окольни-Троицы, с бледными крестовинами окошек; свежие лица девушек,
тихих и ласковых, в ссунутых на глаза платочках, вымытые до лоска к
празднику; чистые руки их, несущие бережно просвирки... добрые, робкие
старушки, в лаптях, в дерюжке, бредущие ко святыням за сотни верст, чующие
святое сердцем...- все и доныне вижу.


  У Золотого Креста пьют воду богомольцы, звякают кружками на цепочках,
мочат глаза и головы. Пьем и мы. Смотрим - везут расслабленного, самого
того парня, которому отдал свои сапоги Федя. У парня руки лежат крестом, и
на них, на чистой рубахе из холстины, как у покойника,- новенький образок
Угодника. И сапоги Федины в ногах! Приехали, целым-целы.
  Старуха узнает нас и ахает, словно мы ей родные. Парень глядит на
Федю и говорит чуть слышно:
  - Сапоги твои... вот надену...
  Глаза у него чистые, не гноятся. В народе кричат:
  - Пустите, болящего привезли!
  Старухе дают кружку с оборванной цепочкой. Она крестится ею на
струящийся блеск креста, отпивает и прыскает на парня. Он тоже крестится.
Все кричат:
  - Глядите, расслабный-то ручку поднял, перекрестился!..
  Велят поливать на ноги, и все принимаются поливать Парень дергается и
морщится и вдруг - начинает подниматься! Все кричат радостно:
  - Гляди-ка, уж поднялся!.. ножками шевелит... здо-ро-вый!..
  Приподнимают парня, подсовывают под спину сено, хватают под руки,
крестятся. И парень крестится, и сидит! Плачет над ним старуха. Все
кричат, что чудо живое совершилось. Парень просит девчонку:
  - Дунька, водицы испить...
  Попить-то и не дали! Суют кружки, торопят:
  - Пей, голубчик... три кружки зараз выпей!.. сейчас подымешься!..
  Иные остерегают:
  - Много-то не пей, не жадничай... вода дюже студеная, как бы не
застудиться?..
  Другие кричат настойчиво:
  - Больше пей!.. святая вода, не простужает, кровь располирует!..
  Горкин советует старухе:
  - К мощам, мать, приложи... и будет тебе по вере.
  И все говорят, что - бу-дет! Помогают везти тележку, за нею идет
народ, слышится визг кол„сков. У колокольни кто-то кричит под благовест:
  - Эй, на-ши... замоскварецкие!..
  Оказывается - от Спаса-в-Наливках дьякон, которого встретили мы под
Троицей. Теперь он благообразный, в лиловой рясе. И девочки все нарядные,
как цветы. И певчие наши тут же. Все обнимаемся. Дьякон машет на
колокольню и восторгается:
  - Что за глас! Сижу и слушаю, не могу оторваться... от младости так,
когда еще в семинарии учился.
  Говорят про колокола и певчие - все-то знают:
  - Сейчас это "Корноухий" благовестит, маленький, тыща пудов всего. А
по двунадесятым -"Царь-Колокол" ударяет, и на ногах тут не устоишь.
  Дьякон рассказывает, что после обедни и "Переспор" услышим: и
колоколишка-то маленький, а все вот колокола забьет-накроет. Певчие хвалят
"Лебедя":
  - За "Славословием"-то вчера слыхали? Чистое серебро!
  Дьякон обещает сводить нас на колокольню - вот посвободней будет,-
отец звонарь у него приятель, по всем-то ярусам проведет, покажет.
  Надо спешить в собор.


  Народу еще немного, за ранними отмолились. В соборе полутемно; только
в узенькие оконца верха светят полоски солнца, и, вспыхивают в них
крыльями голубки. Кажется мне, что там небо, а здесь земля. В темных рядах
иконостаса проблескивают искры, светятся золотые венчики. По стенам -
древние святые, с строгими ликами. На крылосе вычитывают часы, чистый
молодой голос сливается с пением у мощей:

  Преподобный отче Се-ргие...
  Моли Бога о на-ас!..
  Под сенью из серебра, на четырех подпорах, похожих на часовню,
теплятся разноцветные лампады-звезды, над ракой Преподобного Сергия.
Пригробный иеромонах стоит недвижимо-строго, как и вчера. Непрестанно поют
молебны. Горкин просит монаха положить на мощи образочки и крестики.
Желтые огоньки от свечек играют на серебре и золоте. Отец берет меня на
руки. Я рассматриваю лампады на золотых цепях, большие и поменьше,
уходящие в глубину, под сень. На поднятой створе раки, из серебра, я вижу
образ Угодника: Преподобный благословляет нас. Прикладывается народ:
входит в серебряные засторонки, поднимается по ступенькам, склоняется над
ракой. И непрестанно поют-поют:

  Преподобный отче Се-ргие...
  Моли Бога о на-ас!..

  Поет и отец, и я напеваю внутренним голоском, в себе. Слышится позади:
  - Пустите... болящего пустите!..
  Пригробный иеромонах показывает пальцем: сюда несите. Несут мужики
расслабного, которого обливали у креста. Испуганные его глаза смотрят под
купол, в свет.
  Иеромонах указывает - внести за засторонку. Спрашивает -
как имя? Старуха кричит, в слезах:
  - Михайлой, батюшка... Михайлой!.. помолись за сыночка... батюшка
Преподобный!..
  Иеромонах говорит знакомую молитву,- Горкин меня учил:

  "...скорое свыше покажи посещение...
  страждущему рабу Михаилу, с верою притекающему..."

  Горкин горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачет-
- Родимый наш... прибега, и скорая помога... помоли Господа!..
  Иеромонах смотрит в гроб Преподобного и скорбным, зовущим голосом
молится:

  "...и воздвигни его во еже пети Тя..."

  - Подымите болящего...
  Болящего подымают над ракой, поворачивают лицом, прикладывают.
Иеромонах берет розовый "воздух", возлагает на голову болящего и трижды
крестит. Старуха
колотится головой об раку. Мне делается страшно. Громко поют-кричат:

  Преподобный отче Се-ргие...
  Моли Бога о на-ас!..

  Все поют. Текут огоньки лампад, дрожит золотыми огоньками рака,
движется розовый покров во гробе...- живое все! Я вижу благословляющую
руку из серебра на поднятой накрышке раки.
  Прикладываемся к мощам. Иеромонах и меня накрывает чем-то, и трижды
крестит:

  "...во еже пети Тя... и славити непрестанно..."

  Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными
они мне казались и непонятными. Теперь - и чудесны, и понятны.
  Тянется долгая обедня. Выходим, дышим у цветника, слушаем колокольный
звон, смотрим на ласточек, на голубое небо. Входим опять в собор. Тянет
меня под тихие огоньки лампад, к Святому.


  Отец привозит меня к Аксенову на Кавказке и передает на руки молодцу.
Встречает сам Аксенов, говорит: "Оченно приятно познакомиться",- и ведет
на парадное крыльцо. Расшитая по рисункам барышня, в разноцветных бусах,
уводит меня за ручку в залу и начинает показывать редкости, накрытые
стеклянными колпаками: вырезанную из белого дерева лошадку и тележку,
совсем как наша,- игрушечную только,- мужиков в шляпах, как в старину
носили, которые косят сено, и бабу с ведрами на коромысле. И все
спрашивает меня: "Ну, что... нравится?" Мне очень нравится. Молодчик,
который вчера нас гнал, ласково говорит мне:
  - Знаю теперь, кто ты... московский купец ты, зна-ю! А фамилия твоя -
Петухов... видишь, сколько на тебе петухов-то!..
  И все смеется. Показывают мне органчик, который играет зубчиками -
"Вот мчится тройка удалая"*, угощают за большим столом пирогом с рыбой и
поят чаем. Я слышу из другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И он
там. В комнатах очень чисто и богато, полы паркетные, в звездочку, богатые
образа везде. Молодчик обещается подарить мне самую большую лошадь.
  Потом барышня ведет меня в сад и угощает викторийкой. В беседке пьют
чай наши, едят длинные пироги с кашей. Прибегает Савка и требует меня к
папаше: "Папаша уезжает!" Барышня сама ведет меня за руку, от собак.
  На дворе стоит наша тележка, совсем пустая. Около нее ходят отец с
Аксеновым, Горкин и молодчик, и стоит в стороне народ. Толстый кучер
держит под уздцы Кавказку. Похлопывают по тележке, качают головами и
улыбаются. Горкин присаживается на корточки и тычет пальцем - я знаю куда
- в "аз". Отец говорит Аксенову:
  - Да, удивительное дело... а я и не знал, не слыхивал. Очень, очень
приятно, старую старину напомнили. Слыхал, как же, торговал дедушка
посудой, после французов в Москву навез, слыхал. Оказывается,
друзья-компаньоны были старики-то наши. Вот откуда мастера-то пошли,
откуда зачалось-то, от Троицы... резная-то работка!..
  - От нас, от нас, батюшка... от Троицы...- говорит Аксенов.-
Ребятенкам игрушки резали, и самим было утешительно, вспомнишь-то!..
  Отец приглашает его к нам в гости, Москву проведать. Аксенов
обещается побывать:
  - Ваши гости, приведет Господь побывать. Вот и родные будто, как
все-то вспомнили. Да ведь, надо принять во внимание... все мы у Господа да
у Преподобного родные. Оченно рад. Хорошо-то как вышло, само открылось...
у Преподобного! Будто вот так и надо было.
  Он говорит растроганно, ласково так, и все похлопывает тележку.
  - Дозвольте, уж расцелуемся, по-родному...- говорит отец, и я по его
лицу вижу, как он взволнован: в глазах у Него как будто слезы.
  - Дедушку моего знавали!... Я-то его не помню...
  - А я помню, как же-с...- говорит Аксенов.- Повыше вас был и
поплотней, веселый был человек, душа. Да-с... надо принять во внимание...
Мне годов... да, пожалуй, годов семнадцать было, а ему, похоже, уж под
ваши годы, уж под сорок. Ну-с, счастливо ехать, увидимся еще, Господь даст.
  И они обнимаются по-родному. Отец вскакивает лихо на Кавказку, целует
меня с рук Горкина, прощается за руку с молодчиком, кланяется красивой
барышне в бусах, дает целковый на чай кучеру, который все держит лошадь,
наказывает мне вести себя молодцом - "а то дедушка вот накажет" - и лихо
скачет в ворота.
  - Вот и старину вспомнили...- говорит Горкину Аксенов,- как вышло-то
хорошо. А вы, милые, поживите, помолитесь, не торопясь. Будто родные
отыскались.
  Я еще хорошо не понимаю, почему - родные. Горкин утирает глаза
платочком. Аксенов глядит куда-то, над тележкой,- и у него слезы на глазах.
  - Вкатывай...- говорит он людям на тележку и задумчиво идет в дом.


  Все спят в беседке: после причастия так уж и полагается - отдыхать.
Даже и Федя спит. После чая пойдем к вечерням, а завтра всего посмотрим.
Денька два поживем еще - так и сказал папашенька: поживите, торопиться вам
некуда.
  Барышня показывает нам сад с Анютой. Молодчик с пареньками играет на
длинной дорожке в кегли. Приходят другие барышни и куда-то уводят нашу.
Барышня говорит нам:
  - Поиграйте сами, побегайте... красной вот смородинки поешьте.
  И мы начинаем есть, сколько душе угодно. Анюта рвет и викторийку и
рассказывает мне про батюшку Варнаву, как ее исповедовал.
  - Бабушка говорит - от него не укроешься, наскрозь все видит. Вот, я
тебе расскажу, сама бабушка мне рассказывала, она все знает... Вот, одна
барыня приезжает, а в Бога не верила... ну, ее умные люди уговорили
приехать, поглядеть, какой угодный человек, наскрозь видит. Вот она,
приехамши, говорит.. села у столика: "И чего я не видала, и чего я не
слыхала! - А она все видала и все слыхала, богатая была.- Чегой-то он мне
наболтает!" - про святого так старца! Ну, он бы мог, бабушка говорит, час
ей смертный послать, за такие богохульные слова. Только он жалостливый до
грешников. А она сидит у столика и ломается из себя: "И чегой-то он не
идет, я никогда не могу ждать!" А он все не идет и не идет. И вот тут
будет самое страшное... только ты не бойся, будет хорошо в конец. Вот, она
сидела, и выходит старец... и несет ей стакан пустого чаю, даже без
сахару. Поздоровался с ней и говорит: "И вот вам чай, и пейте на
здоровье". А барыня рассерчалась и говорит: "И чтой-то вы такое, я чаю не
желаю",- от святого-то человека! Как бы радоваться-то должна, бабушка
говорит, а она так, как бес в ней: "Не желаю чаю!" А он смиренно ей
поклонился...- святые ведь смиренные... бабушка гово-
рит,- поклонился ей и приговаривает еще: "А вы не пейте-с, вы не
пейте-с... а так только ложечкой поболтайте-с, поболтайте-с!.." И ушел.
Вон что сказал-то! - поболтайте ложечкой. Ушел и не пришел. А она сидела и
болтала ложечкой. Понимаешь, к чему он так? Все наскрозь знал. Вот она и
болтала. Тут-то и поняла-а... и про-няло ее. Потом покаялась со слезьми и
стала богомольной, уважительной... бабушка сама ее видала!..
  Она много еще рассказывает. Говорит, что, может, и сама в монашки
уйдет, коли бабушка загодя помрет... "А то что ж так, зря-то, мытариться!"
Так мы сидим под смородинным кустом, играем. Савка приносит самовар -
чай пить время, к вечерням ударят скоро. За чайком Горкин рассказывает
всем нам, почему с тележкой такое вышло.
  - Словно вот и родными оказались. А вот как было, Аксенов сам нам с
папашенькой доложил. Твой прадедушка деревянной посудой торговал,
рухлядью. Французы Москву пожгли, ушли, все в разор разорили, ни у кого
ничего не стало. Вот он загодя и смекнул - всем обиходец нужен,
посуда-то... ни ложки, ни плошки ни у кого. Собрал сколько мог деньжонок,
поехал в эти края и дале, где посуду точили. И встретил-повстречал в
Переяславле Аксенова этого папашу. А тот мастер-резчик, всякие штуковинки
точил-резал, поделочное, игрушки. А тут не до игрушек, на разоренье-то!
Бедно тот жил. И пондравились они друг дружке. "Давай,- говорит
прадедушка-то твой,- сбирать посудный товар, на Москву гнать,
поправишься!" А Аксенов тот знаменитый был мастер, от него, может, и
овечки-коровки эти пошли, у Троицы здесь продают-то, ребяткам в утеху
покупают... и с самим митрополитом Платоном* знался, и тому
резал-полировал... и горку в Вифании, Фавор-то, увидим завтра с тобой,
устраивал. Только митрополит-то помер уж, только вот ушли французы...-
поддержка ему и кончилась. А он ему, Платону-то, уж тележку сделал,
точь-в-точь такую же, как наша, с резьбой с тонкой, со всякими украсами. И
еще у него была такая же тележка, с сыном они работали, с теперешним вот
Аксеновым нашим, дом-то чей, у него-то мы и гостим теперь. Ну, хорошо. И
все дивились на ихние тележки. А тогда, понятно дело, все разорены, не до
балушек этих. Вот твой прадедушка и говорит тому: "Дам я тебе на разживу
полтысячки, скупай для меня посуду по всем местам, и будем, значит, с
тобой в конпании орудовать". И зачали они таким делом
посуду на Москву гнать. А там - только подавай, все нехватка. Люди-то с
умом были... Аксенов и разбогател, опять игрушкой занялся, в гору пошел. И
игрушка потом понадобилась, жисть-то как поутихла-посветлела. Теперь они,
Аксенов-то, как работают! Ну, хорошо. Вот и приходит некоторое время, и
привозит Аксенов тот долг твоему прадедушке. И в подарок - тележку
новенькую... не свою, а третью сделали, с сыном работали, на совесть. С
того и завелась у нас тележка, вон откуда она пошла-то! А потом и тот
помер в скорости, и другой... старики-то. И позабыли друг дружку
молодые-то. А тележка... ну, ездил дедушка твой на ней, красным товаром
торговал... а потом тележка в хлам и попала. И забыли про нее все: тележка
и тележка, а антересу к ней нет, и к чему такая - неизвестно. Маленькая...
ее и завалили хламом. А вот, привел Господь, мы ее и раскопали, мы-то ее и
вывели на свет Божий, как пришло время к Троице-Сергию нам пойти... так
вот и толкнуло меня что-то, на ум-то мне: возьмем тележку, легонькая, по
нам! Ее вот и привело... к своему хозяину воротилась. Добро-то как
отозвалось! Потому и в гостях теперь, и уважение нам с тобой какое. И
опять друг дружку признали, родные будто. Вот нас за то так-то и приняли,
и обласкали, в благодати какой живем! Старик-то заплакал вон, старое свое
вспомнил, батюшку. Как оно обернулось... И ведь где же... у самого
Преподобного! А те тележки давно пропали, другие две-то. Одна в пожаре
сгорела, у митрополита Платона... и другая, у Аксеновых, тоже сгорела в
большой пожар, давно еще. Больше они и не забавлялись. Старик-то помер, с
игрушек шибко разбогатели. Последки вон на полках от старика остались.
Рукомесло-то это неприбыльное, на хорошего любителя, кто понимает, чего
тут есть... для своей радости-забавы делали... а кто покупать-то станет!
Единая наша и осталась.
  Я спрашиваю: а теперь как, возьмет Аксенов тележку нашу?
  - Нет, дареное не берут назад. У нас останется, поедем на ней домой.
Прибрали ее, почистили здешние мастера... промыть хотели, да старик не
дозволил... Господним дождем пусть моет - так и сказал. Каждый день на нее
любуется - не наглядится. И молодчик-то его залюбовался. Только такой уж
не сделают, на нее работы-то уйдет сколько! И терпенья такого нет... ты
погляди-ка, как резана-а!.. Одной рукой да глазом не сделаешь, тут душой
радоваться надо... Пасошницы вот покойный Мар-
тын резал, попробуй-ка так одним топориком порезать... винограды какие!..
Это дело особое, не простое.
  Мы слушаем, как сказку. Птичка поет в кустах. Говорят,- барышня Домне
Панферовне сказала,- соловьи к вечеру поют здесь, в самом конце, поглуше.
И Федя слыхал - ночью не мог заснуть. Горкин выходит на крылечко и
радостно говорит, вздыхая:
  - А как тихо-то, хорошо-то как здесь... и Троица глядит! Све-те
Тихий... святыя славы...
  Высвистывает птичка. В Лавре благовестят к вечерням.



  БЛАГОСЛОВЕНИЕ

  Только еще заря, сад золотисто-розовый, и роса,- свежо, не хочется
подыматься. А все уже на ногах. Анюта заплетает коску, Антипушка молится
на небо, Горкин расчесывается перед окошком, как в зеркальце. Говорят -
соловей все на зорьке пел. В дверь беседки вижу я куст жасмина, осыпанный
цветами - беленькими, с золотым сердечком. Домна Панферовна ахает над
кустом:
  - А-ах, жасминчик... люблю до страсти!
  И на столе у нас, в кувшине, жасминчик и желтые бубенцы - Федя вчера
нарвал - и целый веник шиповнику.
  Федя шиповник больше уважает - аромат у него духовный. И Горкин тоже
шиповник уважает, и я. Савка несет самовар с дымком и ставит на порожке -
пусть прогорит немножко. Все говорят: "Ах, хорошо... шишечкой-то сосновой
пахнет!" Савка доволен, ставит самоварчик на стол в беседке. Говорит:
  - Мы всегда самовар шишечками ставим. А сейчас горячие вам колобашки
будут, вот притащу.
  Анюта визжит от радости:
  - Бабушка, горячие колобашки будут!..
  А Домна Панферовна на нее:
  - Ори еще, не видала сроду колобашек?..
  По-царски нас прямо принимают: вчера пироги с кашей и с морковью,
нынче горячие колобашки,- и родных так не принимают.
  Пьем чай с горячими колобашками, птички поют в саду. Федя чем свет
поднялся, просвирный леестрик правит: всех надо расписать - кого за
упокой, кого за здравие, кому просвирку за сколько,- дело нелегкое.
  - Соломяткина-то забыли, в Мытищах-то угощал...- припоминает Горкин,-
припиши, Федя: раба божия Евтропия, за пятачок.
  Приписываем еще Прокопия со чады - трактирщика Брехунова,- супруги-то
имя позабыли. Вспомнили, хорошо, раба божия Никодима, Аксенова самого, и
при нем девицу Марию,- ласковая какая барышня! - и молодчика, погнал-то
который нас: Савка сказал, что Васильем Никитичем зовут,- просфору за
полтинник надо. И болящего Михаила приписали, расслабного, за три копейки
хоть. Увидим - отдадим, а то и сами съедим за его здоровье. Упаси Бог,
живых бы с покойниками не спутали, неприятности не избыть. Напутали раз
монахи, записали за здравие Федосью, а Федосея за упокой, а надо наоборот
было; хорошо - дома доглядели, выправили чернилками, и то боялись, не
вредные ли: тут чернилки из орешков монахи сотворяют, а в Москве, в
лавочке, кто их знает.
  Идем в Лавру с большой корзиной, ягодной-пудовой,- покупали в
игрушечном ряду, об столбик били: крепок ли скрип у ней. Отец просфорник
велит Сане-заике понаблюсти - выпросили мы его у отца квасника
помочь-походить с нами, святыни поглядеть, нам показать,- а нам говорит:
  - Он с писцами просфорки все проверит и к вам подойдет... а вы покуда
идите, наши соборы-святыни поглядите, а тут ноги все простоите, ждамши.
  Горкин указывает Сане, как понимать леестрик: первая мета - цена,
крестик за ней - за упокой, а колечко - за здравие. За долгими чистыми
столами в просторных сенцах служки пишут гусиными перьями: оскребают с
исподцев мучку и четко наводят по-церковному.
  Ходим из церкви в церковь, прикладываемся и ставим свечи. В большом
соборе смотрим на Страшный суд - написано во всю стену. И страшно, а не
оторвешься. Монах рассказывает, за какие грехи что будет. Толстый зеленый
змей извивается к огненной геенне, и на нем все грехи проп