исаны, и голые
грешники, раскаленные докрасна, терзаются в страшных муках; а эти, с
песьими мордами и с рогами, наскакивают отовсюду с вилами,- зеленые, как
трава. А наверху, у Бога, светлые сонмы ангелов вешают на златых весах
злые дела и добрые - что потянет? - а души взирают и трепещут. Антипушка
вздыхает:
  - Го-споди... и царей-королей в ад тащут, и к ним не снисходят, из
уважения!..
  Монах говорит, что небесная правда - не земная взыщется и с малых, и
с великих. Спрашиваем: а толстые
кто, в бархатных кафтанах, за царями идут, цепью окручены, в самую адову
пучину?
  - А которые злато приобретали и зла-то всякого натворили, самые
богачи купцы. Ишь сколько за ними бесы рукописании тащут!
  Горкин говорит со вздохом:
  - Мы тоже из купцов...
  Но монах утешает нас, что и праведные купцы бывают, милостыню творят,
святые обители не забывают - украшают, и милосердный Господь снисходит.
  Я спрашиваю, зачем раскаленная грешница лежит у "главного" на
коленях, а на волосах у ней висят маленькие зеленые. Монах говорит, что
это бесстыдная блудница. Я спрашиваю, какие у ней грехи, но Горкин велит
идти, а то ночью бояться будешь - насмотришься.
  - Вон,- говорит,- рыжий-то, с мешочком, у самого! Иуда Искариот это,
Христа продал, с денежками теперь терзается... ишь скосился!
  Монах говорит, что Иуде муки уготованы без конца: других, может,
праведников молитвы выкупят, а Искариоту не вызволяться во веки веков,
аминь. И все говорят - этому нипочем не вырваться.
  Смотрим еще трапезную церковь, где стены расписаны картинками, и
видим грешников, у которых сучок и бревно в глазу. Сучок маленький и
кривой, а бревно толстое, как балка. Монах говорит:
  - Для понимания писано: видишь сучец в глазе брата твоего, а
бревна-то в своем не чувствуешь!
  Я спрашиваю, зачем воткнули ему бревно... ведь больно? Монах говорит:
  - Для понимания, не больно.
  Еще мы видим жирного богача, в золотых одеждах и в бархате, за
богатой трапезой, где жареный телец, и золотые сосуды-кувшины с питиями, и
большие хлебы, и под столом псы глотают куски тельца; а на пороге лежит на
одной ноге убогий Лазарь, весь в болячках, и подбирает крошки, а псы
облизывают его. Монах говорит нам, что так утешается в сей жизни
немилостивый богач, и вот что уготовано ему на том свете!
  И видим: стоит он в геенне-прорве и высовывает кверху единый перст, а
высоко-высоко, у старого Авраама на коленях, под розанами и яблочками,
пирует у речки Лазарь* в блистающих одеждах и ангелы подносят ему блюда и
напитки.
  - "Лазарь-Лазарь! омочи хоть единый перст и прохлади язык мой!" -
взывает немилостивый богач из
пламени,- рассказывает монах,- но Лазарь не слышит и утешается... не может
суда Божьего преступить.
  В соборе Троицы мы молимся на старенькую ризу Преподобного, простую,
синюю, без золотца, и на деревянную ложечку его за стеклышком у мощей. Я
спрашиваю - а где же келейка? Но никто не знает.
  Лезем на колокольню. Высота-а...- кружится голова Крутом, куда ни
глянешь, только боры и видно. Говорят, что там и теперь медведи; водятся и
отшельники Внизу люди кажутся мошками, а собор Преподобного - совсем
игрушечный. Под нами летают ласточки, падают на кресты. Горкин стучит
пятачком по колоколу - гул такой! Говорят, как начнут звонить, рот надо
разевать, а то голову разорвет от духа, такое шевеленье будет.
  Отец просфорник выдает нам корзину с просфорами-
- Бог милости прислал! По леестрику все вписали и вынули...
благослови вас Преподобный за ваше усердие.
  Саня-заика упрашивает нас зайти в квасную, холодненького выпить,-
такого нигде не делают:
  - На...на-на...ме-местниковский ква-ква...сок! Отец Власий
благословил попотчевать вас.
  Сам отец квасник подносит нам деревянный ковшик с пенящимся розоватым
квасом. Мы выпиваем много, ковшиков пять, не можем нахвалиться: не то
малинкой, не то розаном отзывается, и сладкий-сладкий. Горкин низко
кланяется отцу кваснику - и отец квасник тоже низко кланяется - и говорит:
  - Пили мы надысь в Мытищах у Соломяткина царский квас... каким царя
угощали, от старины... хорош квасок! А ваш квас, батюшка... в раю такой
квас праведники пить будут... райский прямо!
  - Благодарствуйте, очень рады, что понравился наш квасок...- говорит
квасник и кланяется низко-низко.- А в раю, Господь кому приведет,
Господень квасок пить будут... пиво новое - радость вкушать Господню, от
лицезрения Его. А квасы здесь останутся.
  Федя несет тяжелую корзину с просфорами, скрипит корзина.


  Катим в Вифанию на тройке, коляска звенит-гремит Горкин с Домной
Панферовной на главном месте, я у них на коленях, на передней скамеечке
Антипушка с Анютой, а Федя с извозчиком на козлах. Едем в березах, кругом
благодать Господня - богатые луга с цветами, такие-то крупные ромашки и
колокольчики! Просим из-
вощика остановиться, надо нарвать цветочков. Он говорит: "Ну, что ж, можно
дитев потешить",- и припускает к траве лошадок:
  - И лошадок повеселим. Сено тут преподобное, с него, каждая лошадка
крепнет... монахи как бы не увидали только!
  Все радуются: трава-то какая сильная. И цветы по особенному пахнут. Я
нюхаю цветочки - священным пахнут.
  В Вифанском монастыре, в церкви,- гора Фавор!* Стоит вместо
иконостаса, а на ней - Преображение Господне. Всходим по лесенке и
смотрим: пасутся игрушечные овечки, течет голубой ручеек в камушках,
зайчик сидит во мху, тоже игрушечный, на кусточках ягоды и розы...- такое
чудо! А в горе - Лазарев гроб-пещера
Смотрим гроб Преподобного, из сосны,- Горкин признал по дереву. Монах
говорит:
  - Не грызите смотрите! Потому и в укрытии содержим, а то бы начисто
источили.
  И открывает дверцу, за которой я вижу гроб.
  - А приложиться можно, зубами не трожьте только!
  Горкин наклоняет меня и шепчет:
  - Зубками поточи маленько... не бойся, Угодник с тебя не взыщет.
  Но я боюсь, стукаюсь только зубками. Домна Панферовна после и говорит:
  - Прости, батюшка Преподобный Сергий... угрызла, с занозцу будет.
  И показывает в платочке, так, с занозцу. И Горкин тоже хотел угрызть,
да нечем, зубы шатаются. Обещала ему Домна Панферовна половинку дать, в
крестик вправить. Горкин благодарит, и обещается отказать мне святыньку,
.когда помрет.
  Едем прудами, по плотине на пещерки к Черниговской - благословиться у
батюшки Зарнавы, Горкин и говорит:
  - Сказал я батюшке, больно ты мастер молитвы петь Может, пропеть
скажет... получше пропой смотри
А мне и без того страшно - увидеть святого человека! Все думаю:
душеньку мою чует, все-то грехи узнает.
  Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчет мне:
  - Семитку со свечек утаила у бабушки... он-то узнает ну-ка?
  Я говорю Анюте:
  - Узнает беспременно, святой человек... отдай лучше бабушке, от греха.
  Она вынимает из кармашка комочек моха - сорвала на горе Фаворе! -
подсолнушки и ясную в них семитку и сует бабушке, когда мы слезаем у
пещерок; губы у ней дрожат, и она говорит чуть слышно:
  - Вот... смотрю - семитка от свечек замоталась...
  Домна Панферовна - шлеп ее!
  - Знаю, как замоталась!.. скажу вот батюшке, он те!..
  И такой на нас страх напал!..
  Монах водит нас по пещеркам, светит жгутом свечей. Ничего
любопытного, сырые одни стены из кирпича, и не до этого мне, все думаю:
душеньку мою чует, все-то грехи узнает! Потом мы служим молебен
Черниговской в подземельной церкви, но я не могу молиться - все думаю, как
я пойду к святому человеку. Выходим из-под земли, так и слепит от солнца.
  У серого домика на дворе полным-то полно народу. Говорят - выходил
батюшка Варнава, больше и не покажется, притомился. Показывают под дерево:
  - Вон болящий, болезнь его положил батюшка в карман, через годок,
сказал, здоровый будет!
  А это наш паренек, расслабный, сидит на своей каталке и образок
целует! Старуха нам говорит:
  - Уж как же я вам, родимые мои, рада! Радость-то у нас какая,
скажу-то вам... Ласковый какой, спросил - откулешные вы? Присел на
возилочку к сыночку, по ножкам погладил, пожалел: "Земляки мы, сынок...
ты, мол, орловский, а я, мол, туляк". Будто и земляки мы. Благословил
Угодничком... "Я,- говорит,- сыночек, болесть-то твою в карман себе положу
и унесу, а ты придешь через годок к нам на своих ноженьках!" Истинный
Бог...- "на своих, мол, ноженьках придешь",- сказал-то. Так обрадовал -
осветил... как солнышко Господне.
  Все говорят: "Так и будет, парень-то, гляди-ка, повеселел как!" А
Миша образок целует и все говорит: "Приду на своих ногах!" Ему говорят:
  - А вестимо придешь, доброе-то слово лучше мягкого пирога!
  Кругом разговор про батюшку Варнаву: сколько народу утешает,
всякого-то в душу примет, обнадежит... хоть самый-то распропащий к нему
приди.
  - А вчера,- рассказывает нам баба,- молодку-то как обрадовал.
Ребеночка заспала, первенького... и помутилось у ней, полоумная будто
стала. Пала ему в ножки
со старушкой, а он и не спросил ничего, все уж его душеньке известно. Стал
утешать: "А, бойкоглазая какая, а плачешь! На, дочка, крестик, окрести
его!" А они и понять не поймут, кого - его?! А он им опять то ж: "Окрести
новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе". Тут-то они и
поняли... радостные пошли.
  И мы рады: ведь это молодка с бусинками, Параша, земляничку ей Федя
набирал!
  А батюшка не выходит и не выходит. Ждали мы, ждали - выходит монашек
и говорит:
  - Батюшка Варнава по делу отъезжает, монастырь далекий устрояет...
нонче не выйдет больше, не трудитесь, не ждите уж.
  Стали мы горевать. Горкин поахал-поахал...
  - Что ж делать,- говорит,- не привел Господь благословиться тебе,
косатик...- мне-то сказал.
  И стало мне грустно-грустно. И радостно немножко - страшного-то не
будет. Идем к воротам и слышим - зовет нас кто-то:
  - Московские, постойте!
  Горкин и говорит: "А ведь это батюшка нас кличет!" Бежим к нему, а он
и говорит Горкину:
  - А, голубь сизокрылый... благословляю вас, московские.
  Ну прямо на наше слово: благословиться, мол, не привел Господь. Так
мы все удивились! Ласковый такой, и совсем мне его не страшно. Горкин
тянет меня за руку на ступеньку и говорит:
  - Вот, батюшка родной, младенчик-то... привести-то его сказали.
  Батюшка Варнава и говорит, ласково:
  - Молитвы поешь... пой, пой.
  И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую
бородку, острую шапочку - скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник,
закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются
слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком
подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:
  - А это... ишь любопытный какой... пчелки со мной молились, слезки их
это светлые...- И показывает на восковники.- Звать-то тебя как, милый?
  Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как
звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким
голосом:

  Во имя Отца... и Сына... и Святаго Духа!
  Горкин шепчет мне на ухо:
  - Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.
  Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу -
бледная рука шарит в кармане ряски, и слышу торопливый голос:
  - А моему...- ласково называет мое имя,- крестик, крестик...
  Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо
повторяет:
  - А моему... крестик, крестик...
  И дает мне маленький кипарисовый крестик - благословение. Сквозь
невольные слезы - что вызвало их? - вижу я светлое, ласковое лицо, целую
крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку,
прижимаюсь губами к ней.
  Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и
тревожно будто:
  - Да что ты, благословил тебя... да хорошо-то как, Господи... а ты
плачешь, косатик! на батюшку-то погляди, порадуйся.
  Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе,
которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где
крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете,- благословляет
батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой,
отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий
голос:
  - И помни, помни! Ишь ты какой... а кто ж, сынок, баранками-то
кормить нас будет?..
  Федя кланяется и что-то шепчет, только не слышно нам.
  - Бог простит, Бог благословит... и Господь с тобой, в миру
хорошие-то нужней!..
  И кончилось.
  Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказал ей
батюшка, Анюту только погладил по головке. А Антипушке сказал только:
  - А, простачок... порадоваться пришел!
  Антипушка рад и тоже, как и я, плачет. И все мы рады. И Горкин -
опять его батюшка назвал: "голубь мой сизокрылый". А Домну Панферовну не
назвал никак, только благословил.
  Собираемся уходить - и слышим:
  - А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!
  И видим поодаль - наших, от Казанской, певчих, васильевских: толстого
Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенора. Горкин им говорит:
  - Что же вы, вас это батюшка, вы у нас певуны-то-соловьи!
  А батюшка их манит. Они жмутся, потрогивают себя у горла, по
привычке, и не подходят. А он и говорит им:
  - Угостили вчера меня гостинчиком... вечерком-то! У пруда-то, из
скиту я шел?.. Господа благословляли-пели. А теперь и деток моих
гостинчиком накормите... ишь их у меня сколько!
  И рукой на народ так, на крылечке даже повернулся,- полон-то двор
народу. Тут Ломшаков и говорит, рычит словно:
  - Го...споди!.. Не знали, батюшка... пели мы вчера у пруда... так это
вы шли по бережку и приостановились под березкой!..
  А батюшка и говорит, ласково так - с улыбкой:
  - Хорошо славили. Прославьте и деткам моим на радость.
  И вот они подходят, робко, прокашливаются, крестятся на небо и
начинают. Так они никогда не пели - Горкин потом рассказывал: "Ангели так
поют на небеси!"
Они поют молитву-благословение, хорошо мне знакомую молитву, которая
зачинает всенощную:

  Благослови, душе моя, Господа,
Господи Боже мой, возвеличился еси зело,
Вся премудростию сотворил еси...

  Подходят благословиться. Батюшка благословляет их, каждого. Они
отходят и утираются красными платками. Батюшка благословляет с крылечка
всех, широким благословением, и уходит в домик. Ломшаков сидит на траве,
обмахивается платком и говорит-хрипит:
  - Не достоин я, пьяница я... и такая радость!..
  Мне его почему-то жалко. И Горкин его жалеет:
  - Не расстраивайся, косатик... одному Господу известно, кто достоин.
Ах, Сеня, Сеня... да как же вы пели, братики!..
  Ломшаков дышит тяжело, со свистом, все потирает трудь. Говорит, будто
его кто душит:
  - Отпе-то... больше так не споем.
  Лицо у него желтое, запухшее. Говорят, долго ему не протянуть.
  Сегодня последний день, после обеда тронемся.
  Ранним утром идем прикладываться к мощам - прощаться. Свежо по заре,
солнце только что подымается, хрипло кричат грачи. От невидного еще солнца
Лавра весело золотится и нежно розовеет, кажется новенькой, в новеньких
золотых крестах. Розовато блестят на ней мокрые от росы кровли. В Святых
Воротах совсем еще пустынно, гулко; гремя ключами, румяный монах отпирает
святую лавочку. От росистого цветника тянет душистой свежестью -
петуньями, резедой, землей. Небо над Лаврой - святое, голубое. Носятся в
нем стрижи, взвизгивают от радости. И нам всем радостно, денек-то послал
Господь! Только немного скучно: сегодня домой идти.
  После ранней обедни прикладываемся к мощам, просим благословения
Преподобного, ставим свечу дорожную. Пригробный иеромонах все так же стоит
у возглавия, словно и никогда не сходит. Идет и идет народ, поют
непрестанные молебны, теплятся негасимые лампады. Грустно выходим из
собора, слышим в последний раз:

  Преподобный отче Се-ргие,
Моли Бога о на-ас!..

  А теперь с Саней проститься надо, к отцу кваснику зайти. Саня сливает
квас, носит ушатами куда-то. Ему грустно, что мы уходим, смотрит на нас
так жалобно, говорит:
  - Ка-ка...ка-васку-то, на до-дорожку!..
  И мы смеемся, и Саня улыбается: как ни увидит нас - все кваском хочет
угостить. Горкин и говорит:
  - Ах ты, косатик ласковый... все кваском угощаешь, совсем заквасились
мы.
  - Да не-нечем бо-больше... у-у-у-у...го-го-стить-то...- отвечает
смиренно Саня.
  Федя нам шепчет, что Саня такой обет положил: на одном хлебце да на
кваску живет, и весь Петров пост так будет. Горкин говорит - надо уж
сделать уважение, попить кваску на дорожку. Мы садимся на лавку в квасной
палате. Пахнет прохладно мяткой и молодым, сладковатым квасом. Выпиваем по
ковшичку натощак. Отец квасник говорит, что это для здоровья пользительно
- молодой квасок натощак - и спрашивает нас, благословились ли хлебцем на
дорожку. Мы ему говорим, что как раз сейчас и пойдем благословиться
хлебцем.
  - Вот и хорошо,- говорит квасник,- благословитесь хлебцем, для
здоровья, так всегда полагается.
  Сане с нами Нельзя: квас сливать, четыре огромных кади. Он нас
провожает до порожка, показывает на хлебную. Мы уже дорогу знаем, да можно
найти по духу, и всегда там народ толпится - благословиться хлебцем.
  Отец хлебник, уже знакомый нам, проводит нас в низкую длинную палату.
От хлебного духа будто кружится голова, и хочется тепленького хлебца. По
стенам, на полках, тянутся бурые ковриги - не сосчитать. В двери видно еще
палату, с великими квашнями-кадями, с вздувшейся доверху опарой. На
длинном выскобленном столе лежат рядами горячие ковриги-плашки с темною
сверху коркой - простывают. Воздух густой, тягучий, хлебно-квасной и
теплый. Горкин потягивает носом и говорит:
  - Го-споди, хлебушко-то святой-насучный... с духу одного сыт будешь!
  И мне так кажется: дух-то какой-то... сытный. Отец хлебник, высокий
старик, весь в белом, с вымазанными в муке руками, ласково говорит:
  - Как же, как же... благословитесь хлебцем. Преподобный всех
провождает хлебцем, отказа никому нет.
  Здоровые молодцы-послушники режут ковригу за ковригой, отхватывают
ломтями, ровно. Горкин радуется работке:
  - Отхватывают-то как чисто, один в один!
  Ломти укладывают в корзину, уносят к двери и раздают чинно
богомольцам. И здесь я вижу знакомую картинку: Преподобный Сергий подает
толстому медведю хлебец. Отец хлебник починает для нас ковригу и говорит:
  - Примите благословение обители Преподобного на дорожку, для
укрепления.
  И раздает по ломтю. Мы кланяемся низко - Горкин велит мне кланяться
пониже - и принимаем, сложив ладошки. Домна Панферовна просит еще
добавить. Отец хлебник глядит на нее и говорит шутливо:
  - Правда, матушка... кому так, а тебе и два пая мало.
  И еще добавил. Вышли мы, Горкин ей попенял: нехорошо, не для
жадности, а для благословения положено, нельзя нахрапом. Ну, она
оправдалась: не для себя просила, а знакомые наказали, освятиться. Так мы
монаху и сказали. Горкин потом вернулся и доложил. Доволен монах остался.
  Выходим из палаты - богомольцы и богомольцы, чинно идут за дружкой,
принимают "благословение хлебное". И все говорят:
  - И про всех хватает, и Господь подает!..
  Даже смотреть приятно: идут и идут все с хлебцем; одни обертывают
ломти в чистую холстинку, другие тут же, на камушках, вкушают Мы
складываем благословение в особую корзинку с крышечкой, Горкин купил
нарочно: в пути будем вкушать кусочками, а половинку домой снесем -
гостинчик от Преподобного добрым людям. Опускаем посильную лепту в кружку,
на которой написано по-церковному: "На пропитание странным" И другие за
нами опускали - бедные и прокормятся. Вкусили по кусочку, и стало весело -
будто Преподобный нас угостил гостинчиком. И веселые мы пошли.
  Из Лавры идем к маленькому Аксенову, к сундучнику, у овражка.
  Он нам ужасно рад, не знает, куда нас и посадить, расспрашивает о
Трифоныче, угощает чайком и пышками. Показывает потом все обзаведение -
мастерскую, где всякие сундучки - и большие, и маленькие. Сундучки - со
всякими звонками: запрешь, отопрешь - дринь-дрон! Обиты блестящей жестью,
и золотой, и серебряной, с морозцем, с отделкой в луженую полоску, оклеены
изнутри розовой бумагой - под Троицу - и н