, что  проводил  миссис  Хартфри  до  дому  и,  после  долгих
уверений в дружеских чувствах к ее мужу и в готовности к услугам,  простился
с ней, пообещав зайти рано утром и отвести ее к Снэпу.
     Уайлд отправился затем в ночной погребок, где застал кое-кого из  своих
знакомых, и прокутил с ними до  утра,  и  ни  малейшая  тень  сострадания  к
мистеру Хартфри не отравила ему чаши веселья! Так истинно величественна была
его душа, что ничто не тревожило ее покоя; и только опасение,  как  бы  мисс
Тиши чего-либо не прознала (она все еще была  на  него  сердита),  несколько
омрачало безмятежность духа, которой иначе он мог бы наслаждаться. И так как
весь вечер ему не довелось увидеться с мисс  Тиши,  он  написал  ей  письмо,
содержащее десять тысяч уверений в почтительной любви и (на  что  он  больше
полагался) столько же посулов. Этим письмом он рассчитывал привести девицу в
хорошее расположение духа, нимало не открывая ей, однако,  своих  подозрений
и, следовательно, не давая ей повода насторожиться:  ибо  он  взял  себе  за
правило никогда не открывать другим, что в  их  власти  причинить  ему  зло,
чтобы тем не навести их на мысль причинить это зло на деле.
     Вернемся теперь к миссис Хартфри,  которая  провела  бессонную  ночь  в
таком терзании и ужасе из-за отсутствия мужа,  какие  иная  благовоспитанная
леди испытывала бы при возвращении мужа из дальнего  плавания  или  поездки.
Утром, когда к ней привели детей, старшая девочка  спросила,  где  ее  милый
папа. И мать, не  сдержавшись,  разразилась  слезами.  Увидев  это,  девочка
сказала:
     - Не плачь, мама. Папа, я знаю, непременно пришел бы домой, если б мог.
     При этих словах мать схватила девочку  на  руки  и,  в  порыве  чувства
бросившись в кресло, воскликнула:
     - Да,  дитя  мое,  и  никакие  адские  происки  не  могут  надолго  нас
разлучить!
     Эта сцена развлечет, быть может, каких-нибудь шесть или семь читателей,
и мы не стали бы включать ее в наш рассказ, если б она не показывала, что  в
жизни пошлой толпы есть еще слабости, которых великие духом так  чужды,  что
даже не имеют о них никакого понятия; а кроме того,  обнажая  глупость  этих
жалких созданий, она оттеняет и возвышает  то  величие,  верное  изображение
которого мы стараемся дать в нашей хронике.
     Войдя в комнату, Уайлд застал несчастную мать с одной девочкой на руках
и другой у колен. После любезного приветствия он попросил ее отпустить детей
и служанку, потому что, сказал он, ему нужно сделать очень важное сообщение.
     Миссис Хартфри тут же исполнила это требование и,  притворив  дверь,  с
нетерпением спросила, увенчались ли успехом его старания  найти  поручителя.
Он ответил, что еще не пытался даже, потому что ему пришел на ум один  план,
посредством которого она безусловно спасет своего мужа, себя и детей. Он  ей
советует, забрав все самое ценное, что есть у  них  в  магазине,  немедленно
уехать в Голландию, пока еще нет акта о банкротстве, после  которого  отъезд
станет невозможным. Он сам доставит ее туда, поместит в  надежном  месте,  а
затем  вернется  и  освободит  ее  мужа,  которому  тогда   нетрудно   будет
удовлетворить своих кредиторов. Он добавил, что пришел прямо от Снэпов,  где
познакомил с этим планом самого Хартфри, и тот его очень  одобрил  и  просит
жену без проволочек привести план в исполнение, так  как  нельзя  терять  ни
минуты.
     Сообщение, что муж одобрил  план,  разрешило  все  сомнения,  смущавшие
сердце бедной женщины, и она только  выразила  желание  зайти  на  минуту  к
Снэпам, чтобы попрощаться с мужем. Но Уайлд наотрез отказал:  каждая  минута
промедления, объяснил он, угрожает гибелью  ее  семье;  вдали  от  мужа  она
пробудет лишь несколько дней, - ведь он, Уайлд, как  только  доставит  ее  в
Голландию, тотчас же вернется и исхлопочет освобождение Хартфри  и  привезет
его к ней.
     - Я оказался, сударыня, злополучной безвинной причиной несчастья  моего
дорогого Тома, - сказал он, - и я погибну вместе с ним или  вызволю  его  из
беды.
     Миссис Хартфри изливалась в своей признательности за его доброту и  все
же молила разрешить ей хотя  бы  самое  короткое  свидание  с  мужем.  Уайлд
объявил, что минута  промедления  может  оказаться  роковой,  и  добавил,  -
правда,  скорее  печальным,  нежели  гневным  голосом,  -  что  если  у  нее
недостанет решимости исполнить распоряжение мужа, которое он ей передал,  то
вина за разорение  Хартфри  падет  на  нее,  а  он,  Уайлд,  будет  вынужден
отказаться от всякого вмешательства в его дела.
     Тогда она пожелала взять с собою детей. Но Уайлд не  позволил,  сказав,
что это только задержит их побег; да и приличнее будет, чтобы  детей  привез
муж. Наконец он всецело подчинил себе  бедную  женщину.  Она  упаковала  все
ценности, какие нашла, и, нежно простившись с дочками, взволнованно поручила
их заботам очень преданной  служанки.  Потом  она  наняла  коляску,  которая
доставила их в гостиницу, где они раздобыли карету шестерней и  двинулись  в
Гарвич.
     Уайлд ехал с ликованием в  сердце,  уверенный,  что  теперь  прелестная
женщина вместе с богатой поклажей в его руках. Словом, он мысленно  упивался
счастьем, которое необузданная похоть и хищная жадность могли ему сулить.  А
бедная жертва, которой надлежало удовлетворить эти страсти, вся ушла в мысли
о горестном положении своего мужа и детей. С губ ее едва ли  сорвалось  хоть
одно слово, тогда как слезы обильно лились из ее лучистых  глаз,  которые  -
если  дозволено  мне  употребить  это  грубое  сравнение  -  служили  только
восхитительным соусом, возбуждавшим аппетит Уайлда.


                                  Глава X
              Приключения на море, удивительные и необычайные

     Прибыв в Гарвич, они  нашли  судно,  зашедшее  в  гавань  и  готовое  к
отплытию на Роттердам. Их  тотчас  приняли  на  борт,  и  судно  отчалило  с
попутным ветром. Но едва исчезла из их глаз земля,  как  поднялась  внезапно
яростная буря и погнала их на юго-запад, - да с такою силой, что капитан  не
надеялся избежать Гудвиновых Песков, и как сам он, так  и  вся  его  команда
почитали себя  погибшими.  Миссис  Хартфри,  которую  смерть  только  тем  и
страшила, что отрывала ее от мужа и детей,  упала  на  колени  с  мольбой  к
всевышнему о милосердии, когда Уайлд с истинно величественным  презрением  к
опасности принял решение, едва ли не более достойное  нашего  восторга,  чем
все дошедшие до нас решения отважнейших героев древних и новых  времен:  оно
ясно показывает, что он обладал всеми свойствами, необходимыми герою,  чтобы
восторжествовать  над  внушениями  страха   и   жалости.   Он   видит,   что
деспот-смерть хочет вырвать у него намеченную им жертву,  которой  он  успел
насладиться только в воображении, -  и  вот  он  поклялся,  что  не  уступит
деспоту: он немедленно набросился на бедную,  терзаемую  отчаянием  женщину,
домогаясь своего сперва уговорами, а после силой.
     Миссис Хартфри, при том  расположении  духа,  в  каком  находилась  она
теперь, и при том мнении, какое она  составила  себе  об  Уайлде,  не  сразу
поняла, чего он хочет, но, поняв, отвергла его со  всем  отвращением,  какое
могут внушить негодование и  ужас;  когда  же  он  попробовал  прибегнуть  к
насилию, она огласила каюту таким пронзительным криком, что он дошел до ушей
капитана, - благо буря несколько поутихла. Этот  человек,  грубый  скорее  в
силу воспитания и воздействия среды, в которой жил, чем по природе, поспешил
к ней на помощь и, увидев, что она, сбитая с ног, борется на  полу  с  нашим
героем, вовремя спас ее от насильника, которому пришлось оставить женщину  и
схватиться с ее дюжим рыцарем, не скупившимся на тумаки и не щадившим  своих
сил в защите прелестной пассажирки.
     Как только кончилась недолгая битва, из которой наш герой, когда бы  не
численный перевес противника (к нему подоспела подмога), вышел бы,  конечно,
победителем, капитан выругался в бога и в дьявола и спросил Уайлда: какой же
он христианин, если готов насиловать женщину  во  время  бури?  На  что  тот
величественно и мрачно ответил, что сейчас он, так  и  быть,  смирится,  но,
"будь он проклят, если не получит удовлетворения, как только они  сойдут  на
берег!". Капитан презрительно ответил: "Поцелуй меня..." - и  так  далее,  а
потом, выставив Уайлда из каюты, запер там миссис Хартфри по ее  собственной
просьбе и вернулся к заботам о корабле.
     Буря тем временем улеглась, и море колебала лишь  обычная  зыбь,  когда
один из матросов завидел вдали парус; и капитан, мудро рассудив, что это мог
быть капер (мы в то время вели войну с Францией),  тотчас  приказал  поднять
все паруса. Но мера эта была бесполезной, потому что  ветер,  очень  слабый,
дул в противную сторону; судно неслось прямо на них,  и  вскоре  выяснилось,
что опасения капитана справедливы: это и впрямь оказался французский  капер.
Сопротивляться наш корабль был не в  силах  и  при  первом  залпе  из  пушек
противника опустил флаг. Капитан французского судна с несколькими  матросами
вступил на борт английского судна и забрал, что было на нем ценного,  в  том
числе и всю поклажу бедной миссис Хартфри; потом он пересадил команду и двух
пассажиров на борт своего капера, а английский корабль, как излишнюю  обузу,
решил потопить, так как это  была  старая,  дырявая  посудина  и  не  стоило
отводить ее в Дюнкерк, - он только снял с английского корабля лодку,  потому
что его собственная была не слишком хороша, и, дав по  нему  залп  с  борта,
пустил ко дну.
     Французский капитан,  совсем  еще  молодой  человек  и  притом  учтивый
кавалер, сразу влюбился - и не на шутку  -  в  свою  красивую  пленницу.  По
некоторым фразам, оброненным Уайлдом, он вообразил, что они муж и жена, хотя
ее  лицо  выдавало  неприязнь  к  спутнику,  и  спросил,  понимает  ли   она
по-французски. Она ответила утвердительно, так как и вправду отлично владела
французским языком. Тогда, указывая на Уайлда, капитан  спросил,  как  давно
она замужем за этим человеком. Она ответила, глубоко  вздохнув  и  обливаясь
слезами, что она и в самом деле замужем, но не  за  этим  подлецом,  который
один виноват во всех ее  бедствиях.  Это  добавление  возбудило  в  капитане
любопытство, и он приступил к своей пленнице с такими  навязчивыми,  хоть  и
учтивыми расспросами, настаивая, чтоб она поведала ему свои обиды,  что  она
наконец уступила и рассказала  ему  все  свои  злоключения.  Чуждый  всякого
понятия о величии, капитан был так растроган и так  вознегодовал  на  нашего
героя, что решил его наказать:  не  считаясь  с  законами  войны,  он  велел
немедленно спустить  на  воду  свою  разбитую  лодку  и,  преподнеся  Уайлду
полдюжины бисквитов для продления его мук, ссадил его в эту лодку, а  затем,
пустив ее на волю волн, повел корабль дальше намеченным путем.


                                  Глава XI
           Высокое и удивительное поведение нашего героя в лодке

     Возможно, что надежда на награду от прелестной  пленницы  или,  скорей,
покорительницы сыграла немалую роль в осуществлении  этого  необычного  акта
беззаконного правосудия, ибо француз был охвачен той же страстью, или тем же
голодом,  какой  испытывал  Уайлд,  и  почти  так   же   непреклонно   решил
удовлетворить свои желания любым путем. Однако оставим его пока преследовать
свою цель и проследим за нашим героем в лодке, ибо в пору бедствия  истинное
величие предстает нам наиболее достойным удивления. В самом деле,  взять  ли
государя, окруженного царедворцами, готовыми его величать  столь  милым  ему
прозванием или титулом и воздавать ему всяческие хвалы; или  завоевателя  во
главе сотни тысяч человек, готовых исполнять его волю, как бы  ни  была  она
тщеславна, причудлива или жестока, - нетрудно, думается нам, вообразить  или
уразуметь, на сколько ступеней они в своей взбалмошной гордости  возвышаются
над всеми, кто служит им послушным орудием. Но  когда  человек  в  цепях,  в
тюрьме - нет, в  самой  гнусной  подземной  темнице  -  сохраняет  всю  свою
гордость, все достоинство, проявляет высокое превосходство своей природы над
остальным человечеством,  которое  взорам  пошлой  толпы  кажется  куда  как
счаст-тивей его, и когда этот человек заставляет всех убедиться, что небо  и
провидение в эту самую пору работают на него, как бы даря его  своей  особой
заботой, - перед нами несомненно одна из тайн величия, постижимых только для
посвященного!
     Можно ли вообразить что-либо тяжелей того положения, в  каком  очутился
наш герой, когда утлая лодчонка уносила его в открытое море, без весел,  без
паруса, и первая же волна могла по произволу опрокинуть его? И это  было  бы
еще благом для него, жребием, куда  более  предпочительным  по  сравнению  с
другим исходом, припасенным для него судьбой, -  голодной  смертью,  которою
неизбежно грозило ему продолжение штиля.
     Перед лицом такой угрозы наш герой начал извергать  богохульства  столь
мерзкие, что их едва ли  можно  привести,  не  оск