, Онюта, садись. До Мытищ-то и выспитесь.
  Укачивает тележка - туп-туп... туп-туп... Я лежу на спине, на сене,
гляжу в небо. Такое оно чистое, голубое, глубокое. Ярко, слепит лучезарным
светом. Смотрю, смотрю...- лечу в голубую глубину. Кто-то тихо-тихо поет,
баюкает. Анюта это?..

  ...у-гу-гу... гу-гу... гу-гу...
  На зе-ле-ном... на лу-гу...

  Или - стучит тележка... или - во сне мне снится?..



  НА СВЯТОЙ ДОРОГЕ

  С треском встряхивают меня, страшные голоса кричат: "Тпру!.. тпру!.."
- и я, как впросонках, слышу:
  - Понеслась-то как!.. Это она Яузу признала, пить желает.
  - Да нешто Яуза это?
  - Самая Яуза, только чистая тут она.
  Какая Яуза? Я ничего не понимаю.
  - Вставай, милой... ишь разоспался как! - узнаю я ласковый голос
Горкина.- Щеки-те нажгло... Хуже так-то жарой сморит, в головку напекет.
Вставай, к Мытищам уж подходим, донес Господь.
  Во рту у меня все ссохлось, словно песок насыпан, и такая истома в
теле - косточки все поют. Мытищи?.. И вспоминаю радостное: вода из горы
бежит! Узнаю голосок Анюты:
  - Какой же это, бабушка, богомольщик... в тележке все!
  И теперь начинаю понимать: мы идем к Преподобному, и сейчас лето,
солнышко, всякие цветы, травки... а я в тележке. Вижу кучу травы у глаза,
слышу вялый и теплый запах, как на Троицын день в церкви,- и ласкающий
холодок освежает мое лицо: сыплются на меня травинки, и через них все -
зеленое. Так хорошо, что я притворяюсь спящим и вижу, жмурясь, как Горкин
посыпает меня травой и смеется его бородка.
  - Мы его, постой, кропивкой... Онюта, да-кося мне кропивку-то!..
  Вижу обвисшие от жары орешины, воткнутые надо мной от солнца, и за
ними - слепящий блеск. Солнце прямо над головой, палит. У самого моего
лица - крупные белые ромашки в траве, синие колокольчики и - радость
такая! - листики земляники с зародышками ягод. Я вскакиваю в тележке,
хватаю траву и начинаю тереть лицо. И теперь вижу все.
  Весело, зелено, чудесно! И луга, и поля, и лес. Он еще далеко отсюда,
угрюмый, темный. Называют его - боры. В этих борах - Угодник, и там -
медведи. Близко сереется деревня, словно дрожит на воздухе. Так бывает в
жары, от пара. Сияет-дрожит над ней белая, как из снега, колокольня, с
блистающим золотым крестом. Это и есть Мытищи. Воздух - густой, горячий,
совсем медовый, с согревшихся на лугах цветов. Слышно жужжанье пчелок.
  Мы стоим на лужку, у речки. Вся она в колком блеске из серебра, и
чудится мне: на струйках - играют-сверкают крестики. Я кричу:
  - Крестики, крестики на воде!..
  И все говорят на речку:
  - А и вправду... с солнышка крестики играют словно!
  Речка кажется мне святой. И кругом все - святое.
  Богомольцы лежат у воды, крестятся, пьют из речки при-
горшнями, мочат сухие корочки. Бедный народ все больше: в сермягах, в
кафтанишках, есть даже в полушубках, с заплатками,- захватила жара в
дороге,- в лаптях и в чунях, есть и совсем босые. Перематывают онучи,
чистятся, спят в лопухах у моста, настегивают крапивой ноги, чтобы пошли
ходчей. На мосту сидят с деревянными чашками убогие и причитают:
  - Благоде-тели... ми-лостивцы, подайте святую милостинку...
убогому-безногому... родителев-сродников... для-ради Угодника, во
телоздравие, во душиспасение...
  Анюта говорит, что видела страшенного убогого, который утюгами
загребал-полз на коже, без ног вовсе, когда я спал. И поющих слепцов
видали. Мне горько, что я не видел, но Горкин утешает - всего увидим у
Троицы, со всей Росеи туда сползаются. Говорят - вон там какой болезный!
  На низенькой тележке, на дощатых катках-колесках, лежит под дерюжиной
паренек, ни рукой, ни ногой не может. Везут его старуха с девчонкой из-под
Орла. Горкин кладет на дерюжину пятак и просит старуху показать - душу
пожалобить. Старуха велит девчонке поднять дерюжку. Подымаются с гулом
мухи и опять садятся сосать у глаз. От больного ужасный запах. Девчонка
веткой сгоняет мух. Мне делается страшно, но Горкин велит смотреть.
  - От горя не отворачивайся... грех это!
  В ногах у меня звенит, так бы и убежал, а глядеть хочется. Лицо у
парня костлявое, как у мертвеца, все черное, мутные глаза гноятся. Он все
щурится и моргает, силится прогнать мух, но мухи не слетают. Стонет тихо и
шепчет засохшими губами: "Дунька... помочи-и..." Девчонка вытирает ему рот
мокрой тряпкой, на которой присохли мухи. Руки у него тонкие, лежат, как
плети. В одной вложен деревянный крестик, из лучинок. Я смотрю на крестик,
и хочется мне заплакать почему-то. На холщовой рубахе парня лежат копейки.
Федя кладет ему гривенничек на грудь и крестится. Парень глядит на Федю
жалобно так, как будто думает, какой Федя здоровый и красивый, а он вот и
рукой не может. Федя глядит тоже жалобно, жалеет парня. Старуха
рассказывает так жалобно, все трясет головой и тычет в глаза черным,
костлявым кулачком, по которому сбегают слезы:
  - Уж такая беда лихая с нами... Сено, кормилец, вез да заспал на
возу-то... на колдобоине упал с воза, с того и попритчилось, кормилец...
третий год вот все сохнет и
сохнет. А хороший-то был какой, бе-э-лый да румяный... табе не хуже!
  Мы смотрим на Федю и на парня. Два месяца везут, сам запросился к
Угоднику, во сне видал. Можно бы по чугунке, телушку бы продали, Господь с
ней, да потрудиться надо.
  - И все-то во снях видит...- жалостно говорит старуха,- все
говорит-говорит: "Все-то я на ногах бегаю да сено на воз кидаю!"
Горкин в утешение говорит, что по вере и дается, а у Господа нет
конца милосердию. Спрашивает, как имя: просвирку вынет за здравие.
  - Михайлой звать-то,- радостно говорит старушка.- Мишенькой зовем.
  - Выходит - тезка мне. Ну, Миша, молись - встанешь! - говорит Горкин
как-то особенно, кричит словно, будто ему известно, что парень встанет.
  Около нас толпятся богомольцы, шепотом говорят:
  - Этот вот старичок сказал, уж ему известно... обязательно, говорит,
встанет на ноги... уж ему известно!
  Горкин отмахивается от них и строго говорит, что Богу только
известно, а нам, грешным, веровать только надо и молиться. Но за ним ходят
неотступно и слушают-ждут, не скажет ли им еще чего,- "такой-то ласковый
старичок, все знает!".
  Федя тащит ведерко с речки - поит Кривую. Она долго сосет - не
оторвется, а в нее овода впиваются, прямо в глаз,- только помаргивает -
сосет. Видно, как у ней раздуваются бока и на них вздрагивают жилы. Я
кричу - вижу на шее кровь:
  - Кровь из нее идет, жила лопнула!..
  Алой струйкой, густой, растекается на шее у Кривой кровь. Антипушка
стирает лопушком и сердится:
  - А, сте-рва какая, прокусил, гад!.. Вон и еще... гляди, как
искровянили-то лошадку оводишки... а она пьет и пьет, не чует!..
  Говорят - это ничего, в такую жарынь пользительно, лошадка-то больно
сытая,- "им и сладко". А Кривая все пьет и пьет, другое ведерко просит.
Антипушка говорит, что так не пила давно,- пользительная вода тут, стало
быть. И все мы пьем, тоже из ведерка. Вода ключевая, сладкая: Яуза тут
родится, от родников, с-под горок. И Горкин хвалит: прямо чисто с гвоздей
вода, ржавчиной отзывает, с пузыриками даже,- верно, через железо бьет. А
в Москве Яуза черная да вонючая, не подои-
дешь,- потому и зовется - Яуза-Гряуза! И начинает громко рассказывать,
будто из священного читает, а все богомольцы слушают. И подводчики с моста
слушают - кипы везут на фабрику и приостановились.
  - Так и человек. Родится дите чистое, хорошее, андельская душка. А
потом и обгрязнится, черная станет да вонючая, до смрада. У Бога все
хорошее, все-то новенькое да чистенькое, как те досточка строгана... а
сами себя поганим! Всякая душа, ну... как цветик полевой-духовитый. Ну,
она, понятно, и чует - поганая она стала,- и тошно ей. Вот и потянет ее в
баньку духовную, во глагольную, как в Писаниях писано: "В баню водную, во
глагольную"! Потому и идем к Преподобному - пообмыться, обчиститься,
совлечься от грязи-вони...
  Все вздыхают и говорят:
  - Верно говоришь, отец... ох, верно!
  А Горкин еще из священного говорит, и мне кажется, что его считают за
батюшку: в белом казакинчике он, будто в подряснике,- и так мне приятно
это. Просят и просят:
  - Еще поговори чего, батюшка... слушать-то тебя хорошо, разумно!..
  На берегу, в сторонке, сидят двое, в ситцевых рубахах, пьют из
бутылки и закусывают зеленым луком. Это, я знаю, плохие люди. Когда мы
глядели парня, они кричали:
  - Он вот водочки вечерком хватит на пятаки-то ваши... сразу
исцелится, разделает комаря... таких тут много!
  Горкин плюнул на них и крикнул, что нехорошо так охальничать, тут
горе человеческое. А они все смеялись. И вот когда он говворил из
священного, про душу, они опять стали насмехаться:
  - Ври-ври, седая крыса! Чисть ее, душу, кирпичом с водочкой, чище
твоей лысины заблестит!
  Так все и ахнули. А подводчики кричат с моста:
  - Кнутьями их, чертей! такие вот намедни у нас две кипы товару
срезали!..
  А те смеются. Горкин их укоряет, что нельзя над душой охальничать. И
Федя даже за Горкина заступился - а он всегда очень скромный. Горкин его
зовет - "красная девица ты прямо!". И он даже укорять стал:
  - Нехорошо так! не наводите на грех!..
  А они ему:
  - Молчи, монах! в триковых штанах!..
  Ну, что с таких взять: охальники!
  Один божественный старичок, с длинными волосами, мочит ноги в речке и
рассказывает, какие язвы у него на ногах были, черви до кости проточили, а
он летось помыл тут ноги с молитвой, и все-то затянуло,- одни рубцы. Мы
смотрим на его коричневые ноги: верно, одни рубцы.
  - А наперед я из купели у Троицы мочил, а тут доправилось. Будете у
Преподобного, от Златого Креста с молитвою испейте. И ты, мать, болящего
сына из-под Креста помой, с верой! - говорит он старушке, которая тоже
слушает.- Преподобный кладезь тот копал, где Успенский собор,- и выбило
струю, под небо! Опосля ее крестом накрыли. Так она скрозь тот крест
проелась, прыщет во все концы,- чудо-расчудо.
  Все мы радостно крестимся, а те охальники и кричат:
  - Надувают дураков! Водопровод-напор это, нам все, сресалям, видно...
дураки степные!
  Старичок им прямо:
  - Сам ты водопровод-напор!
  И все мы им грозимся и посошками машем
- Не охальничайте! веру не шатайте, шатущие!..
  И Горкин сказал - пусть хоть и распроводопровод, а через крест
идет... и водопровод от Бога! А один из охальников допил бутылку,
набулькал в нее из речки и на нас - плеск из горлышка, крест-накрест!
  - Вот вам мое кропило! исцеляйся от меня по пятаку с рыла!..
  Так все и ахнули. Горкин кричит:
  - Анафема вам, охальники!..
  И все богомольцы подняли посошки. И тут Федя - пиджак долой, плюнул в
кулаки да как ахнет обоих в речку,- пятки мелькнули только. А те вынырнули
по грудь и давай нас всякими-то словами!.. Анюта спряталась в лопухи, и я
перепугался, а, подводчики на мосту кричат:
  - Ку-най их, ку-най!
  Федя, как был, в лаковых сапога, - ним в реку и давай их за волосы
трепать и окунать. А мы все смотрели и крестились. Горкин молит его:
  - Федя, не утопи... смирись!..
  А он прямо с плачем кричит, что не может дозволить Бога поносить, и
все их окунал и по голове стукал. Тогда те стали молить - отпустить душу
на покаяние. И все богомольцы принялись от радости бить посошками по воде,
а одна старушка упала в речку, за мешок уж ее поймали - вытащили. А Федя
выскочил из воды, весь бледный,- и в лопухи. Я смотрю - стягивает с себя
са-
поги и брюки и выходит в розовых панталонах. И все его хвалили. А те,
охальники, выбрались на лужок и стали грозить, что сейчас приятелей
позовут, мытищинцев, и всех нас перебьют ножами. Тут подводчики кинулись
за ними, догнали на лужку и давай стегать кнутьями. А когда кончили,
подошли к Горкину и говорят:
  - Мы их дюже попарили, будут помнить. Их бы воротяжкой* надоть, чем
вот воза прикручиваем!.. Басловите нас, батюшка.
  Горкин замахал руками, стал говорить, что он не сподоблен, а самый
простой плотник и грешник. Но они не поверили ему и сказали:
  - Это ты для простоты укрываешься, а мы знаем.
  Тележка выезжает на дорогу. Федя несет сапоги за ушки,
останавливается у больного парня, кладет ему в ноги сапоги и говорит:
  - Пусть носит за меня, когда исцелится.
  Все ахают, говорят, что это уж указание ему такое и парень
беспременно исцелится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не
меньше как четвертной билет,- а не пожалел! Старуха плачет и крестится на
Федю, причитает:
  - Родимый ты мой, касатик-милостивец... хорошую невесту Господь те
пошлет...
  А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит
смиренно:
  - Простите меня, грешного... самый я грешный.
  И многие тут плакали от радости, и я заплакал. Ищем Домну Панферовну,
а она храпит в лопухах,- так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:
  - Здорова ты спать, Панферовна... так и царство небесное проспишь. А
туг какие чудеса-то были!..
  Очень она жалела, всей чудесов-то не видала.
  Ид„м по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и
думаю, как же он теперь без сапог-то будет. И Горкин говорит:
  - Так, Ф„дя, и пойдешь босо, в розовых? И что это с тобой деется? То
щеголем разрядился, а то... Будто и не подходит так... в тройке - и босой!
Люди засмеют. Ты бы уж неприглядней как...
  - Я теперь, Михаила Панкратыч, уж все скажу..- говорит Федя, опустив
глаза.- Лаковые сапоги я нарочно взял - добивать, а новую тройку -
тридцать рублей стоила! - дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и
всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги, а
как увидал болящего, меня в сердце
толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами Могу простые купить,
а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михаила Панкратыч,
и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще
Саня Юрцов в послушники поступил...
  И вдруг подпрыгнул - на сосновую шишечку попал,- от непривычки.
Горкин разахался:
  - В монасты-ырь?! Да как же так... да меня твой старик загрызет
теперь... ты, скажет, смутил его!
  - Да нет, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчине льготный я, и
у папаши Митя еще останется, да, может, еще и не примут, чего загадывать.
  - Да Саня-то заика природный, а ты парень больно кудряв-красовит,-
говорит Домна Панферовна,- на соблазн только, в монахи-то! Ну, возьмут
тебя в певчие, и будут на тебя глаза пялить... нашу-то сестру взять
- И горяч ты, Федя, подивился я нонче на тебя.. - говорит Горкин.-
Ох, подумай-подумай, дело это не легкое, в монастырь!..
  Федя идет задумчиво, на свои ноги смотрит. Пыльные они стали, и Федя
уже не прежний будто, а словно его обидели, наказали,- затрапезное на него
надели.
  - Благословлюсь у старца Варнавы, уж как он скажет. А то, может, в
глухие места уйду, к валаамским старцам...*
Он сворачивает в канавку у дороги и зовет нас с Анютой:
  - Глядите, милые... земляничка-то божия, первенькая!
  Мы подбегаем к нему, и он дает нам по веточке земляничек, красных,
розовых и еще неспелых - зеленовато-белых. Мы встряхиваем их тихо,
любуемся, как они шуршат, будто позванивают, не можем налюбоваться, и
жалко съесть. Как они необыкновенно пахнут! Федя шурхает по траве, босой,
и все собирает, собирает и дает нам. У нас уже по пукетику, всех цветов,
ягодки так дрожат... Пахнет так сладко, свеже - радостным богомольем
пахнет, сосенками, смолой... И до сего дня помню радостные те ягодки, на
солнце,- душистые огоньки, живые.
  Мы далеко отстали, догоняем. Федя бежит, подкидывает пятки, совсем
как мы. Кричит весело Горкину:
  - Михаила Панкратыч... гостинчику! первая земляничка божья!..
  И начинает оделять всех, по веточке, словно раздает свечки в церкви.
Антипушка берет веточку, радуется, нюхает ягодки и ласково говорит Феде:
  - Ах ты, душевный человек какой... простота ты. Такому в миру плохо,
тебя всякий дурак обманет. Видать, так уж тебе назначено, в монахи
спасаться, за нас Богу молиться. Чистое ты дите вот.
  Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас.
  А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется:
возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит:
  - Ма-тушки... самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..
  Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом,
стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И
далеко так видно - по обе стороны - синие столбики дымков.
  - Ну, как тут чайку не попить!..- говорит Горкин весело,- уж больно
парадно принимают... самоварчики-то стоят, будто солдатики. Домна
Панферовна, как скажешь? Попьем, что ли, а?. А уж серчать не будем.
  - Ты у нас голова-то... а закусить самая пора... будто пирогами
пахнет?..
  - Самая пора чайку попить - закусить...- говорит и Антипушка.- Ах,
благодать Господня... денек-то Господь послал!..
  И уж выходят навстречу бабы, умильными голосками зазывают:
  - Чайку-то, родимые, попейте... пристали, чай?..
  - А у меня в садочке, в малинничке-то!..
  - Родимые, ко мне, ко мне!.. летошний год у меня пивали... и
смородинка для вас поспела, и...
  - Из луженого-то моего, сударики, попейте... у меня и медок
нагдышний*, и хлебца тепленького откушайте, только из печи вынула!..
  И еще, и еще бабы, и старухи, и девочки, и степенные мужики. Один
мужик говорит уверенно, будто уж мы и порядились:
  - В сарае у меня поотдохнете, попимши-то... жара спадет. Квасу со
льду, огурцов, капусгки, всего по постному делу есть. Чай на лужку
наладим, на усадьбе, для апекиту... от духу задохнешься! Заворачивайте без
разговору.
  - Дом хороший, и мужик приятный... и квасок есть, на что уж лучше...-
говорит Горкин весело.- Да ты не Соломяткин ли будешь, будто кирпич нам
важивал?
  - Как же не Соломяткин! - вскрикивает мужик.- Спокон веку все
Соломяткин. Я и Василь Василича знаю, и тебя узнал. Ну, заворачивайте без
разговору.
  - Как Господь-то наводит! - вскрикивает и Горкин.- Мужик хороший, и
квас у него хозяйственный. Вон и садик, смородинки пощипите,- говорит нам
с Анютой,- он дозволит. Да как же тебя не помнить... царю родня! Во куда
мы попали, как раз насупротив Карцовихи самой, дом вон двуяросный, цел
все...
  - А пощипите, зарозовела смородинка,- говорит мужик.- Верно, что
сродни будто Лександре Миколаевичу...- смеется он,- братье, выходит.
  - Как - братье?! - с удивлением говорит Антипушка; и я не верю, и все
не верят.
  - А вот так, братье! Вводи лошадку без разговору.
  Мужик распахивает ворота, откуда валит навозный дух. И мешается с ним
медовый, с задов деревни, с лужков горячих, и духовито горький, церковный
будто,- от самоварчиков, с пылких сосновых шишек.
  - Ах, хорошо в деревне!..- воздыхает Антипушка, потягивая в себя
теплый навозный дух.- Жить бы да жить... Нет, поеду в деревню помирать.
  Пока отпрягают Кривую и ставят под ветлы в тень, мы лежим на
прохладной травке-муравке и смотрим в небо, на котором заснули редкие
облачка. Молчим, устали. Начинает клонить ко сну...
  - А ну-ка кваску, порадуем Москву!..- вскрикивает мужик над нами, и
слышно, как пахнет квасом.
  В руке у мужика запотевший каменный кувшин, красный; в другой -
деревянный ковш.
  - Этим кваском матушка, покойница, царевича поила... хвалил-то как!
  Пенится квас в ковше, сладко шипят пузырики,- и кажется все мне
сказкой.



  НА СВЯТОЙ ДОРОГЕ

  - Хорош квасок, а проклажаться нечего,- торопит Горкин,- закусим - да
и с Богом. Пушкино пройдем, в Братовщине ночуем. Сколько до Братовщины
считаете?
  - Поспеете,- рыгает мужик в кувшин.- Шибает-то как сердито!
Черносливину припущаю. На цветочки пойдемте, на усадьбу. Пни там у меня,
не хуже креслов.
  Идем по стежке, в жарком, медовом духе. Гудят пчелы. Горит за плетнем
красными огоньками смородина. В солнечной полосе под елкой, где чернеют
грибами ульи, поблескивают пчелы. Антипушка радуется - сенцо-то, один
цветок! Ромашка, кашка, бубенчики... Горкин показывает: морковник,
купырники, свербика, белоголовничек. Мужик ерошит траву ногой - гуще каши!
Идем в холодок, к сараю, где сереют большие пни.