меня платочком, но ветерка не слышно. Лицо у
него тревожное, голос хриплый:
  - Ну, потерпи, голубчик, вот подойдем сейчас...
  Я вижу разные огоньки - пунцовые, голубые, розовые, зеленые...- тихие
огоньки лампад. Не шелохнутся, как сонные. Над ними золотые цепи. Под
серебряной сенью висят они, повыше и пониже, будто на небе звездочки. Мощи
тут Преподобного - под ними. Высокий, худой монах, в складчатой мантии,
которая вся струится-переливается в огоньках свечей, недвижно стоит у
возглавия, где светится золотая Троица. Я вижу что-то большое, золотое,
похожее на плащаницу - или высокий стол, весь окованный золотом,- в нем...
накрыто розовой пеленой. Отец приклоняет меня и шепчет: "В главку целуй".
Мне страшно. Бледный палец высокого монаха, с
черными горошинами четок, указывает мне прошитый крестик из сетчатой
золотой парчи на розовом покрове. Я целую, чувствуя губами твердое что-то,
сладковато пахнущее миром. Я знаю, что здесь Преподобный Сергий, великий
Угодник Божий.


  Мы сидим у длинного розового дома на скамейке. Мне дают пить из
кружки чего-то кисленького и мочат голову. Отец отирается платком, машет и
на себя, и на меня, говорит - едва переводит дух,- чуть не упал со мной у
мощей, такая давка. Говорят - сколько-то обмерло в соборе, водой уж
отливали. Здесь прохладно, пахнет политыми цветами, сырой травой. Мимо
проходят богомольцы, спрашивают - где тут просвирки-то продают. Говорят:
"Вон, за уголок завернуть". И правда: теплыми просфорами пахнет. Вижу на
уголке розового дома железную синюю дощечку; на ней нарисована розовая
просвирка, такая вкусная. Из-за угла выходят с узелками, просвирки видно.
Молодой монашек, в белом подряснике с черным кожаным поясом, дает мне
теплую просфору и спрашивает, нагибаясь ко мне:
  - Н-не у-у...знал м-меня? А я Са-саня... Юрцо...цов!
  Я сразу узнаю: это Саня-заика, послушник, нашего Трифоныча внучек.
Лицо у него такое доброе, в золотухе все; бледные губы выпячиваются
трубочкой и дрожат, когда он силится говорить. Он зовет нас в квасную, там
его послушание:
  - Ка-ка...каваску... на-шего... ммо... мона-стырского, отведайте.
  И Федя с нами на лавочке. Он в новых сапогах, в руке у него
просвирка, но он не ест - только что исповедовался, нельзя. Рассказывает,
что были с Горкиным у Черниговской, у батюшки-отца Варнавы
исповедовались... а Горкин теперь в соборе, выстоит до конца. Что-то
печален он, все головой качает. Говорит еще, что Домна Панферовна сама по
себе с Анютой, а Антипушка с Горкиным, и ему надо опять в собор.
Саня-послушник говорит отцу:
  - Ка-ка...васку-то... мо-мо...пастырского...
  Ведет нас в квасную, под большой дом. Там прохладно, пахнет душистой
мятой и сладким квасом. Маленький старичок - отец квасник - радушно
потчует нас "игуменским", из железного ковшика, и дает по большому ломтю
теплого еще хлеба, пахнущего как будто пряником. Говорит: "Заходите
завтра, сладким-сыченым угощу". Мы едим хлеб и смотрим, как Саня с другим
мо-
иашком помешивают веселками в низких кадках - разводят квас. И будто в
церкви: висят на стене широкие иконы, горят лампады. Квас здесь особенный,
троицкий,- священный, благословленный, отец квасник крестит и кадки, и
веселки, когда разводят, и когда затирают - крестит. Оттого-то и пахнет
пряником. Отец спрашивает - доволен ли он Саней. Квасник говорит:
  - Ничего, трудится во славу Божию... такой ретивый, на досточке спит,
ночью встает молиться, поклончики бьет.
  Велит Трифонычу снести поклончик, хорошо его знает, как же:
  - Земляки с Трифонычем мы, с-под Переяславля... у меня и торговлишка
была, квасом вот торговал. А теперь вот какая у меня закваска... Господа
Бога ради, для братии и всех православных христиан.
  Такой он ласковый старичок, так он весь светится - словно уж он
святой. Отец говорит:
  - Душа радуется смотреть на вас... откуда вы такие беретесь?
  А старичок смеется:
  - А Господь затирает... такой уж квасок творит. Да только мы
квасок-то неважный, ки-ислый-кислый... нам до первого сорту далеко.
  Оба они смеются, а я не понимаю: какой квасок?.. Отец говорит:
  - Плохие мы с тобой молельщики, на гостиницу пойдем лучше.
  Несет меня мимо колокольни. Она звонит теперь легким, веселым
перезвоном.
  За Святыми Воротами все так же сидят и жалобно просят нищие. Извощики
у гостиницы предлагают свезти в Вифанию, к Черниговской. Гостинник ласково
нам пеняет:
  - Что ж маловато помолились? Ну, ничего, с маленького не взыщет
Преподобный. Сейчас я самоварчик скажу.
  В золотых покоях душно и вязко пахнет согревшейся земляникой и чем-то
таким милым... Отец дает мне в стаканчике черного сладкого вина с кипятком
- кагорчика. Это вино - церковное, и его всегда пьют с просвиркой. От
кагорчика пробегает во мне горячей струйкой, мне теперь хорошо, покойно, и
я жадно глотаю душистую, теплую просфору. За окнами еще свет.
Перезванивают в стемневшей Лавре; вздуваются занавески от ветерка.
  Я просыпаюсь от голосов. Горит свечка. Отец и Горкин сидят за
самоваром. Отец уговаривает:
  - Чаю-то хоть бы выпил, затощаешь!
  Горкин отказывается: причащаться завтра, никак нельзя. Рассказывает,
как хорошо я шел, уж так-то он мной доволен - и не сказать. Говорит про
тележку и про Аксенова: прямо чудо живое совершилось. Отец смеется:
  - Все с вами чудеса!
  Думал - завтра после ранней обедни выехать, пора горячая, дела не
ждут, а теперь эта канитель - к Аксенову! Горкин упрашивает остаться,
внимание надо бы оказать: уж шибко почтенный человек Аксенов, в обиду ему
будет.
  - Не знаю, не слыхал... Аксенов? - говорит отец.- Как же это
тележка-то его к нам попала? Дедушку, говоришь, знал... Странно, никогда
что-то не слыхал. И впрямь Преподобный словно привел.
  Горкин вдумчиво говорит:
  - Мы-то вот все так - все мы знаем! А выходит вон...
  И начинает чего-то плакать. Отец спрашивает - да что такое?
  - С радости, недостоин я...- в слезах, в платочек, срывающимся
голосом говорит Горкин.- Исповедался у батюшки-отца Варнавы... Стал ему
про свои грехи сказывать... и про тот мой грех, про Гришу-то... как
понуждал его высоты-то не бояться. А он, светленький, поглядел на меня,
поулыбался так хорошо... и говорит, ласково так: "Ах ты, голубь мой
сизокрылый!.." Епитрахилькой накрыл и отпустил. "Почаще,- говорит,-
радовать приходи". Почаще приходи... Это к чему ж будет-то - почаще? Не в
монастырь ли уж указание дает?..
  - А понравился ты ему, вот Что...- говорит отец.- Да ты и без
монастыря преподобный, только что в казакинчике.
  Горкин отмахивается. Лицо у него светлое-светлое, как у отца
квасника, и глаза в лучиках - такие у святых бывают. Если бы ему золотой
венчик,- думаю я,- и поставить в окошко под куполок... и святую небесную
дорогу?..
  - А Федю нашего не благословил батюшка-отец Варнава в монастырь
вступать. А как же, все хотел, в дороге нам открылся - хочу в монахи!
Пошел у старца совета попросить, благословиться... а батюшка Варнава
потрепал его по щеке и говорит: "Такой румянистый-краснощекой - да к нам,
к просвирникам... баранки
лучше пеки с детятками! когда, может, и меня, сынок, угостишь". И не
благословил. "С детятками",- говорит! Значит, уж ему открыто. С
детятками,- чего сказал-то. Ему и Домна-то Панферовна все смеялась,-
земляничкой молодку все угощал.
  Беседуют они долго. Уходя, Горкин целует меня в маковку и шепчет на
ухо:
  - А ведь верно ты угадал, простил грех-то мой!
  Он такой радостный, как на Светлый день. Пахнет от него банькой,
ладаном, свечками. Говорит, что теперь все посмотрим, и к батюшке-отцу
Варнаве благословиться сходим, и Фавор-гору в Вифании увидим, и сапожки
Преподобного, и гробик. Понятно, и грешника поглядим, бревно-то в глазу...
и Страшный суд... Я спрашиваю его про келейку.
  - Картинку тебе куплю, вот такую...- показывает он на стенку,- и
будет у тебя келейка. Осчастливил тебя папашенька, у Преподобного подышал
с нами святостью.
  Отец говорит - шутит словно и будто грустно:
  - Горка ты, Горка! Помнишь...- делов-то пуды, а она - туды? Ну вот,
из "пудов"-то и выдрался на денек.
  - И хорошо, Господа надо благодарить. А кто чего знает...- говорит
Горкин задумчиво,- все под Богом.
  В комнате темно. Я не сплю Перебился сон, ворочаюсь с боку на бок.
Перед глазами - Лавра, разноцветные огоньки. Должно быть, все уже спят, не
хлопают двери в коридоре. Под окнами переступают по камню лошади, сонно
встряхивают глухими бубенцами. Грустными переливами играют часы на
колокольне. Занавески отдернуты, и в комнату повевает ветерком. Мне видно
небо с мерцающими звездами Смотрю на них и, может быть, в первый раз в
жизни думаю - что же там?.. Приподымаюсь на подушке, заглядываю ниже:
светится огонек, совсем не такой, как звезды,- не мерцает. Это - в розовой
башне на уголку, я знаю. Кто-нибудь молится? Смотрю на огонек, на зрезды и
опять думаю, усыпающей уже мыслью - кто там?..



  У ТРОИЦЫ

  Слышится мне впросонках прыгающий трезвон, будто звонят на Пасхе.
Открываю глаза - и вижу зеленую картинку: елки и келейки, и Преподобный
Сергий, в золотом венчике, подает толстому медведю хлебец. У Троицы я, и
это Троица так звонит, и оттого такой свет от
неба, радостно-голубой и чистый Утренний ветерок колышет занавеску, и вижу
я розовую башню с зеленым верхом. Вся она в солнце, слепит окошками.
  - Проспал обедню-то,- говорит Горкин из другой комнаты,- а я уж и
приобщался, поздравь меня!
  - Душе на спасение! - кричу я.
  Он подходит, целует меня и поправляет:
  - Телу на здравие, душе на спасение - вот как надо.
  Он в крахмальной рубашке и в жилетке с серебряной цепочкой, такой
парадный. Пахнет от него праздником - кагорчиком, просвиркой и особенным
мылом, из какой-то "травы-зари", архиерейским, которым он умывается только
в Пасху и в Рождество,- кто-то ему принес с Афона. Я спрашиваю:
  - Ты зарей умылся?
  - А как же,- говорит,- я нонче приобщался, великой день.
  Говорит - в Лавру сейчас пойдем, папашенька вот вернется: Кавказку
пошел взглянуть; молебен отслужим Преподобному, позднюю отстоим, а там
папашенька к Аксенову побывает - и в Москву поскачет, а мы при себе
останемся - поглядим все, не торопясь. Рассказывает мне, как ходили к
Черниговской, к утрени поспели, по зорьке три версты прошли - и не видали,
а служба была подземная, в припещерной церкви, и служил сам батюшка-отец
Варнава.
  - Сказал батюшке про тебя... хороший, мол, богомольщик ты, дотошный
до святости. "Приведи его,- говорит,- погляжу". Не скажет понапрасну...
душеньку, может, твою чует. Да опять мне. "Непременно приведи!" Вот как.
  Я рад, и немного страшно, что чует душеньку. Спрашиваю - он святой?
  - Как те сказать... Святой - это после кончины открывается. Начнут
стекаться, панихидки служат, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой,
чудеса-исцеления пойдут. Алхеереи и скажут: "Много народу почитает, надо
образ ему писать и службу править". Ну, мощи и открываются, для
прославления. Так народ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда
сами уж учувствуют, по совести. Вот Сергий Преподобный... весь народ его
почитает, Угодник Божий! Стало быть, заслужил, прознал хорошо народ, сам
прознал, совесть ему сказала А батюшка Варнава - подвижник-прозорливец,
всех утешает... не такой, как мы, грешные, а превысокой
жизни. Стечение-то к нему какое... Завтра вот и пойдем, за радостью.
  Приходит отец, велит поскорее собираться - у гостиницы ждут все наши.
Сердится, почему Горкин ни сайки, ни белорыбицы не поел, ветром его
шатает. Горкин просит - уж не невольте, с просвиркой теплотцы выпил, а
после поздней обедни и разговеется.
  - Живым во святые хочешь? - шутит отец и дает ему большую просфору со
Святой Троицей на вскрышке.- Вынул вот за твое здоровье.
  Горкин целует просфору и потом целуется с отцом три раза, словно они
христосуются. Отец смеется на мою новую рубашку, вышитую большими петухами
по рукавам и вороту: "Эк тебя расписали!" - и велит примочить вихры. Я
приглаживаюсь у зеркала, стоя на бархатном диване, и смеюсь, как у меня
вытянулось ухо, а Горкин с двумя будто головами,- и все смеемся. Извощики
весело кричат; "В Вифанию-то на свеженьких!.. к Черниговской прикажите!" -
нас будто приглашают. И розовая, утренняя Лавра весело блестит крестами.
Отец рад, что махнул с нами к Троице:
  - Так отдохнул... давно так не отдыхал, как здесь.
  - Как же можно, Сергей Иваныч... нигде так духовно не отдохнешь, как
во святой обители...- говорит Горкин и взмахивает руками, словно летит на
крыльях.- Духовное облегчение... как можно! Да вот... как вчера заслабел!
а после исповеди и про ногу свою забыл, чисто вот на крылах летел! А это
мне батюшка Варнава так сподобил... пошутил будто. "Молитовкой подгоняйся,
и про ногу свою забудешь". И забыл! И спал-то не боле часу, а и спать не
хочется... душа-то воспаряется!..


  У гостиницы, в холодке, поджидают наши богомольцы, праздничные,
нарядные. Домна Панферовна - не узнать: похожа на толстую купчиху, в
шелковой белой шали с бахромками и в косынке из кружевцов, и платье у ней
сиреневое, широкое. Сидит - помахивает платочком. И Антипушка вырядился:
пикейный на нем пиджак с большими пуговицами, будто из перламутра, и
сапоги наваксены,- совсем старичок из лавки, а не Антипушка И Федя
щеголем, в крахмальном даже воротничке, в котором ему, должно быть, тесно
- все-то он вертит шеей и надувается,- новые сапоги горят. На Анюте
кисейное розовое платье, на шейке черная бархотка с золотеньким
медальончиком,- бабушка подарила! - на руках белые
митенки, которые она стягивает, и надевает, и опять снимает,- и все
оглядывает себя. Намазала волосы помадой, даже на лоб течет. Я спрашиваю,-
что у ней, зуб болит... морщится-то? Она мне шелчет:
  - Новые полсапожки жгут, мочи нет... бабушке только не скажи, а то
рассердится, велит скинуть.
  Извощики тащат к своим коляскам, суют медные бляхи - порядиться. С
грибами и земляникой бабы и девчонки, упрашивают купить. Суднышко из
соломы на земле, с подберезничками и подосиновичками. Гостинник с
послушником сваливают грибы в корзину. Домна Панферовна вздыхает:
  - Ах, лисичек бы я взяла, пожарить... смерть, люблю. Да теперь
некогда, в Лавру сейчас идем.
  Лисичек и Горкин съел бы: жареных нет вкусней! Ну да в блинных
закажем и лисичек.
  Уже благовестят к поздней. Валит народ из Лавры, валит и в Лавру, в
воротах давка. В убогом ряду отчаянный крик и драка. Кто-то бросил целую
горсть - "на всех!" - и все возятся по земле, пыль летит. Лежит на спине
старушка, лаптями сучит, а через нее рыжий лезет, цапает с земли денежку.
Мотается головою в ноги лохматый нищий, плачет, что не досталось. Кто
жалеет, а кто кричит:
  - Вот бы водой-то их, чисто собаки скучились!..
  Грех такой - и у самых Святых Ворот! Подкатывается какой-то на
утюгах, широкий, головастый, скрипит-рычит:
  - Сорок годов без ног, третий день маковой росинки не было!..
  Раздутое лицо, красное, как огонь, борода черная-расчерная, жесткая,
будто прутья, глаза - как угли. Горкин сердито машет:
  - Господь с тобой... от тебя, как от кабака... стыда нету!..
  Говорят кругом:
  - Этот известен, ноги пропил! Мошенства много, а убогому и не попадет
ничего.
  Поют слепцы, смотрят свинцовыми глазами в солнце, блестит на высоких
лбах. Поют про Лазаря. Мы слушаем и даем пятак. Пролаз-мальчишка дразнит
слепцов стишком:

  Ла-зарь ты, Ла-зарь,
Слепой, лупогла-зай,
Отдай мои де-ньги,
Четыре копей-ки!.
  Жалуются кругом, что слепцам только и подают, а у главного старика
вон - "лысина во всю плешь-то!" - каменный дом в деревне. Старик слышит -
и говорит:
  - Был, да послезавтра сгорел!
  Кричат убогие на слепцов:
  - Тянут-поют, а опосля пиво в садочке пьют!
  А народ дает и дает копейки. Горкин дает особо, "за стих", и говорит,
что не нам судить, а обманутая копейка - и кошель, и душу прожгет -
воротится. Подаем слабому старичку, который сидит в сторонке: выгнали его
из убогого ряда сильные, богатые.


  В Святых Воротах, с Угодниками, заходим в монастырскую лавку, купить
из святостей.
  Блестят по стенам иконки, в фольге и в ризах. Под стеклами на
прилавке насыпаны серебряные и золотые крестики и образочки - больно
смотреть от блеска. Висят четки и пояски с молитвой, большие кипарисовые
кресты и складни, и пахнет приятно-кисло - священным кипарисом. Стоят в
грудках посошки из можжевелки, с выжженными по ним полосками и мазками. Я
вижу священные картинки: "Видение птиц", "Труды Преподобного Сергия",
"Страшный суд". Все покупают крестики, образочки и пояски с молитвой -
положим для освящения на мощи. Отец покупает мне образ Святыя Троицы, в
серебряной ризе, и говорит:
  - Это тебе мое благословление будет.
  Я не совсем это понимаю - благословение... для чего? Горкин мне
говорит, что великое это дело...
  - Отца-матери благословение - опора, без нее ни шагу... как можно!
Будешь на него молиться, папеньку вспомянешь - помолишься.
  Покупаем еще колечки с молитвой, серебряные, с синей и голубой
прокладочкои, по которой светятся буковки молитвы - "Преп. отче Сергие,
моли Бога о нас" Покупаем костяные и кипарисовые крестики с панорамкой
Лавры, и "жития".
  Красивый чернобровый монах, с румяными щеками, выкладывает пухлыми
белыми руками редкости на стекло: крестики из коралла, ложки точеные, из
кипариса, с благословляющей ручкой, с написанной на горбушке Лаврой;
поминанья кожаные и бархатные с крестиками из золотца на вскрышке,
бархатные мешочки для просвирок, ларчики из березы, крестовые цепочки,
салфеточные кольца с молитвою, вышитые подушечки - сер-
дечком, молитвеннички, браслетки с крестиками, нагрудные образки в
бархате...- всякие редкостные штучки. Говорит мягко-мягко, молитвенным
голоском, напевно:
  - На память о Лавре Сергия Преподобного... приобретите для обиходца
вашего, что позрится... мальчику ложечку с вилочкой возьмите,
благословение святой обители, для телесного укрепления... висячий кармашек
для платочка, носик утирать, синелью вышит...
  Не хочется уходить от святостей.
  Отец покупает Горкину складень из кипариса - Святая Троица,
Черниговская и Преподобный Сергий. Горкин всплескивает: "Цена-то...
черы-ре рубли серебром!" И Антипушке покупает образок Преподобного на
финифти. И Анюте с Домной Панферовной - серебряное колечко и сумочку для
просвирок. А Феде - картинку, "Труды Преподобного Сергия в хлебной":
  - В бараночной у себя повесишь - слаще баранки будут.
  И еще покупает, многое - всем домашним.
  - Маслица благовонного возьмите, освященного, в сосудцах с образом
Преподобного, от немощей...- выкладывает монах из-под прилавка зеленоватые
пузыречки с маслом.
  Пахнет священно кипарисом, и красками, и новенькими книжками в тонких
цветных обложках; и можжевелкой пахнет - дремучим бором - от груды
высыпанных точеных рюмочек, баульчиков, кубариков и грибков, от крошечных
ведерок, от бирюлек...
  - Ерусалимского ладанцу возьмите, покурите в горнице для ароматов...
  Монах укладывает все в корзину, на которой выплетены кресты. Все
потом заберем, на выходе.


  Еще прохладно, пахнет из садиков цветами. От колокольни-Троицы
сильный свет - видится все мне в розовом: кресты, подрагивающие блеском,
церковки, главки, стены, блистающие стекла. И воздух кажется розовым, и
призывающий звон, и небо. Или - это теперь мне видится... розовый свет от
Лавры?..- розовый свет далекого?.. Розовая на мне рубашка, розоватый
пиджак отца... просфора на железной вывеске, розовато-пшеничная - на
розовом длинном доме, на просфорной; чистые длинные столы, вытертые до
блеска белыми рукавами служек, груды пышных просфор на них, золотистых и
розовато-бледных... белые узелки, в белых платочках девушки ..
  вереницы гусиных перьев, которыми пишут на исподцах за упокой и за
здравие, шорох и шелест их, теплый и пряный воздух, веющий от душистых
квашней в просфорной...- все и доныне вижу, слышу и чувствую. Розовые
сучки на лавках и на столах, светлых, как просфоры; теплые доски пола,
чистые, как холсты, с пятнами утреннего солнца, с отсветом
кол