Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
вятой-юродивый, для плоти пострадания. Мужик говорит, что
всякие тут проходят, есть и святые, попадаются. Один в трактире разувался,
себя показывал,- на страшных гвоздях ходит, для пострадания, ноги в кровь.
Ну, давали ему из благочестия, а он трактирщика и обокрал, ночевамши.
Антипушка и говорит про Федю:
- Тоже спасается, ноги набил - и не разувается.
Мужик и спрашивает Федю, чего это у него на глазу, кровь, никак?
Антипушка поднял с него картуз, а в картузе-то шиповник, натуго! И на лбу
исцарапано. Федя застыдился и стал говорить, что для ароматов наклал да
забыл. А это он нарочно. Рассказывал нам вчера, как святой на колючках
молился, чтобы не спать. Мужик и говорит: "Ишь ты, какой бесчувственный!"
Я сую веточку под картузик и жму до боли. Пробует и Анюта тоже. Мужик
смеется и говорит:
- Пойдемте навоз возить, будет вам тела пострадание!
Мы все смеемся, и Федя тоже.
Куда ни гляди - все рожь,- нынче хлеба богатые. Рожь высокая,
ничего-то за ней не видно. Федя сажает меня на плечи, и за светло-зеленой
гладью вижу я синий бор, далекий...- кажется, не дойти. Рожь расстилается
волнами, льется,- больно глазам от блеска. Качаются синие боры, жаворонок
журчит, спать хочется. Через
слипшиеся ресницы вижу - туманятся синие боры, льется-мерцает поле,
прыгает там Анюта... Горкин кричит: "Клади в тележку, совсем вареный...
спать клопы не дали!.." Пахнет травой, качает, шуршит по колесам рожь,
хлещет хвостом Кривая, стегает по передку - стег, стег... Я плыву на
волнистом поле, к синим борам, куда-то.
- Ко крестику-то сворачивай, под березу!
Я поднимаю голову: темной стеною бор. Светлый лужок, в ромашках.
Сидят богомольцы кучкой, едят ситный.
Под старой березой - крест. Большая дорога, белая. В жарком солнце
скрипят воза, везут желтые бочки, с хрустом,- как будто сахар. К небу
лицом, лежат мужики на бочках, раскинув ноги. Солнце палит огнем. От
скрипа-хруста кажется еще жарче. Парит, шея у меня вся мокрая. Висят
неподвижно мушки над головой, в березе. Федя поит меня из чайника. Жесть
нагрелась, вода невкусная. Говорят - потерпи маленько, скоро святой
колодец, студеная там вода, как лед,- за Талицами, в овраге. Прыгает ко
мне Анюта, со страшными глазами, шепчет: "Человека зарезали, ей-Богу!.." Я
кричу Горкину. Он сидит у креста, разувшись, глядит на свою ногу. Я кричу
- зачем зарезали человека?! И Анюта кричит: "Зарезали человека,
щепетильщика!" Я не понимаю - какого "щепетильщика"? Горкин говорит:
- Чего, дурачок, кричишь?.. Никого не зарезали, а это крестик...
Может, и помер кто. Всегда по дорогам крестики, где была какая кончина.
Анюта крестится и кричит, что верно, зарезали человека - щепетильщика!
- Бабушка знает... в лавочку заходили квасок пить! Зарезали
щепетильщика... вот ей-Богу!..
Горкин сердится. Какого такого щепетильщика? с жары сбесилась? К ней
Пристаюn Антипушка и Федя, а она все свое: зарезали щепетильщика! Подходит
Домна Панферовна, еле передыхает, вся мокрая. Рассказывает, что зашли в
Братовщине в лавочку кваску Попить, вся душа истомилась, дышать нечем... а
там прохожий и говорит - зарезали человека-щепетильщика, с коробами-то
ходят, крестиками, иголками вот торгуют, пуговками... Впереди деревушка
будет, Кащеевка, глухое место... будто вчера зарезали паренька, в кустиках
лежит, и мухи всего обсели... такая страсть!..
- Почитай каждый день кого-нибудь да зарежут, говорит. Опасайтесь...
- Во-он что-о...- тихо говорит Горкин и крестится.- Царство ему
небесное.
Всем делается страшно. Богомольцы толпятся, ахают, поглядывают туда,
вперед. Говорят, что теперь опасные все места, мосточки пойдут,
овражки...- один лучше и не ходи. А Кащеевка эта уж известная, воровская.
Вот и тут кого-то поубивали, крестик стоит,- ох, Господи! А за Талицами
сейчас кресто-ов!.. Чуть поглуше где - крестик стоит.
Я хочу ближе к Горкину. Сажусь под крестик, жмется ко мне Анюта, в
глаза глядит. Шепчет: "И нас зарежут, как щепети-льщика..." Крестик совсем
гнилой, в крапинках желтой плесени. Что тут было - никто не знает. Береза,
может, видала, да не скажет. Федя говорит - давайте споем молитву, за
упокой. И начинает, а мы за ним. На душе делается легче. Подходит старик с
косой, слушает, как хорошо поем "Со святыми упокой". Горкин спрашивает,
почему крестик, не убили ли тут кого.
- Никого не убивали,- говорит старик,- а купец помер своею смертью,
ехал из Александрова, стал закусывать под березой... ну, его и хватило,
переел-перепил. Ну, сын его увез потом домой, а для памяти тут крест
поставил, на помин души нам выдал... я тогда парнем был. Хорошо помянули.
У нас этого не заведено, чтобы убивать. За Талицами... ну, там случается.
Там один не ходи... А у нас этого не заведено, у нас тихо.
Все мы рады, что не зарезали, и кругом стало весело: и крестик, и
береза повеселели будто.
- Там овражки пойдут,- говорит старик,- гляди и гляди. И лошадку
могут отнять, и... Вы уж не отбивайтесь от дружки-то, поглядывайте.
И опять нам всем страшно.
Сильное парит, а только десятый час. За Талицами - овраг глубокий. Мы
съезжаем - и сразу делается свежо и сумрачно. По той стороне оврага -
старая березовая роща, кричат грачи. Место совсем глухое. Стоит, под
шатром с крестиком, колодец. В горе - пещерки. Лежат у колодца богомольцы,
говорят нам: повел монах народ под землю, маленько погодите, лошадку
попоите. Федя глядит в колодец - дна, говорит, не видно. Спускает на
колесе ведро. Колесо долго вертится. Долго дрожит веревка, втягивает
ведро. От ведра веет холодом. Вода - как слеза, студеная, больно пить.
Говорят - подземельная тут река, во льду; бывает, что и льдышки вытягивают,
а кому счастье - серебряные рубли находят, старинные. Тут разбойники клад
держали, а потом просветилось место, какой-то монах их вывел.
- Глядите-ка,- говорит Федя,- старушка знакомая тут, с внучкой-то, в
бусах-то... у эаставы-то повстречали!
Старушка признает нас, рада. С ней на травке красавочка-молодка,
которая на девочку похожа, в красной повязке рожками, в узорочной сорочке.
Все мы рады, словно родные встретились. Молодка почему-то плачет,
перебирает янтарные бусинки в коленях. Горкин расспрашивает, с чего это
она плачет. Старушка жалуется, что вот, ни с чего обидел внучку старик
один - вон лежит, боров, на кирпиче-то дрыхнет!
- Да что, родные... Подошел к нам, схватил бабочку за рукав, стал
сопеть, затребовал ее... дай мне твой замочек, какой ни есть... я те
замкну - отомкну, а грех на себя приму! Тьфу!.. Боров страшный!.. Про грех
сказал-то чего, а? А это он от людей слыхал, что мальчика - андельскую
душку - заспала, молчит-горюет с того. Она - от него, заголосила... Как
бес, страшный, железами закручен, замки навешены! Он ее за бусы и схватил,
потянул к себе... пойдем со мной жить, я с тебя грех сыму-разомкну! И
порвал бусы-то на ней. Чумовой! Все тут собирали, не собрали. До слез
внучку довел. И плакать разучилась, а вот и заплакала!
Красавица-молодка смотрит на нас сквозь слезы. Горкин и говорит:
- А ведь к лучшему вышло-то! Она будто в себя пришла, по-умному
глядит. Помню, шла - как водой облили... а ты гляди, мать, она хорошая
стала! Может, себя найдет?..
- Дал бы Господь милосливый! Откликаться стала, а то все немая словно
была. Как бусинки-то посыпались, она - ах!..- как заголосит!.. Стала их
подбирать, меня звать. Признала меня-то, родимые... Заплакала, жаться ко
мне стала. "Ба-ушка,- говорит,- да где мы с тобой, да пойдем, баушка,
домой!"
Федя нашел бусинку и подает молодке. Она ничего, приняла от него,
покосилась только и закрыла лицо ладошками. Домна Панферовна к ней
подсела, по головке ее погладила, и стала говорить что-то - ничего,
слушает. На меня так весело посмотрела и далее улыбнулась. Совсем как
святая на иконах, очень приятная. Горкин говорит - чудо совершилось! Федя
кричит нам: "Идите сюда, тут старик замечательный!"
Старик страшный, в волосах репейки, лежит головой на кирпиче.
Подходим, а он распахнул дерюжную кофту, а там голое тело, черное, в
болячках, и ржавая цепь, собачья, кругом обернута, а на ней все замки: и
мелкие, и большие, ржавые, и кубастые, а на животе самый большой, будто от
ворот. Он как гаркнет на нас: "Пустословы ай богословы?" Горкин говорит
ему ласково - мы не величаемся, а как Гослодь. Старик и давай молоть:
- Отмаливаю за всех! Замкну-отомкну, ношу грехи, во сколько! Этот
пять лет ношу, кабатчиков, с Серпухова! на нем кровь, кро-овь. А это бабьи
грехи, укладочные, все мелочь... походя отмыкаю-замыкаю... от духа прохода
нет от ихнего, кошачьего. С вас мне нечего взять, сами свое донесете!
А на Домну Панферовну осерчал:
- Ты, толстуха, жрать да жрать? Давай твой замчище... замкну и
отомкну! Поношу, дура, за тебя, осилю... пропащая без меня! Воротный
давай, с лабаза!
Домна Панферовна заплевалась и давай старика отчитывать. Святые люди
- смиренны, а он хвастун!
- Свою-то грязь посмой! На кирпиче спит на людях, а больную бабенку
обидел, бусы порвал! Таких дармоедов палкой надо, в холодную бы...
Горкин успокаивает ее, а она еще пуще на старика, сердца унять не
может. Старик как вскинется на нее, словно с цепи сорвался, гремит замками.
- Черт! - кричит,- черт, бес!..
И давай плеваться. Тут и все поняли, что он совсем разум потерял.
Приходит монах с пещерок и говорит: "Оставьте его в покое, это от Троицы,
из посада, мещанин, замками торговал - и проторговался... а теперь грехи
на себя принимает, с людей снимает, носит вериги-замки. Из сумасшедшего
дома выпустили его, он невредный".
Смотрим пещерки, со свечками. Сыро, как в погребе, и скользко. И
ничего не видно. Монах говорит, что жил в горе разбойник со своей шайкой,
много людей губил. И пришел монашек Антоний, и велел уходить разбойнику. А
тот ударил его ножом, а нож попал в камень и сломался, по воле Господа. И
испугался разбойник, и сказал: "Никогда не промахивался, по тебе только
промахнулся". И оставил его в покое. А тот монашек стал вкапываться в
гору, и ушел от разбойника в глубину, и там пребывал в молитве и посте. А
разбойник в тот же год растерял всю свою шайку и вернулся раз в вертеп
свой, весь избитый. И узнал про сие тот монашек, и сказал разбойнику:
"Покайся, завтра помрешь". И тот покаялся. И замуровал его монашек в
дальней келье, в горе, а где - неведомо. И с того просветилось место.
Сорок лет прожил монашек Антоний один в горе и отошел в селения праведных.
А копал девять лет, приняв такой труд для испытания плоти.
Выходим из пещерок, Горкин и говорит: "Что-то я не пойму, плохо монах
рассказывает". Ну, Федя и объяснил нам, что все это для пострадания плоти
и все-таки монах и разбойников рассеял, а атамана к покаянию привел
Спрашиваем монаха: а святой тот, кто гору копал? Монах подумал и говорит,
что это неизвестно и жития его нет, а только по слуху передают. Ну, нам
это не совсем понравилось, что нет жития, а по слуху мало ли чего
наскажут. Одно только хорошо, что гнездо разбойничье прекратилось.
Идем самыми страшными местами. Темные боры сдвинулись, стало глухо.
Дорога совсем пустая, редко - проедет кто. И богомольцы реже. Где отходят
боры - подступают березовые рощи, с оврагами. В перелесках кукушек слышно
- наперебой.
- Кукушечки-то раскуковались... перед грозой, пожалуй?..- говорит
Горкин, оглядывая небо.- Да нет, чисто все. А парит.
- Уж коли парит - где-нибудь туча подпирает...- говорит Антипушка.-
Кривая-то задотела! И березой как... чи-стые духи, банные. С овражков-то
как тянет... это уж дождю быть.
И любками стало пахнуть. А до вечера далеко; а они больше к ночи
пахнут, фиалочки ночные. А кукушки...- одна за другой, одна за другой -
прямо наперебой, спешат. Мы загадываем, сколько нам лет пожить. Горкину
вышло тридцать, а мне, - четыре, сбилась моя кукушечка. Говорят - она еще
считать не выучилась.
С нами и старушка с внучкой, так привязались к нам. И нам с ними
повеселей. Молодка тоже повеселела, стала чуть с Домной Панферовной
говорить. Та ее окликнет: "Параша!" - а молодка ей: "А-я?" А то: "Аюшки?"
Федя находит земляничку, дает Параше, а та ничего - скусит и улыбнется.
Все смеются на Федю: какой кавалер хороший, а в монахи все трафится. И
старушка очень удивилась - молодчик такой, красавчик, а под каблук под
черный! А он все Параше земляничку. Домна Панферовна ему и посмеялась:
- Найди такую себе кралечку в Москве - и женись, и будешь ее
земляничкой кормить... а эта чужая, муж есть.
Федя как будто испугался и убежал от дороги в лес. Насилу мы его
дозвались - страшно без него-то, места глухие... Кащеевка сейчас.
Проходим Кащеевкой, где зарезали щепетильщика. Спрашиваем у тамошних,
как зарезали щепетильщика, поймали ли? Говорят - и не слыхали даже. Был,
говорят, коробейник-щепетильщик намедни тут - на Посад пошел. А мужик вот
проезжий сказывал...- на Посаде один мужчина зарезался в трактире, в
больницу его свезли,- с того, может, слух и пошел. А тут место самое тихое.
И правда, совсем не страшно. Говорят, медведика видали в овсах, пошел
- запрыгал-закосолапил. А мы и не видали. Ну, говорят, может, еще увидите,
тут их сила.
Долго идем, а медведика все не видно. За Рахмановой сворачиваем с
дороги - на Хотьково. Места тут уж самые глухие. Третий час дня: как раз к
вечерням и попадем к родителям Преподобного. А дорога тяжелая, овраги.
Сильно парит, все истомились, Кривая запинается, И вот - будто за нами...
гром?..
- Никак громком погромыхивает?..- оглядывается Горкин.- Э-э...
гляди-ка, чего делается-то... к Москве-то как замолаживает! О-о-о... гроза
на нас гонит, братики, дойтить бы успеть только. Погоняй, погоняй Кривую,
Антипушка!.. ,
Мы с Анютой в тележке. Небо за нами темное, давит жаром. Вот
парить-то начало с утра - к грозе. С оврагов тянет медовыми цветами.
- Гляди, Кривая чего разделывает... ушками как стригет! это она
громка боится...- нукая, говорит Антипушка.- А ты, дурашка, не бойся...
дождичком-то помоет - будешь хорошая. Смокла как, запотела.
Гром теперь ясно слышен, раскатами. Синее к Москве, за нами, и черное
из-за лесу, справа. Я вижу молнию, и Анюта видит,- будто огненная веревка,
спуталась и ушла под тучу. Скорее бы до Хотькова дотянуться. Гром уж будто
и впереди,- словно шары катают.
- Ка-ак раскатилось-то!..- говорят.- Круговая гроза идет, страшная,
не дай Бог!.. О-о-о, отовсюду нахлобучивает!..
И опять я вижу золотую веревочку на туче - мигнула только. Встречный
мужик в телеге кричит:
- А вы поторапливайтесь! покос вон монастырский, сено монашки
убирают-спешат... к сарайчику добирайтесь! У, грозища идет, совсюду
нахлобучивает как... не дай Бог, град!..
Он вытаскивает из-под себя рогожу и накрывается.
- Неужто с градом, холодом как подуло?..- Антипушка снимает шапку и
крестится.- Гляди-ка, туча-то с бородой... как бы не подмела.
Едем березами, чистой рощей. Кукушки и там, и там - кукуют, как
очумелые, от грозы. Густо пахнет березой, сеном, какими-то горькими
цветами. Кривая сама торопится, грозы боится. Вон и покос, лужайка.
Монашки быстро мотают граблями, сгребают сено в валы и копны. Совсем
стемнело: черная над нами туча, с белыми клочьями - "с бородой". С клочьев
стегают молнии, бьют в березы. Анюта тычется головой, кричит:
- Ой, бабушка, боюсь!..
Совсем нависло, цепляет за березы, сухо трещит, словно ворох лучины
бросили... и вот - оглушает громом, будто ударило в тележку. Все крестятся
и шепчут "Свят-свят-свят, Господь-Саваоф..." Катится долго гром, и опять
вспыхивает-слепит, и опять грохает, до страху. Набегает за нами шорохом -
это ливень. Нам машут с луга монашки - скорей, скорей! Первые капли
падают, крупные, как градины. На выкошенном лугу рядами темнеют копны,
синеют-белеют трудницы: синие на них платья и белые платочки. Рысью мы
доезжаем до навеса, бежим укрыться. Дождь припускает пуще. Старушка
монахиня приветливо говорит:
- Перегодите дождичок-то, спаси вас Господи.
Горкин спохватывается: мешки-то в телеге смокнут! Федя бежит к
телеге, схватывает мешки - весь мокрый Кривая стоит под ливнем, развесив
уши, вся склизкая. Будто болото под телегой. Антипушка доволен - ничего,
поосвежит маленько, для Кривой это хорошо, погода теплая.
С веселым криком бегут трудницы по лугу, как будто в сетке.
- Сороки-то мои, глупые... ах, глупые!..- смеется старушка монахиня.
Будто летят в дожде бело-синие птицы по лугу. Уж не ливень, а
проливень - леса совсем не видно. Блещет, гремит и льет. Огромная лужа у
навеса - зальет, пожалуй, и куда мы тогда все денемся, надо на крышу лезть
Хочется, чтобы подольше лило. Трудницы выскакивают под ливень, умываются
дождиком и крестятся. Грохает прямо над сараем. Монахиня говорит, крестясь:
- Свят-свят-свят... Ах, благодать Господня... хорошо-то как стало,
свежо, дышать легко!.. Свят-свят...
Гром уже тише, глуше. Пахнет душистым сеном и теплым лугом, парок
курится. Слышно под уходящий ливень, как благовестят в монастыре к
вечерням.
- Уж заночуйте у родителей Преподобного,- говорит нам монахиня,-
помолитесь, панихидку по родителям отслужите, схимонаху Кириллу и
схимонахине Марии.
И услышит вашу молитву Преподобный. У нас хорошо, порядливо... под
Покровом Владычицы обитаем. Родители-то у нас под спудом... кутьицей
сытовой родителей помяните, спаси вас Господи. Рукодельица наши поглядите,
кружевки, пояски... деткам мячики подарите лоскутные с вышивкой, нарядные
какие...
В Хотькове мы ночуем.
Утро, тепло и пасмурно. Дали смутны. Мы - "у Креста", на взгорье. В
часовне - великий крест. Монах рассказывает, что отсюда, за десять верст
до Троицы, какой-то святой послал поклон и благословение Преподобному, а
Преподобный духом услышал и возгласил: "Радуйся и ты, брате!" Потому и
поставлен крест. Рассказывает еще, что видят отсюда, кого сподобит,
троицкую колокольню, будто розовую свечу, пасхальную.
Мы стоим "у Креста" и смотрим: синие, темные боры. Куда ни гляди -
боры. Я ищу колоколенку - розовую свечу, пасхальную. Где она? Я
всматриваюсь по дали, впиваюсь за темные боры и вижу... вижу, как
вспыхивает искра, бьется-дрожит в глазах. Закрываю глаза - и вижу: золотой
крест стоит над борами, в небе. Розовое я вижу, в золоте,- великую розовую
свечу, пасхальную. Стоит над борами, в небе. Солнце на ней горит. Я так ее
ясно вижу! Она живая, светит крестом - огнем.
- Вижу, вижу! - кричу я Горкину.
Он не видит. И никто не видит. Не видит и Анюта даже.
- Где ж увидать, пасмурь кака...- говорит Горкин из-под ладони,
невесело,- да и глаза не те уж.
Монах говорит, что это - как сподобит. Бывает - видят. Да редко
отсюда видно, поближе надо. А я-то видел. Говорю, что розовая свеча, до
неба, и крест золотой на ней. Но мне не верят: помстилось так. Я стараюсь
опять увидеть, закрываю глаза...- и слышу:
- Нагнал-таки!..
Отец!.. Скачет на нас, в белой своей кургузке, в верховке-шапочке,
ловкий такой, веселый. Спрыгивает с Кавказки - и не может стоять, садится
сразу на корточ-
ки,- так устал. Сидит все и разминает ноги. Я кидаюсь к нему, от радости.
Он вскидывает меня, и я кричу ему в дочерна загоревшее лицо, что видел
сейчас свечу... розовую свечу, пасхальную! Он ничего не понимает - какую
еще свечу! Я рассказываю ему, что это кого сподобит... видят отсюда
колоколенку - Троицу,- "как розовая свеча, пасхальная!" Он целует меня,
называет выдумщиком и кому-то кричит, за нами:
- Эй, девчонка... земляника у тебя, что ли?..
И покупает целое лукошко земляники, душистой, спелой. Мы сидим прямо
на траве, хотя еще очень сыро, и все едим землянику из лукошка. Отец
кормит меня из горсти, шлепает по щекам - играет. Пахнет от его рук
поводьями, черным, сапожным варом и спелой земляникой,- чудесно пахнет!
Рассказывает, как проскакал-то лихо: в половине шестого из Москвы выехал,
а сейчас девять только. Все удивляются. Покупает еще лукошко, угощает и
ест горстями; катятся землянички по пиджаку. Говорит о Звенигороде, что
успел побывать у Саввы Преподобного, застал обедню... о рощах у
Васильчик