овых в Коралове: "Такие-то рощи взял!" Полтораста верст проскакал
- устал.
  - Ну, поскачу поспать. В монастырской гостинице найдете...- И
скачет на взмыленной Кавказке.
  Будто прошло виденьем.
  - О-гонь!..- всплескивает руками Горкин,- и был, и нет!..
  Я смотрю на грязную дорогу, на темнеющие боры по дали. Ни отца, ни
розовой колоколенки, ни искры.
  - Дай-ка, я те вытру... весь лик у те земляничный, папашенька как
уважил...- смеется Горкин и вытирает меня ладонью.- И был, и не был!
  Я смотрю на лукошко с земляникой...- будто прошло виденьем.



  ПОД ТРОИЦЕЙ

  Троица совсем близко. Встречные говорят:
  - Вон на горку подняться - как на ладоньке вся Троица!
  Невесело так плетутся: домой-то идти не хочется. Мыто идем на
радость, а они уж отрадовались, побывали-повидали, и от этакой благодати -
опять в мурью*. Что же, пожили три денька, святостью подышали,- надо и
другим дать место. Сидят под елками - крестики, пояски разбирают, хлебца
от Преподобного вкушают,- ломтем на дорожку благословил. На ребятках новые
крестики надеты, на розовых тесемках,- серебрецом белеют.
  Спрашиваем: ну, как... хорошо у Троицы, народу много? Уж так-то,
говорят, хорошо... и надо бы быть лучше, да некуда. А какие поблаголепней
- из духовного причитают:
  - Уж так-то благоуветливо, так-то все чинно-благоподатливо да
сладкогласно... не ушел бы! А народу - полным-полнехочко.
  - Да вы,- говорят,- не тревожьтесь, про всех достанет. А чуть нестача
какая - похлебочки ли, кашки,- благословит отец настоятель в медном горшке
варить, что от Преподобного остался,- черпай-неочерпаемо!
  Радостная во мне тревога. Троица сейчас... какая она, Троица? Золотая
и вся в цветах? Будто дремучий бор, и большая-большая церковь, и над нею,
на облачке, золотая икона - Троица. Спрашиваю у Горкина, а он только и
говорит: "А вот увидишь".
  Погода разгулялась, синее небо видно. Воздух после дождя
благоуханный, свежий. От мокрого можжевельника пахнет душистым ладаном.
Домна Панферовна говорит - в Ерусалиме словно, кипарисовым духом пахнет.
Там кипарис-древо, черное, мохнатое, как наша можжевелка, только выше
домов растет. Иконки на нем пишут, кресты из него режут, гробики для
святых изготовляют. А у нас духовное дерево можжевелка, под иконы да под
покойников стелют.
  Веселые луговинки полны цветов - самая-то пора расцвета, июнь месяц.
В мокрой траве, на солнце, золотятся крупные бубенцы, никлые от дождя,
пушистые, потрясешь над ухом - брызгают-звенят. Стоят по лесным лужайкам,
как тонкие восковые свечки, ночнушки-любки, будто дымком курятся,-
ладанный аромат от них. И ромашки, и колокольчики... А к Вифании, говорят,
ромашки...- прямо в ладонь ромашки!..
  Анюта ползает по лужкам в росе, так и хватает любки. Кричит, за
травой не видно:
  - Эти, бабушка, какие в любовь присушивают, в запазушку кладут-то?..
  А Домна Панферовна грозится:
  - Я тебя, мокрохвостая, присушу!
  Не время рвать-то, Троица сейчас, за горкой. Кривая все на лужки
воротит. И Горкин нет-нет - и остановится, подышит:
  - Ведь это что ж такое... какое же растворение! Прямо-те не
надышишься... природа-то Господня. Все тут исхожено Преподобным, огляжено.
На всех-то лужках стоял, для обители место избирал.
  Федя говорит, как Преподобный, отроком когда был, лошадку
потерял-искал, а ему старец святой явился и указал: "Вон пасется твоя
лошадка!" - и просвиркой благословил. Антипушка и говорит:
  - Ишь, с лошадкой тоже хозяйствовал, не гнушался.
  - Как можно гнушаться,- говорит Горкин радостно,- он и с топориком
трудился, плотничал, как и мы вот. Поставит мужичку клеть там, сенцы ли -
денег нипочем не возьмет! "Дай,- скажет,- хлебца кусочек, огрызочков каких
лишних, сухих... с меня и будет". Бедных как облегчал, сердешный был. С
того все и почитают, за труды-молитвы да за смирение. Ну до чего ж
хорошо-то, Господи!..
  Федя идет босой, сапоги за спиной, на палочке. Совсем обезножел,
говорит. И скучный. И сапоги у него разладились - подметки с дождя, что
ли, отлетели. Поутру в Хотькове Горкину говорил, что у Троицы сапоги
покупать придется, босого-то к архимандриту, пожалуй, не допустят - в
послушники проситься. Горкин и пошутил:
  - А ну-ка скажет архимандрит - ай сапоги-то пропил?
  А Домна Панферовна и говорит тут:
  - С чего ты это по сапогам соскучился? ай есть кому на тебя смотреть,
пощеголять перед кем?
  А это она - потом уж сама сказала - над Федей пошутила, что внучке
старушкиной земляничку все набирал. Вот он и заскучал от утра, что
сапоги-то, не миновать, надо покупать. А старушка с молодкой в Хотькове
поотстали, иеромонах там взялся отчитывать над внучкой, для поправки. За
дорогу-то попривыкли к ним, очень они приятные,- ну, и скучно. Смотрит на
лужок Федя - и говорит:
  - Эх, поставить бы тут келейку да жить!
  А Домна Панферовна ему, в шутку:
  - Вот и спасайся, и сапог лаковых не надо. А поодаль еще кому
поставишь, земляничку будешь носить, ради души спасения.
  Федя даже остановился и сапоги уронил.
  - Грех вам, Домна Панферовна,- говорит,- так про меня думать. Я как
сестрице братец... а вы мысли мои смущаете.
  А она на язык вострая, не дай Бог:
  - Нонче сестрица, а завтра - в глазах от нее пестрится! Я тебя от
греха отвела, бабушке пошептала, чтоб отстали. И кралечка-то заглядываться
стала... на твои сапоги!
  Горкин тут рассердился, что не по этому месту такие разговоры
неподобные, и скажи:
  - Это ты в свахах в Москве ходила - и набралась слов, нехорошо.
  И стали ссориться. Антипушка и говорит, что отощали мы от пощенья, на
одних сухариках другой день, вот и расстроились. А на Домну Панферовну бес
накатил, кричит на Антипушку:
  - Ты еще тут встреваешься! На меня командеров нет!.. Я сто дней на
одних сухариках была, как в Ерусалим ходила... и в Хотькове от грибной
похлебки отказалась, не как другие... во святые-то просятся!
  Горкин ей говорит, что тут во святые никто не просится, а это уж как
Господь соизволит... и что и он от похлебки отказался, а копченой селедки
в уголку не грыз, как люди спать полегли.
  Ну, тут Домна Панферовна и приутихла.
  - И нечего спориться,- Горкин-то говорит,- кто может - тот и вместит,
в Писаниях так сказано. А поговеем, Господь сподобит,- в "блинных" у
Троицы заправимся, теперь недолго.
  И все мы повеселели, и Федя даже. Мы с Анютой рвем для Кривой
цветочки, и она тоже рада, помаргивает - жует. А то бросит жевать и
дремлет, висят на губе цветочки. А то присядем - и слушаем, как тихо,
пчелки только жужжат-жужжат. Шишечка упадет, кукушка покукует - послушает.
И вот будто дал„ко...- звон?..
  - Благовестят, никак... слыхал?..- прислушивается Горкин и
крестится.- А ведь это у Троицы, к "Достойно"* звонят... горкой-то
приглушает?.. У Троицы. Самый ее звон, хороший такой, ва-жный...
  Нет, только кукушку слышно, голосок ей дождем обмыло,- такая гулкая.
А будто и звон?.. За горкой сейчас откроется.


  Федя уже на горке, крестится...- Троицу увидал? Я взбегаю и вижу...-
Троица?.. Блеск, голубое небо - и в этом блеске, в голубизне, высокая
розовая колокольня с сияющей золотой верхушкой! Верхушка дрожит от блеска,
словно там льется золото. Дальше - боры темнеют. Ровный, сонный как будто,
звон.
  Я слышу за собой тяжелое дыханье, вздохи. Горкин, без картуза,
торопливо взбирается, весь мокрый, падает на колени, шепчет:
  - Тро-ица... ма-тушка... до-шли... сподобил Господь...
  Потирает у сердца, крестится, с дрожью вжимая пальцы. Я
спрашиваю его, где Троица? Его голова трясется, блестит от поту; надавка
от картуза на лбу кажется темной ниткой.
  - Крестись, голубок...- говорит он устало, слабо,- вон Троица-то
наша...
  Я крещусь на розовую колокольню, на блистающую верхушку с крестиком,
маленьким, как на мне, на вспыхивающие пониже искры. Я вижу синие куполки,
розовые стены, зеленые колпачки башенок, домики, сады... Дальше - боры
темнеют.
  Все вздыхают и ахают - Господи, красота какая! Все поминают Троицу. А
я не вижу, где Троица. Эта колокольня - Троица? блистающая ее верхушка?
  Я спрашиваю - да где же Троица?! Горкин не слышит, крестится.
Антипушка говорит:
  - Да вон она, вся тут и есть Троица!
  Я тяну Горкина за рукав. Он утирает слезы, прихватывает меня,
радуется, плачет и говорит-шепчет:
  - Дошли мы с тобой до Троицы, соколик... довел Господь. Троица... вон
она... вся тут и Троица, округ колокольни-то, за стенами... владение
большое, самая Лавра-Троица. Во-он, гляди... от колокольни-то в левой
руке-то будет, одна главка золотенька... самая Троица тут Живоначальная
наша... соборик самый, мощи там Преподобного Сергия Радонежского, его
соборик. А поправей колокольни, повыше-то соборика, главки сини... это
собор Успенья. А это - посад, домики-то под Лаврой... Сергиев посад
зовется. А звон-то, звон-то какой, косатик... покойный, ва-жный... Ах,
красота Господня!..
  Я слышу ровный, сонный как будто, звон.


  Подбегает мальчик с оладушком, кричит нам:
  - Папаша вас зовет в гости!.. на дачу!..- И убежал.
  Какой папаша? Смотрим - а это от Спаса-в-Наливках дьякон, со всей
своей оравой. Машет красным платком из елок, кричит, как в трубу,
зычно-зычно:
  - Эй, на-ши, замоскворецкие!.. в гости ко мне, на дачу!..
  Надо бы торопиться, а отказаться никак нельзя: знакомый человек, а
главное - что лицо духовное. Смотрим - сидят под елками, как цыганы, и
костерок дымится,
и телега, огромная, как барка. И всякое изобилие закусок, и квас
бутылочный, и даже самоварчик! Отец дьякон - веселый, красный, из бани
словно, в летнем подряснике нараспашку, волосы копной, и на нем ребятишки
виснут, жуют оладушки. Девочки все в веночках, сидят при матери. Дьяконица
такая ласковая, дает мне оладушек с вареньем, велит девочкам угощать меня.
Так у них хорошо, богато, белорыбицей и земляникой пахнет, жарятся грибы
на сковородке - сами набрали по дороге,- и жареный лещ на сахарной бумаге.
Дьякон рассказывает, что это сами поймали в Уче, с пушкинским батюшкой, по
старой памяти бредешком прошлись. Лошадь у них белая, тяжелая, ломовая, у
булочника для богомолья взяли. Едут уж третий день, с прохладцей, в лесу
ночуют, хоть и страшно разбойников. А на случай и лом в телеге.
  Дьякон всех приглашает закусить, предлагает "лютой перцовки", от
живота,- всегда уж прихватывает в дорогу, от холеры,- но Горкин покорно
благодарит:
  - Говеем, отец дьякон... никак нельзя-с!
  И ни лещика, ничего. Дьякон жмет-трясет Горкина, смеется:
  - А-а, подстароста святой... прежде отца дьякона в рай хочешь?
Вре-ошь!
  И показывает за елки:
  - Вон грешники-то самые отчаянные, как их пораскидало... любимые-то
твои! Ну-ка, пробери их, Панкратыч. В Пушкине мужики за песнопения так
заугощали. На телегах помчали, а тут и свалили, я уж позадержал. А то
прямо к Троице везти хотели, из уважения.
  А это наши васильевские певчие в елках спят, кто куда головой,- под
Мытищами их видали: Ломшаков и Батырин с Костиковым. Дьякон шутит:
  - На тропарях - на ирмосах* так и катятся всю дорогу, в рай прямо
угодят!
  Дьяконица все головой качает и отнимает у дьякона графинчик:
  - Сам-то не угоди!
  Пожалели мы их, поохали. Конечно, не нам судить, а все-таки бы
посдержаться надо. Ломшачок только-только из больницы выписался - прямо у
смерти вырвался Дьякон Горкину белорыбицы в рот сует, кричит:
  - Нипочем без угощенья не отпущу!
  Уж дьяконица его смирила:
  - Да отец... да народ ведь смотрит! да постыдись!..
  Только бы уйти впору, а она расспрашивает, не случилось ли чего в
дороге,- вон, говорят, у Рахманова щепе-
тильщик купца зарезал, и место они видали, трава замята,- лавочник
говорил. Ну, мы ей рассказали, что это неправда все, а в Посаде один
зарезался. А она все боялась, как в лесу-то заночевали, да дождик еще
пошел. Дьякон-то хоть и очень сильный, а спит как мертвый: за ноги
уволокут - и не услышит. И что же еще, оказывается. Говорит - двух воров в
Яузе парень один топил, лаковы сапоги с сонного с него сняли... ну,
нагнал, отбил сапоги, а их в Яузу покидал, насилу выплыли. Народ по дороге
говорил - видали сами.
  Ну, мы ей рассказали, как было дело, что это самый вот этот Федя
богохульников в речке наказал, а лаковы сапоги расслабному пареньку
пожертвовал. Дьяконица стала его хвалить, стала им любоваться, а Федя ни
словечка не выговорит. Дьякон его расцеловал, сказал:
  - Быть тебе ве-ли-ким подвижником!
  Будто печать на лице такая, как у подвижников. А тут и певчие
пробудились, узнали нас, ухватились за Горкина и не отпускают: выпей да
выпей с ними!
  - Ты,- говорят,- самый наш драгоценный, тебе цены нет... выпьем все
за твое здоровье, да за отца дьякона, да за матушку дьяконицу и тебе
любимое пропоем - "Ны-не отпущаеши раба Твоего"...* и тогда отпустим!
  Никак не вырвешься. И отец дьякон за Горкина уцепился, на колени к
себе голову его прижал - не отпускает. Дьяконица уж за нас вступилась,
заплакала, а за ней девочки в веночках заплакали.
  - Что же это такое... погибать мне с детьми-то здесь?!
  Ну, стали мы ее утешать, Горкин уж листик белорыбицы за щеку положил,
съел будто, и перцовки для виду отпил - зубы пополоскал и выплюнул. Очень
они обрадовались и спели нам "Ныне отпущаеши". И так-то трогательно, что у
всех у нас слезы стали, отец дьякон разрыдался. И много народу плакало из
богомольцев, и даже копеечек наклали. А которые самые убогие...- им отец
дьякон сухариков отпускал по горсти, "из бедного запасца": целый мешок на
телеге был у него, для нищих. Хотели еще свежими грибками угощать и
самовар ставить - насилу-то вырвались мы от них, чтобы от греха подальше.


  Горкин и говорит, как вырвались да отошли подальше:
  - Ах, хороший человек отец дьякон, ду-ша человек. Знаю его, ни
одного-то нищего не пропустит, последнее
отдаст. Ну, тут, на воздухе, отдыхает, маленько разрешает... да Господь
простит.
  А Домна Панферовна стала говорить: как же это так, лицо духовное, да
еще и на богомолье...- напротив Горкину. А Горкин ей объясняет, через чего
бывает спасение: грех не в уста, а из уст!
  - Грех, это - осудить человека, не разобрамши. И Христос с грешниками
пировал, не отказывал. А дьякон богадельню при церкви завел, мясника
Лощенова подбил на доброе дело. И певчие люди хорошие, наянливы* маленько
только... а утешение-то какое, народ-то как плакал, радовался! Прости Ты
им, Господи. А мы не судьи. Ты вон и женский пол, а на Рождестве как
наклюкалась... я те не в осуду говорю, а к примеру.
  Сказал от души, а он-то уж тут как тут.
  Домна Панферовна закипела и Давай, давай все припоминать, что было.
То, да то, да это, да вот как на свадьбе гробовщика Базыкина, годов
пятнадцать тому, кого-то с лестницы волокли... Горкин задрожал было на нее
так руками - потом затряс головой и закрылся, не видеть чтобы. И так его
жалко стало, и Домна Панферовна стала махать и плакаться, и богомольцы
стали подходить. И тут Федя заплакал и упал на коленки перед нами - и всех
тут перепугал. Говорит, в слезах:
  - Это от меня пошел грех, я вас смутил-расстроил... земляничку
собирал, с того и разговор был давеча... а у меня греха в мыслях не
было... простите меня, грешного, а то тяжело мне!..
  И - бух! - Горкину в ноги. Стали его подымать, а он и показывает
рукой вперед:
  - Вот какой пример жизни!..
  Глядим - а меж лесочками, как раз где белая дорога идет,
колокольня-Троица стоит, наполовину видно,- будто в лесу игрушка. И
говорит Федя:
  - Вот, перед Преподобным, простите меня, грешного!
  Так это нас растрогало - как чудо! Будто из лесу-то сам Преподобный
на нас глядит, Троица-то его. И стали все тут креститься на колоколенку, и
просить прощенья у всех, и в ноги друг дружке кланяться, перед говеньем. А
тут еще богомольцы поодаль были. Узнали потом, почему мы друг дружке
кланялись, и говорят:
  - Правильные вы, глядеть на вас радостно. А то думалось, как
парень-то упал,- вора, никак, поймали, ста-
ричка, что ли, обокрал, босой-то, ишь как прощенья просит! А вы вон какие
правильные.
  Позадержались так-то, а Кривая пошла себе, насилу-то мы ее догнали.


  А тут уж и Посад виден, и Лавра вся открывается, со всеми куполами и
стенами. А на розовой колокольне и столбики стали обозначаться, и колокола
в пролетах. И не купол на колокольне, а большая золотая чаша, и течет в
нее будто золото от креста, и видно уже часы и стрелки. И городом уж
запахло, дымком от кузниц.
  Горкин говорит - сейчас первым делом Аксенова надо разыскать, свой
дом у него в Посаде - Трифоныч Юрцов на записке записал,- игрушечное
заведение у него*, все его тут знают, из старины. У него и пристанем по
знакомству, строение у него богатое, Кривую есть где поставить, и от Лавры
недалеко. А главное - человек редкостный, раздушевный.
  Идем по белой дороге, домики уж пошли, в садочках, и огороды с
канавами, стали извощики попадаться и подводы. Извощики особенные, не в
пролетках, а троицкие, широкие, с пристяжкой. Едет возчик, везет лубяные
короба. Спрашиваем - дом Аксенова в какой стороне будет? А возчик на нас
смеется:
  - Ну, счастливы вы... я от Аксенова как раз!
  Спрашивает еще, какого нам Аксенова, двое их: игрушечника Аксенова
или сундучника? Сказали мы. Оказывается, в коробах-то у него игрушки,
везет в Москву. Показывает нам, как поближе. Такая во мне радость: и
Троица, и игрушки, и там-то мы будем жить!
  А колокольня все вырастает, вырастает, яснеет. Видно уже на черных
часах время, указывает золотая стрелка. И вот мы слышим, как начинают
играть часы - грустными переливами, два раза.
  К вечерням и добрались, как раз.



  У ТРОИЦЫ НА ПОСАДЕ

  Прощай, дорожка...- пошла на Лавру и дальше, на города, борами.
  Мы - в Посаде, у Преподобного. Ходим по тихим уличкам, разыскиваем
игрушечника Аксенова, где пристать. Торопиться надо - меня на гостиницу
отвести, папашеньке передать с рук на руки, Горкину надо в ба-
ню сходить помыться после дороги, перед причастием, да Преподобному
поклониться, к мощам приложиться, да к Черниговской, к старцу Варнаве,
сбегать поисповедаться, да всенощную захватить в соборе,- а тут путного
слова не добьешься, одни мальчишки. Спрашиваем про Аксенова, а они к
овражку куда-то посылают, на бугорок, где-то за третьей улицей. А мы
измучились, затощали, с утра в рот ничего не брали, жара опять... Домна
Панферовна сунулась попросить напиться, а на нее из ворот собака - и ни
души. И возчик-то путем не сказал, а - ступайте и спрашивайте Аксенова,
всякий его укажет! А всякого-то и нет. Стучим в ворота - не отзываются. А
где-то варенье варят, из сада пахнет - клубничное варенье,- и будто
теплыми просфорами или пирогами?..- где-то люди имеются. Горкин говорит -
час-то глухой: в баню, гляди, ушли, суббота нынче; а которые, пообедавши,
спят еще, да и жарко, в домах, в холодке, хоронятся. Самая-то кипень у
Лавры, а тут затишье, посад, жизнь тут правильная, житейская, торопиться
некуда, не Москва.
  Улицы в мягкой травке, у крылечек "просвирки" и лопухи, по заборам
высокая крапива,- как в деревне. Дощатые переходы заросли по щелям
шелковкой, такой-то густой и свежей, будто и никто не ходит. Домики все
веселые, как дачки,- зеленые, голубые; в окошках цветут гераньки и фуксии
и стоят зеленые четверти с настоем из прошлогодних ягод; занавески везде
кисейные, висят клетки с чижами и канарейками,- и все скворешники на
березах. А то старая развалюшка попадется, окна доской зашиты. А то -
каменный, облупленный весь, трава на крыше. Сады глухие, с гвоздями на
заборах, чтобы не лазили яблоки воровать; видно зеленые яблочки и вишни.
Высоко змей стоит, поблескивает на солнце, слышно - трещит трещоткой. И
отовсюду видно розоватую колокольню-Троицу: то за садом покажется, то
из-за крыши смотрит - гуляет с нами. Взглянешь - и сразу весело, будто
сегодня праздник. Всегда тут праздник, словно Он здесь живет.
  Анюта устала, хнычет:
  - Все животики, бабушка, подвело... в харчевенку бы какую!..
  А Домна Панферовна ее пихает: вызвалась - и иди! И Федя беспокоится.
В лесу-то разошелся, а тут, на посаде, и заробел:
  - Ну, к