s in  zagrivcam;  {Хватай  за...  (лат.).  Далее  идет
искаженное на латинский лад  слово  родного  языка.}  но,  невзирая  на  эти
протесты, судья склонен был засадить арестованного, так что Уайлду  пришлось
применить иные методы защиты. Он заявил судье, что в лодке с  ним  был  один
молодой человек, и попросил, чтобы за ним послали. Просьба была  уважена,  и
верный  Ахат  (мистер  Файрблад)   вскоре   предстал   пред   судом,   чтобы
свидетельствовать в пользу своего друга. Он проявил искреннее рвение и давал
при опросе вполне связные показания  (хотя  все  свои  сведения  должен  был
почерпнуть только из намеков, сделанных ему Уайлдом в  присутствии  судьи  и
обвинителей); и так как это было прямое  свидетельство  против  голословного
предположения, наш герой был с почетом оправдан, а бедного Хартфри и  судья,
и публика, и все, кому позднее доводилось слышать об этой истории,  обвиняли
в чернейшей неблагодарности, вплоть до  попытки  отнять  жизнь  у  человека,
перед которым он был в таком большом долгу.
     Чтобы читателя не слишком удивляло  в  наш  век  упадка  такое  высокое
проявление дружбы со стороны  Файрблада,  нужно,  пожалуй,  объяснить,  что,
помимо чисто профессиональной связи, нашего героя и этого юношу соединяли  и
другие, более тесные и крепкие узы: ибо Файрблад только что вышел из объятий
прелестной Летиции, когда пришла к нему весть от  ее  супруга.  Этот  пример
может также служить иллюстрацией к тому  неизменному  переплетению  любви  и
дружбы,  которое  в  современности  стало  столь  обычным  между   мужем   и
любовником.  Поистине,  великая  сила  товарищества  скрепляет  этот   более
почетный, нежели законный союз, почитающийся едва ли не  крепчайшими  узами,
связующими великих людей, и самым благородным и легким путем к завоеванию их
благосклонности.
     Со времени первого заключения Хартфри прошло уже четыре месяца,  и  его
дела начинали принимать более благоприятный оборот, но им  сильно  повредила
эта попытка обвинить  Уайлда  (так  опасно  всякое  нападение  на  _великого
человека_):  многие  соседи  и  особенно  два-три  купца  в  своей  глубокой
ненависти к этому пороку усердно старались как можно шире разнести  молву  о
неблагодарности Хартфри и сильно преувеличить ее; в пылу негодования они, не
стесняясь, добавляли разные мелкие  подробности  собственного  измышления  о
множестве услуг,  оказанных  тому  Уайлдом.  Со  всей  этой  клеветой  узник
спокойно мирился, утешаясь сознанием собственной невиновности и надеясь, что
время, верный друг справедливости, обелит его.


                                  Глава XI
            Глубоко продуманный проект, посрамляющий все интриги
              нашего века; с первым и вторичным отступлениями

     Если раньше Уайлд ненавидел Хартфри из-за тех обид, с,  какие  сам  ему
чинил, то теперь к его ненависти прибавилась злоба за нанесенное ему  другом
оскорбление (несправедливое, казалось Уайлду,  потому  что  он  со  слепотою
любого постороннего человека не  видел,  насколько  он  его  заслуживал).  И
теперь Уайлд прилагал все старания, чтобы окончательно  погубить  того,  чье
имя стало ему ненавистно,  когда,  на  счастье,  в  его  воображении  возник
проект, суливший привести к цели не только вполне безопасным путем, но еще и
посредством того зла (это ему больше всего нравилось),  которое  он  сам  же
совершил: человек привлекался к ответственности за то, что ты же против него
учинил, а потом подвергался суровейшей каре  за  деяние,  в  котором  он  не
только не повинен, но  от  которого  сам  тяжело  пострадал.  Словом,  Уайлд
задумал не что иное, как обвинить Хартфри  в  том,  что  он  услал  жену  за
границу со своими ценнейшими товарами в целях обойти кредиторов.
     Едва пришла  ему  эта  мысль,  как  он  тотчас  решил  ее  осуществить.
Оставалось только обдумать quomodo {Образ действия (лат.).} и выбрать орудие
- то есть исполнителя: ибо сцена жизни тем в основном и отличается от  сцены
Друри-Лейна, что если на театре герой  или  первый  актер  почти  непрерывно
находится у вас перед глазами, тогда как второстепенные актеры покажутся  за
вечер раз-другой, - то на сцене жизни герой  или  великий  человек  держится
всегда за занавесом и редко или даже никогда не появляется на виду и  ничего
не совершает самолично. В этой _высокой драме_ ему принадлежит  скорее  роль
суфлера, и он только указывает разодетым фигурам, выступающим на сцене перед
публикой, что сказать и что сделать. Собственно  говоря,  нашу  мысль  лучше
объяснило бы сравнение  с  кукольным  спектаклем,  где  управитель  (великий
человек) заставляет двигаться и танцевать всех, кого  бы  мы  ни  видели  на
сцене, - будь то царь Московии и любой другой монарх - сиречь кукла, - а сам
благоразумно держится в тени, потому что, стоило бы ему показаться -  и  все
остановилось бы! Не то что бы никто не знал, что он здесь, или не подозревал
бы, что куклы - простые деревяшки и движет всем он один; но так как  это  не
происходит открыто, то есть не делается у всех на  глазах  (хоть  и  каждому
известно), то никому  не  совестно  соглашаться,  чтоб  его  обманывали;  не
совестно  способствовать  ходу  драмы,  называя  деревяшки  или  куклы  теми
именами, какие присвоил им управитель, и приписывая каждой ту роль, в  какой
великий человек назначил им двигаться - или, точнее, в которой  он  сам  ими
движет по своему желанию.
     Вообразить, дорогой читатель, что ты никогда не  видел  этих  кукольных
спектаклей, разыгрываемых так часто  на  большой  сцене,  значило  бы  почти
совсем отказать тебе в знании света; но хотя бы ты и прожил все свои  дни  в
тех отдаленных уголках нашего острова,  куда  лишь  редко  наезжают  великие
люди, все же, если ты  не  вовсе  лишен  проницательности,  тебе  случалось,
конечно, удивляться и торжественному виду  актера,  и  степенности  зрителя,
когда разыгрывались перед тобою фарсы, какие почти ежедневно можно наблюдать
в каждой деревне нашего королевства. Надо быть слишком презренного мнения  о
роде человеческом, чтобы думать, будто люди так часто  дают  себя  провести,
как они это показывают. Истина в том, что они попадают в положение читателей
романа, которые хоть и знают, что  все  это  сплошная  выдумка,  но  все  же
соглашаются поддаваться обману;  и  как  эти  получают  при  таком  согласии
развлечение, - так тем оно доставляет удобство и покой. Но это уже вторичное
отступление, возвращаюсь к первоначальному.
     _Великий человек_ должен делать  свое  дело  через  других  -  нанимать
рабочие руки, как говорилось выше, для  выполнения  своих  замыслов,  а  сам
держаться по возможности за занавесом; и хотя нельзя не  признать,  что  два
весьма  великих  человека,  чьи  имена  войдут,  несомненно,  в  историю,  с
недавнего времени стали выходить на сцену, рубя и  кроша  и  самым  жестоким
образом разоблачая друг друга на  забаву  зрителям,  -  это  можно,  однако,
привести не как образец для подражания, а как  образец  того,  чего  следует
избегать;   как   дополнение   к   бесчисленным   примерам,   подтверждающим
справедливость  истин:  "Nemo  mortalium  omnibus  horis  sapit"  {Никто  из
смертных  не  бывает  всякий  час  благоразумен  (лат.)   (Плиний   Старший.
Естественная история, VII, 41).},  "Ira  furor  brevis  est..."  {Гнев  есть
безумье на миг (лат.) (Гораций. Послания, I, 2, 62-63).} - и т. д.


                                 Глава XII
                   Новые примеры глупости Френдли и т. д.

     Dернемся к нашей хронике, которую, дав ей небольшую передышку, мы можем
теперь повести дальше. Лицом, способным сослужить ему службу  в  этом  деле,
Уайлд наметил Файрблада. При  последнем  испытании  он  достаточно  проверил
талант юноши к огульному лжесвидетельству. Итак, он его тотчас же разыскал и
предложил  ему  взять  на   себя   это   дело.   Юноша   сразу   согласился;
посоветовавшись, они тут же составили показания, передали их одному из самых
обозленных и суровых кредиторов Хартфри, а тот  представил  дело  в  суд;  и
когда Файрблад подтвердил показания под  присягой,  судья  немедленно  выдал
ордер, в силу которого Хартфри схватили и привели к нему.
     Когда судейские пришли за беднягой, они застали его за жалким занятием:
он забавлялся со своими дочками. Младшая сидела у него на коленях, а старшая
немного поодаль играла с Френдли. Один из судейских,  отличный  человек,  но
похвально строгий в отправлении своих обязанностей, объяснив Хартфри, с  чем
он явился, велел ему следовать за собой и попасть к черту  в  лапы,  а  этих
пащенков (ведь они, сказал он,  наверно,  рождены  вне  брака)  оставить  на
попечение прихода. Хартфри был крайне удивлен, услышав, что его привлекают к
суду по уголовному делу, но на лице у него отразилось меньше тревоги, чем  у
Френдли. Старшая девочка, увидев, что судейский схватил ее отца,  сейчас  же
прекратила игру, подбежала к ним и, обливаясь слезами, вскричала:
     - Вы не сделаете зла бедному папе?
     Другой наглец попробовал грубо сбросить младшую с его колен, но Хартфри
вскочил и, взяв молодца за шиворот, так яростно стукнул его головой о стену,
что, будь в этой голове хоть сколько-нибудь мозгов, они, возможно,  вылетели
бы вон при таком ударе.
     Пристав,  как  большинство  тех  героических  натур,  которые   склонны
оскорблять человека в несчастье, при всем своем рвении к правосудию  обладал
и некоторым благоразумием.  Поэтому,  видя,  к  чему  привела  грубость  его
товарища, он прибег к более вежливому обхождению  и  очень  учтиво  попросил
мистера Хартфри последовать за ним, потому что он как-никак судебный пристав
и обязан выполнять приказание; ему очень жаль, что джентльмен попал в  беду,
сказал пристав, и он надеется, что джентльмен будет оправдан.  Тот  ответил,
что готов терпеливо подчиниться законам страны и пойдет  за  ним,  куда  ему
приказано его отвести. Потом, попрощавшись с детьми и нежно  их  расцеловав,
он их препоручил заботам Френдли, который обещал проводить их домой, а затем
прийти к судье (фамилию и местожительство которого он узнал у констебля),  -
помочь по возможности Хартфри.
     Френдли прибыл к судье в ту минуту,  когда  сей  джентльмен  подписывал
ордер на отправку его друга в тюрьму. Показания Файрблада были  так  ясны  и
убедительны, а судья был так возмущен "преступлением" Хартфри, так уверен  в
его виновности, что еле его слушал, когда он что-то говорил в свою защиту, -
и читатель, когда сам познакомится с показаниями против обвиняемого, не  так
уж строго осудит за это судью: свидетель показал, что обвиняемый послал  его
лично с распоряжением к миссис Хартфри скрыться у мистера Уайлда; что  потом
в его присутствии Уайлд вместе с нею подрядили в гостинице карету на Гарвич,
и  там  же,  в  гостинице,  оная  миссис  Хартфри  показала  ему   ларец   с
драгоценностями и попросила сообщить ее мужу, что она в  точности  исполнила
его приказание; и свидетель поклялся, что все это произошло уже после  того,
как Хартфри был извещен об установлении конкурса по банкротству; а чтобы  не
получилось расхождения во времени, Файрблад  и  Уайлд  присягнули  оба,  что
миссис Хартфри перед отъездом в Голландию несколько дней  прожила  тайком  в
доме Уайлда.
     Убедившись, что судья упрям и не хочет слушать никаких  доводов  и  что
бедному Хартфри никак не избежать  Ньюгета,  Френдли  решил  проводить  туда
друга. Там,  когда  они  прибыли,  смотритель  хотел  поместить  Хартфри  (у
которого не было денег) вместе с рядовыми уголовниками, но Френдли этого  не
допустил и выложил из кармана все до последнего шиллинга,  чтобы  обеспечить
другу комнату на "печатном дворе", - и, надо сказать,  благодаря  гуманности
тюремщика он ее получил за дешевую плату.
     Тот день они провели вдвоем;  а  вечером  узник  попрощался  с  другом,
горячо поблагодарив его за верность и прося не тревожиться за него.
     - Я не знаю, - сказал он, - насколько может преуспеть, преследуя  меня,
злоба моего врага; но каковы бы ни были мои страдания, я  твердо  верю,  что
моя  невиновность  будет  где-то  вознаграждена.  Поэтому,  если   со   мной
произойдет роковое несчастье (кто попал в руки лжесвидетеля, может опасаться
наихудшего), дорогой мой Френдли, будь отцом моим бедным детям!
     При этих словах слезы хлынули из его глаз. А тот молил его гнать  прочь
такие опасения, потому что он приложит все старания и  не  сомневается,  что
разрушит гнусные козни, чинимые к погибели его хозяина, и добьется того, что
чистота его предстанет пред миром такой же незапятнанной, какой она мыслится
ему, Френдли.
     Здесь мы не можем умолчать об одном обстоятельстве, хоть оно несомненно
покажется нашему читателю крайне неестественным и невероятным: а именно, что
несмотря на прежнюю, всеми  признанную  честность  Хартфри,  эта  история  с
укрытием ценностей нисколько не удивила его соседей, и даже  многие  из  них
заявили, что ничего другого и не ждали от него. Иные уверяли, что при добром
желании он мог бы уплатить и по сорок шиллингов за фунт. Другие  еще  раньше
будто бы слышали своими ушами, как он делал миссис  Хартфри  разные  намеки,
возбуждавшие у них подозрения. Но что всего удивительней -  многие  из  тех,
кто раньше осуждали его как слишком щедрого, неосторожного простака,  теперь
с той же убежденностью обзывали его ловким, коварным и жадным мошенником.


                                 Глава XIII
            Кое-что относительно Файрблада, что удивит читателя;
          и кое-что касательно одной из девиц Снэп, что его сильно
                                   смутит

     Однако, невзирая на все эти кривотолки  в  округе  и  несмотря  на  все
домашние  горести,  Хартфри  наслаждался  в  Ньюгете  мирным,   невозмутимым
отдыхом, в то время как наш  герой,  благородно  презирая  покой,  всю  ночь
пролежал без сна, мучимый то страхом, как бы  миссис  Хартфри  не  вернулась
прежде, чем он исполнит свой замысел, то опасением,  что  Файрблад  способен
его предать, -  хотя  бояться  неверности  с  его  стороны  он  мог  по  той
единственной причине, что знал его как законченного негодяя  (говоря  языком
черни) или (выражаясь нашим языком) как  совершенного  _великого  человека_.
Впрочем, сказать по правде, эти подозрения были не так уж необоснованны;  та
же мысль, к несчастью, пришла в голову и этому благородному  юноше,  который
подумывал: нельзя ли ему  выгодно  продаться  противной  стороне,  поскольку
Уайлд ничего ему не обещает; однако благодаря проницательности нашего  героя
утром  это  было   предотвращено   посредством   целого   потока   обещаний,
показывавших, что герой наш принадлежит к самым широким натурам  в  мире;  и
Файрблад,  вполне  удовлетворенный,  пустился  в  такие  щедрые   изъявления
верности, что Уайлд окончательно уверился в справедливости своих подозрений.
     В это время случилось происшествие, о котором, хоть оно и  не  касается
непосредственно нашего героя, мы не можем  умолчать,  так  как  оно  вызвало
большое смущение в его семействе, как и в семействе  Снэпа.  В  самом  деле,
сколь плачевно бедствие, когда оно марает чистейшую кровь и  приключается  в
почтенном доме, - неисправимая  обида...  несмываемое  пятно...  неисцелимое
горе! Но не будем больше томить читателя: мисс  Теодозия  Снэп  благополучно
разрешилась от бремени младенцем мужского пола, плодом  любви,  которую  это
прелестное (о, если бы я мог сказать:  добродетельное!)  создание  питало  к
графу.
     Мистер Уайлд и его супруга сидели за завтраком,  когда  мистер  Снэп  с
предельным отчаянием во взоре и в голосе принес им эту печальную весть.  Наш
герой, отличавшийся (как мы упоминали) удивительным благодушием,  когда  это
не вредило его величию или его интересам, и не подумал бранить свояченицу, а
с улыбкой спросил, кто отец. Но целомудренная Летиция  -  мы  снова  говорим
"целомудренная", потому что теперь она вполне была достойна этого эпитета, -
приняла новость совсем по-другому. С бешеной яростью обрушилась она  на  всю
родню, поносила сестру последними словами и клялась, что больше  никогда  не
увидится с нею; потом разразилась  слезами  и  стала  причитать  над  отцом,
сетуя, что на него ложится теперь такой позор, - да и на нее самое.  Наконец
она со всею суровостью напустилась на мужа за то, что он  так  легкомысленно
отнесся  к  этому  роковому  происшествию.  Она  ему  сказала,  что  он   не
заслуживает выпавшей ему чести породниться с  целомудренной  семьей;  что  в
таком его поведении она видит оскорбление своей добродетели;  что,  будь  он
женат на какой-нибудь непотребной лондонской девке, он не мог бы неприличнее
обращаться с женой. В заключение она предложила отцу примерно  наказать  эту
шлюху и вышвырнуть ее за дверь, - а иначе она, Летиция, никогда не войдет  в
его дом, ибо решила не переступать через один и тот же порог с  потаскушкой,
которую презирает тем сильнее (тут она, кажется, не солгала), что  та  ей  -
родная сестра.
     Так сильна и так поистине щепетильна была приверженность  целомудренной
леди к добродетели, что и родной сестре, сестре, которая  ее  любила,  перед
которой она была в долгу за тысячу  услуг,  она  не  могла  простить  одного
ложного шага (действительно единственного, сделанного в жизни Теодозией).
     Возможно,  мистер  Снэп,  как  ни  тяжело  переживал  он   оскорбление,
нанесенное чести его семьи, все-таки смягчился бы в своей  суровости,  когда
бы на него самого не нажимали приходские служители; он отказался поручиться,
что ребенок будет обеспечен,  и  несчастную  девицу  отправили  в  известное
место, название которого мы, чтоб не бесчестить Снэпов, состоявших в близкой
родственной связи  с  нашим  героем,  предадим  вечному  забвению.  Там  она
подверглась  таким  исправительным   мерам   за   свое   преступление,   что
добросердечному читателю мужского пола позволительно пожалеть ее или хотя бы
помыслить,  что  она  была  достаточно  наказана  за  ошибку,  которую  -  с
разрешения целомудренной Летиции и всех других строго добродетельных  дам  -
следует  признать  либо  не  столь  уж  тяжким  преступлением  для  женщины,
допустившей ее, либо преступлением куда более  тяжким  со  стороны  мужчины,
совратившего женщину с пути.
     Но вернемся к нашему герою, являющему живой и яркий пример того, что не
всегда человеческому величию неразлучно сопутствует счастье. Его непрестанно
терзали страхи, опасения, ревность. Ему думалось, что каждый, кого он видит,
припрятал нож, чтоб перерезать ему горло,  и  ножницы,  чтобы  вспороть  его
кошелек. Особенно же в его собственной шайке - тут,  он  знал  наверное,  не
было человека, который за пять шиллингов не отправил бы его на виселицу. Эти
тревоги так неизменно разбивали его покой, заставляли  с  таким  напряжением
быть всегда начеку, чтобы вовремя разрушить и обойти все козни, какие  могли
строиться против него, что его положение, на взгляд всякого человека,  кроме
гордеца-честолюбца,  показалось  бы  скорее  плачевным,  нежели  завидным  и
желанным.


                                 Глава XIV,
      в которой наш герой произносит речь, достойную быть отмеченной.
    И о поведении одного из участников шайки, более противоестественном,
              пожалуй, чем все, что рассказано в этой хронике

     В шайке был человек, по  фамилии  Блускин,  один  из  тех  негоциантов,
которые торгуют тушами быков, овец и т. п., - словом, то, что чернь называет
мясником. Этот джентльмен обладал  двумя  качествами  великого  человека,  а
именно: безграничной отвагой и полным презрением к смешному  различию  между
meum и tuum, которое приводило бы  к  бесконечным  спорам,  когда  бы  закон
счастливо не разрешал их, обращая и то и другое в suum {Меum - мое,  tuum  -
твое, suum - его (лат.).}.  Обычный  способ  обмена  имуществом  посредством
торговли казался  Блускину  слишком  докучным,  поэтому  он  решил  оставить
профессию купца и, заведя знакомс