е так и не откупорил, потому что единственный его напиток -  вода;  бутылку
же эту он сохранял как подкрепляющее средство на случай болезни, однако ему,
слава богу, ни разу  не  представилось  надобности  в  лекарстве.  Затем  он
сообщил мне, что он отшельник, что его  когда-то  выбросило  на  этот  берег
вместе с женой, которую он горячо любил, но не сумел уберечь  от  гибели,  -
из-за этого-то он и решил не возвращаться больше  во  Францию,  свою  родную
страну, и предаться молитвам и святой жизни, блаженно уповая  на  встречу  с
любимой в небесах, где, как он твердо верит, она теперь приобщилась к  сонму
святых и является его заступницей. Он рассказал, что  обменял  свои  часы  у
короля этой страны, по его словам очень справедливого и  хорошего  человека,
на ружье и запас пороха, дроби и пуль,  которыми  пользуется  иногда,  чтобы
добыть себе пропитание, но больше для защиты от диких зверей;  живет  же  он
главным образом растительной пищей. Он поведал  мне  еще  многое,  о  чем  я
расскажу вам после, а сейчас буду говорить как можно короче.  Под  конец  он
очень меня утешил, пообещав проводить в морской  порт,  где,  возможно,  мне
удастся застать какой-нибудь невольничий корабль; и тогда я  смогу  отдаться
на волю той стихии, которой, как ни много она уже принесла мне страданий,  я
должна буду ввериться, чтобы вновь обрести все, чем я дорожу на земле.
     Жителей города, который видели мы внизу, и их короля он расписал такими
приветливыми, что возбудил во мне желание отправиться туда, - тем более  что
мне не терпелось снова увидеться с капитаном и матросами,  которые  были  ко
мне так добры и среди которых, несмотря на всю учтивость отшельника,  я  все
же чувствовала бы себя спокойней, чем наедине с этим человеком. Он,  однако,
очень отговаривал меня пускаться в поход, покуда я не восстановлю свои силы,
и настаивал, чтобы я легла на его ложе, то есть на скамью, сказав,  что  сам
он удалится из пещеры и останется у входа сторожем. Я приняла  это  любезное
предложение, но долго сон не шел ко мне; наконец,  однако,  усталость  взяла
верх над моими  тревогами,  и  я  опять  сладко  проспала  несколько  часов.
Пробудившись, я нашла своего верного часового на посту, готового явиться  по
первому моему зову. Такое поведение внушило мне некоторое доверие к нему,  и
я повторила свою просьбу проводить меня в тот город  на  равнине;  но  он  в
ответ посоветовал мне  подкрепиться  едой,  прежде  чем  пускаться  в  путь,
который будет длиннее, чем мне представляется. Я согласилась, и он  выставил
еще больше разнообразных плодов, чем в первый  раз,  и  я  поела  их  вволю.
Покончив со своим  полдником,  я  снова  заговорила  о  том,  что  мне  пора
отправляться, но он опять принялся настойчиво меня отговаривать, уверяя, что
я еще не набралась сил, что нигде я не смогу отдохнуть спокойней, чем у него
в пещере; лично же для него не может быть большего счастья, чем всячески мне
услужать, сказал он и со вздохом добавил, что  в  этом  счастье  он  всякому
другому  больше  позавидовал  бы,  чем  во  всех  дарах  судьбы.  Вы   легко
представите себе, какие подозрения  встревожили  меня  тогда,  но  он  сразу
устранил всякое сомнение, бросившись к моим ногам и объяснившись мне в самой
пылкой любви. Я  бы  впала  в  отчаяние,  не  сопроводи  он  свое  признание
ревностными завереньями, что никогда не применит ко  мне  иной  силы,  кроме
силы мольбы, и что согласен скорей умереть самой жестокой  смертью  от  моей
холодности,  чем  купить  высшее  блаженство,  позволив  слезам   и   печали
затуманить эти ясные глаза, эти звезды, сказал он, под благотворным влиянием
которых только и возможно для него радоваться жизни или даже просто  влачить
ее...
     Она повторила еще немало комплиментов, выслушанных  ею  от  отшельника,
когда страшный переполох, взволновавший  весь  замок,  внезапно  прервал  ее
рассказ. Я не могу дать читателю лучшего представления  об  этом  шуме,  как
предложив ему вообразить, что  у  меня  появились  те  сто  языков,  которых
некогда пожелал для себя поэт, и что я пустил их  в  ход  все  сразу,  вопя,
ругаясь, крича, кляня, ревя, - короче сказать,  производя  все  разнообразие
звуков, доступное органу речи.


                                  Глава X
                         Страшный переполох в замке

     Но как ни грандиозно выведенное отсюда читателями представление об этом
шуме,  его  причина  покажется  более  чем  закономерной,  когда  станет  им
известна: наш герой (с краской стыда говорю об этом) открыл, что  его  чести
нанесено оскорбление - и по самому чувствительному пункту. Словом,  читатель
(ты должен это узнать, хоть это и вызовет у тебя величайшее возмущение),  он
застиг Файрблада в объятиях прелестной Летиции.
     Бывает, благородный бык, который долго пасся среди  множества  коров  и
потому привык считать всех этих коров своею  собственностью,  увидит  вдруг,
что в отведенных ему пределах другой бык охаживает корову, и  тогда,  громко
взревев, он станет грозить обидчику мгновенной расправой при  помощи  рогов,
пока не  всполошит  всю  округу.  Не  менее  грозно,  не  менее  громогласно
прорвалась ярость Уайлда и повергла в ужас весь замок.
     Бешенство долго не давало ему  говорить  сколько-нибудь  членораздельно
так в приемный день пятнадцать, шестнадцать, а  то  и  вдвое  больше  женщин
нежными, но пронзительными флейтами зальются все сразу, каждая о своем, и мы
услышим гул,  гармонию,  вполне,  конечно,  мелодическую,  но  эти  звуковые
сочетания не передадут нам через слух  никаких  понятий.  Наконец,  когда  у
нашего героя разум начал брать верх над  страстью,  а  страсть,  не  получив
своевременной помощи со  стороны  дыхания,  начала  отступать,  -  следующие
выражения стали перескакивать через забор  его  зубов,  или,  скажем,  через
канаву его десен, откуда колья этого забора давно уже были выбиты в сражении
с некоей амазонкой из Друри-Лейна.
     - ... {Начало этой речи утеряно.  (Примеч.  автора.)}  человеку  чести!
Разве это подобает другу? Мог ли я ожидать  такого  нарушения  всех  законов
чести от  тебя,  которого  учил  я  ходить  ее  стезями?  Выбери  ты  другой
какой-нибудь способ обмануть мое доверие, я еще мог бы простить,  но  это  -
укол в самое деликатное место, неисцелимая рана, невозместимая обида: ибо не
только на утрату приятнейшей спутницы,  жены,  чья  любовь  была  моей  душе
дороже жизни, не на одну только эту утрату я  жалуюсь  ныне,  -  утрату  эту
сопровождает  позор  и  бесчестие!  Кровь  Уайлдов,  в  неизменной   чистоте
передававшаяся  от  отцов  сыновьям  через  столько  поколений,  эта   кровь
загрязнена, осквернена: отсюда мои слезы, отсюда горе мое! Эту  обиду  ничем
нельзя поправить, ни, без урона для чести, простить.
     - Дерьмо в картонке! - отвечал  Файрблад.  -  Столько  шуму  из-за  его
чести! Если примесь к вашей крови - все, на что вы жалуетесь, то жалоба ваша
пустая, - потому что моя кровь почище вашей.
     - Вы понятия не имеете, - возразил Уайлд, - о тонкостях  чести;  вы  не
знаете, как она хрупка и деликатна - и женская и мужская, -  так  деликатна,
что малейшее дуновение ветра, грубо дохнувшее на нее, грозит ей гибелью.
     -  Могу  доказать  на  основании  ваших  собственных  слов,  -  говорит
Файрблад, - что я не ущемил вашей чести. Разве вы не говорили мне частенько,
что честь мужчины состоит в том, чтоб не получать оскорблений от лиц  своего
пола, а честь женщины в том, чтобы не принимать любезностей  от  лиц  нашего
пола? Так вот, сэр, коль скоро я не нанес лично  вам  никакого  оскорбления,
чем же я ущемил вашу честь?
     - Но разве все, что есть у жены, - вскричал Уайлд, - не принадлежит  ее
супругу?  Поэтому-то  женатый  мужчина  честь  своей  жены  полагает   своею
собственностью, и, задев ее честь, вы задеваете мою. Как жестоко вы  уязвили
меня в это деликатное место, я не должен повторять, - это знает весь  замок,
и узнает весь мир. Я обращусь в Докторе Коммонс и возбужу иск против жены! Я
стряхну с себя позор, насколько можно, путем развода с нею! А  что  до  вас,
так ждите: вы услышите обо мне в Вестминстерхолле: таков современный  способ
возмещения подобного ущерба и воздаяния за такую обиду.
     - Чтоб вам ослепнуть! - кричит Файрблад. - Не боюсь я вас и не верю  ни
одному вашему слову.
     - Ну, если уж вы задеваете лично  меня,  -  говорит  Уайлд,  -  то  тут
предписывается другого рода воздаяние.
     С этими словами он шагнул к Файрбладу и отпустил ему затрещину, которую
юноша немедленно вернул. И вот наш герой и его друг вступили в кулачный бой,
правда несколько затрудненный, так как у обоих ноги  были  отягчены  цепями;
они успели обменяться несколькими ударами, прежде чем джентльмены,  стоявшие
рядом, вступились и разняли бойцов; и вот, после  того  как  оба  противника
прошипели друг другу, что если они переживут судебную сессию и не попадут на
_дерево_, то один из них даст, а другой получит удовлетворение  в  поединке,
они разошлись, и в замке водворилась вскоре прежняя тишина.
     Теперь и судья и узник - оба попросили миссис Хартфри довести до  конца
свою повесть, и она приступила к рассказу, который мы приведем  в  следующей
главе.


                                  Глава XI
                      Исход приключений миссис Хартфри

     Если не ошибаюсь, меня перебили, как раз когда я приступила к пересказу
комплиментов, сделанных мне отшельником.
     - Как раз когда вы, мне думается, закончили его, - сказал судья.
     -  Отлично,  сэр,  -  ответила  она,  -  мне,  конечно,   не   доставит
удовольствия повторять их. Итак, в заключение он сказал мне, что хотя в  его
глазах я самая очаровательная женщина  на  свете  и  соблазнила  бы  святого
сбиться с праведного пути, однако моя красота  внушает  ему  слишком  нежную
любовь, и он  не  купит  удовлетворения  своих  желаний  ценой  моего  горя;
поэтому,  если  я  столь  жестока,  что  отвергаю  его  честное,   искреннее
искательство и не согласна разделить  отшельничество  с  человеком,  который
всеми средствами старался бы дать  мне  счастье,  то  мне  нечего  опасаться
насилия, - потому что, сказал он,  я  здесь  так  же  вольна,  как  если  бы
находилась во Франции, Англии, или другой свободной стране. Я дала ему отпор
с тою же учтивостью, с какою он повел наступление, и сказала ему, что раз он
так  уважает  религию,   то   должен,   я   полагаю,   оставить   дальнейшие
домогательства, когда я ему сообщу, что, не будь у меня  других  возражений,
мое целомудрие не позволило бы мне слушать его речи, так как я замужем.  Его
слегка передернуло при этом слове, и  он  словно  вдруг  онемел,  но  потом,
совладав с собой, выставил новые доводы: мол, неизвестно, жив ли мой супруг,
и очень  вероятно,  что  нет.  Потом  он  заговорил  о  браке  как  о  чисто
гражданской сделке, приводя в пользу этого взгляда разные доказательства, не
заслуживающие повторения, и понемногу стал так пылок и так назойлив, что  не
знаю, до чего бы он дошел в своей страсти, когда бы не показались в тот  час
приближавшиеся к пещере три хорошо вооруженных моряка. Едва  завидев  их,  я
возликовала в душе и сказала отшельнику, что  за  мною  уже  идут  друзья  и
теперь пора нам проститься; я всегда с глубокой признательностью,  заключила
я, буду вспоминать благородную  услугу,  которую  он  дружески  оказал  мне.
Отшельник глубоко вздохнул и, с чувством пожав мне руку,  поцеловал  меня  в
губы более жадно, чем это полагается у европейцев при  прощании,  и  сказал,
что он тоже до смертного дня своего не забудет мое пребывание в его  пещере,
и добавил: "О, если бы мог я провести всю жизнь  вместе  с  той,  чьи  яркие
глаза зажглись подобно..." Но, знаю, вы подумаете,  сэр,  что  мы,  женщины,
любим повторять сделанные нам  комплименты,  а  потому  я  их  здесь  опущу.
Словом, так как матросы уже подошли, я с ним  распрощалась,  пожалев  его  в
душе за то, что разлука  со  мной  так  для  него  тяжела,  и  пустилась  со
спутниками в дорогу.
     Мы отошли всего на несколько  шагов,  когда  один  из  матросов  сказал
товарищам:
     - Разрази меня гром! Кто знает, Джек, нет ли у этого парня в его пещере
доброй водки?
     Я по невинности своей заметила:
     - У бедняги только и есть что одна бутылка коньяку.
     - Вот как? Коньяку? - вскричал матрос.  -  Я  не  я,  если  мы  его  не
отведаем.
     Они повернули назад, а с ними и я. Бедный отшельник навзничь  лежал  на
земле,  предаваясь  печали  и  горестным   сетованиям.   Я   объяснила   ему
по-французски (благо матросы не говорили на этом языке), чего  им  надо.  Он
пальцем указал место, где стояла бутылка, молвив, что с радостью позволит им
забрать и ее и все, что у него есть, и добавил, что не возражает,  если  они
заодно отнимут у него и жизнь. Матросы обшарили всю пещеру, но, не  найдя  в
ней ничего, что стоило бы взять, ушли, прихватив с собой бутылку, тотчас  же
распили ее, не предложив мне ни  глотка,  и  двинулись  со  мною  дальше,  к
городу.
     В дороге я заметила, что один из них, не  сводя  с  меня  глаз,  что-то
шепчет другому. Мне стало не по себе; но тот ответил:
     - Нет, к черту! Капитан никогда не простил бы нам; к тому же  мы  имеем
вдосталь и черных баб, а, как я посужу, цвет тут дела не портит.
     Этого было достаточно, чтобы  вызвать  у  меня  страшные  опасения;  но
больше  я  ничего  в  этом  роде  не  слышала  до  самого  города,  куда  мы
благополучно дошли часов за шесть.
     Как только явилась я к капитану, он спросил, что сталось с моим другом,
разумея негодяя графа. Когда же я рассказала ему, что произошло, он меня  от
души поздравил с избавлением и, выразив крайнее возмущение такою  подлостью,
побожился перерезать мерзавцу  горло,  если  когда-нибудь  его  увидит;  мы,
однако, оба полагали, что он умер от пули, пущенной в него отшельником.
     Теперь меня представили главному правителю той страны,  пожелавшему  на
меня посмотреть. Я вам кратко расскажу о  нем.  Он  был  избран  (таков  там
обычай) за высшую храбрость и ум. Власть  его,  пока  он  правит,  ничем  не
ограничена; но при первом уклонении от законности и справедливости его может
сместить и покарать народ, старейшие представители которого собираются раз в
год для проверки его поведения. Помимо опасности, которой его подвергают эти
проверки,  крайне  строгие,  его  должность  связана  с  такими  заботами  и
беспокойством, что только  непомерное  властолюбие,  преобладающее  свойство
мужского характера, может делать ее  предметом  стремлений,  -  так  как  он
поистине единственный невольник в своей стране. В  мирное  время  он  обязан
выслушивать жалобы каждого человека и справедливо разрешать  их;  для  этого
каждый может потребовать  у  него  аудиенции  в  любое  время,  кроме  часа,
оставленного  ему  на  обед,  когда  он  восседает  один  за  столом  и  его
обслуживают всенародно с  церемонностью,  большей,  чем  у  европейцев.  Это
установлено для того, чтобы создать ему почет и уважение в глазах толпы;  но
чтоб это не слишком его возвысило в собственном мнении, он, уничижения ради,
каждый вечер наедине получает от слуги - своего рода педеля - пинок  в  зад;
кроме того, он носит в носу кольцо, несколько сходное с теми, что мы вдеваем
свиньям, а на шее цепочку,  вроде  как  у  наших  олдерменов;  то  и  другое
является, я думаю, эмблемой, но чего именно -  мне  не  разъяснили.  Есть  у
этого народа немало и  других  особенностей,  о  которых  я  расскажу,  если
представится случай. На второй день, после того как меня приняли при  дворе,
один из придворных служителей, которого у них называют _шах пимпах_,  явился
ко мне с визитом и через проживающего там французского  переводчика  доложил
мне, что моя внешность понравилась главному правителю и  он  предлагает  мне
ценнейший подарок, если я позволю ему располагать моей особой (такова у них,
как видно, обычная форма ухаживания).  Я  отклонила  подарок,  и  дальнейших
домогательств  не  последовало:  поскольку  там  для   женщин   не   зазорно
соглашаться на первое предложение, им никогда не делают повторного.
     Я прожила в том городе с неделю,  когда  капитан  дал  мне  знать,  что
партия пленников, взятых на войне, отправляется под стражей к побережью, где
их продадут купцам, ведущим торговлю рабами с Америкой, и что если я пожелаю
воспользоваться этим случаем, то, наверное,  найду  возможность  проехать  в
Америку, а оттуда в Англию; в то  же  время  он  извещал  меня,  что  и  сам
предполагает  отправиться  вместе   с   пленными.   Я   охотно   согласилась
присоединиться к нему. Вождь, узнав о наших намерениях, пригласил нас  обоих
ко двору, и там, не упомянув ни словом  о  своей  любви,  он  преподнес  мне
камень огромной ценности, но  все  же  менее  ценный,  сказал  он,  чем  мое
целомудрие, и очень  вежливо  простился  с  нами,  препоручив  меня  заботам
всевышнего и распорядившись снабдить нас в дорогу большим запасом провизии.
     Нам дали мулов для нас и для поклажи, и в девять дней мы  добрались  до
морского берега, где нашли английский корабль, готовый принять нас  двоих  и
невольников. Мы сели на него и на другой день  пошли  с  попутным  ветром  к
Новой Англии, откуда я надеялась сразу же переправиться в  Старую;  но  небо
было ко мне так милостиво, как я не смела и мечтать: на  третий  день  после
того, как мы вышли в море, нам встретился английский военный корабль, шедший
домой. Капитан его оказался очень добрым человеком и согласился  взять  меня
на борт. Итак, я простилась с  моим  старым  другом,  капитаном  бригантины,
который предпочел плыть все-таки в Новую Англию, откуда хотел пробраться  на
Ямайку,  где  проживали  владельцы  его  погибшего  судна.  Со  мною  теперь
обращались со всею учтивостью; мне предоставлена  была  небольшая  каюта,  и
обедала я каждый день за столом капитана, который был и впрямь  обязательным
человеком и  оказывал  мне  вначале  нежное  внимание;  но,  увидев,  что  я
непреклонно решила сохранить себя в чистоте для лучшего из  мужей,  он  стал
холоднее в своих изъявлениях и вскоре усвоил со мною манеру, самую для  меня
приятную, замечая во мне женщину лишь настолько, чтобы быть почтительным,  -
а это всегда очень нравится нам.
     Но пора кончать, тем более что в этом плавании со мной не  приключилось
ничего, о чем бы стоило рассказывать.  Мы  причалили  у  Гревс-Энда,  откуда
капитан в своей лодке лично доставил меня к  Тауэру.  Очень  скоро  по  моем
прибытии произошла та наша встреча, которая, как ни была она ужасна вначале,
теперь, надеюсь, при добрых стараниях лучшего из  людей,  на  ком  да  будет
вовек благословение небесное, должна завершиться  нашим  полным  счастьем  и
явить убедительный пример того, во что я верю, как в непреложную истину: что
провидение рано или поздно всегда вознаграждает добродетельного и невинного.
     Так заключила миссис  Хартфри  свой  рассказ,  предварительно,  однако,
передав супругу драгоценности - те, что у него похитил граф, а также ту, что
ей преподнес африканский вождь, - камень несметной цены.  Добрый  судья  был
глубоко  тронут  ее  повестью;  он  с  волнением  представлял  себе  как  те
страдания, какие перенесла эта женщина, так и те, которые он сам причинил ее
мужу, став невольным орудием чужого умысла. Но так или иначе, достойный этот
человек был очень рад тому, что сделал уже для спасения  Хартфри,  и  обещал
приложить все труды и старанья, чтобы добиться полного помилования -  скорее
себе за вынесенный приговор, нежели ему за вину, которая, как  теперь  стало
ясно судье, была измышлением жестокой и коварной клеветы.


                                 Глава XII
              Хроника возвращается к созерцанию в_е_л_и_ч_и_я

     Но мы,  пожалуй,  слишком  долго  задержали  этим  рассказом  читателя,
оторвав его помыслы от нашего героя, который ежедневно являл  самые  высокие
примеры величия, улещивая _плутов_ и о