как отлучиться занадобится... а случись за
нуждой сходить - собачищи страшенные, дворника зови проводить, страмота
какая... чистая кабала! Горкин ее утихомиривает:
  - Хоть не скандаль-то, скандальщица... барышня хозяйская еще услышит,
под березкой вон!.. Ну, маленько стеснительно, понятно... в чужом-то месте
свои порядки, а надо покоряться: сам Преподобный привел, худого не должно
быть... в сад-то какой попали, в райский!..
  Сад...- и конца не видно. Лужки, березки, цветы, дорожки красным
песком усыпаны, зеленые везде скамейки, на грядках виктория краснеет,
смородина, крыжовник...- так и горит на солнце,- шиповнику сколько хочешь,
да все махровый... и вишни, и яблони, и сливы, и еще будто дули...- ну,
чего только душа желает. А на лужку, под березой, сидит красивая барышня,
вся расшитая по рисункам и в бусах с лентами,- все-то на нас поглядывает.
Беседка - совсем и не беседка, а будто дачка. Стекла все разноцветные,
наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак,
звездочками и шашечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками,
солнышками и рябью...- резное, тонкое. Горкин так и сказал:
  - Не беседка, а песенка!
  Стоим - любуемся. А тут Аксенов из-за кустов, словно на наши мысли:
  - Не стесняйтесь, милые, располагайтесь. Самоварчик - когда хотите,
харчики с моего стола... а ходить -
ходите через калитку, садом, в заборе там, в бузине, прямо на улицу,
отпереть скажу... мальчишка тут при вас будет. Лавки широкие, сенца
постелят... будете как у себя дома.
  Позвал барышню из-под березы, показывает на нас, ласково так:
  - Ты уж, Манюша, понаблюдай... довольны чтобы были, люди они хорошие.
А это,- нам говорит,- внучка моя, хозяйка у меня, надо принять во
внимание... она вас ублаготворит. Живите, сколько поживется, с Господом.
Сам Преподобный их к нам привел, Манюша... я тебе расскажу потом.
  А тут Домна Панферовна, про Федю:
  - Не подумайте чего, батюшка,- босой-то он... он хороших родителей, а
это он для спасения души так, расслабленному одному лаковые сапоги отдал.
А у них в Москве большое бараночное дело и дом богатый...
  Ни с того ни с сего. Федя под куст забился, а Аксенов поулыбался
только.
  - Я,- говорит,- матушка, и не думаю ничего.
  Погладил нас с Анютой по головке и велел барышне по викторийке нам
сорвать.
  - А помыться вам - колодец вон за беседкой. Поосвежитесь после
пути-то, закусите... мальчишку сейчас пришлю.
  И пошел. И стало нам всем тут радостно. Домна Панферовна стала тут
барышне говорить, какие мы такие и какие у нас дома в Москве. А та нарвала
пригоршню красной смородины, потчует:
  - Пожалуйста, не стесняйтесь, кушайте... и сами сколько хотите рвите.
  А тут мальчишка, шустрый такой, кричит:
  - А вот и Савка, прислуживать вам... хозяин заправиться велел! А на
ужин будет вам лапша с грибами.
  Принес кувшин сухарного квасу со льду, чашку соленых огурцов в
капусте и ковригу хлеба, только из печи вынули. А барышня велела, чтобы
моченых яблоков нам еще, для прохлаждения. Прямо - как в рай попали!
  Учтивая такая, все краснеет и книжкой машет, зубками ее теребит и
все-то говорит:
  - Будьте, пожалуйста, как дома... не стесняйтесь.
  Повела нас в беседку и давай нам штучки показывать на полках -
овечек, коровок, бабу с коромыслом, пастуха, зайчиков,
странников-богомольцев...- все из дерева резано. Рассказывает нам, что это
дедушка и прадедушка
ее резали, и это у них - как память, гостям показывают, из старых лет. А в
доме еще лучше... там лошадка с тележкой у них под стеклом стоит и еще
мужик сено косит, и у них даже от царя грамота висит в золотой рамке, что
очень понравились игрушки, когда-то прадедушка царю поднес. Горкин хвалит,
какая работа чистая,- он и сам вырезывать умеет,- а барышня очень рада,
все с полок поснимала - и медведиков, и волков, и кузнеца с мужиком, и
лисичку, и...- да как спохватится!..
  - Ах, да что это я... устали вы, и вам ко всенощной скоро надо!..
  И пошла под березку - книжку свою читать. А мы - за квас да за огурцы.
  Глазам не верится, куда же это мы попали! Сад через стекла -
разноцветный: и синий, и золотой, и розовый, и алый... и так-то радостно
на душе, словно мы в рай попали. И высокая колокольня-Троица смотрит из-за
берез. Красота такая!.. Воистину сам Преподобный сюда привел.
  Горкин ведет меня на гостиницу, к отцу. Скоро ко всенощной ударят, а
ему еще в баню надо, перед говеньем. На нем теперь синий казакинчик и
новые сапоги, козловые; и на мне все новенькое,- к Преподобному
обшмыгой-то не годится.
  Я устал, сажусь у столбушков на краю оврага, начинаю плакать. В
овраге дымят сарайчики, "блинные" там на речке, пахнет блинками с луком,
жареной рыбкой, кашничками... Лежат богомольцы в лопухах, сходят в овраг
по лесенкам, переобувают лапотки, сушат портянки и онучи на крапиве.
Повыше, за оврагом, розовые стены Лавры, синие купола, высокая
колокольня-Троица - туманится и дрожит сквозь слезы. Горкин уговаривает
меня не супротивничать, а я не хочу идти, кричу, что заманил он меня на
богомолье - и мучает... нет ни бора, ни келейки.
  - Какой я отрезанный ломоть... ка-кой?..
  Он и сердится, и смеется, садится под лопухи ко мне и уговаривает,
что радоваться надо, а не плакать: Преподобный на нас глядит. Богомольцы
спрашивают, чего это паренек плачет - ножки, что ль, поотбил? Советуют
постегать крапивкой,- пооттянет. Горкин сердится на меня, кричит:
  - Чего ты со мной мудруешь?! по рукам - по ногам связал!..
  Я цепляюсь за столбушек, никуда не хочу идти. Им хорошо, будут ходить
артелью, а Саня-заика, послушник,
все им будет показывать... как у грешника сучок и бревно в глазу, и к
Черниговской все пойдут, и в пещерки, и гробок Преподобного будут точить
зубами, и где просвирки пекут, и какую-то рухлядную и квасную покажет им
Саня-послушник, и в райском саду будут прохлаждаться... а меня - на
гостиницу!..
  - В шутку я тебе - отрезанный, мол, ты ломоть теперь, а ты
кобенишься! - говорит Горкин, размазывая мне слезы пальцем.- А чего
расстраиваться!.. Будешь с сестрицами да с мамашенькой на колясках по
богомолью ездить, а мы своей артелью, пешочком с мешочком... Небось уж
приехала мамашенька, ждет тебя на гостинице От родных грех отказываться...
как так - не пойду?.
  Я цепляюсь за столбушек, не хочу на гостиницу. К папашеньке хочу... а
он завтра в Москву ускачет, а меня будут муштровать, и не видать мне
лошадок сереньких, и с Горкиным не отпустят... Он сердится, топает на меня:
  - Да что ж ты меня связал-то!.. в баню мне надо, а ты меня
канителишь? Ну, коли так... сиди в лопухах, слепые те подхватят!..
  Хочет меня покинуть. Я упрашиваю его - не покидай, выпроси, ради
Христа, отпустили бы меня вместе ходить по богомолью... тогда пойду. Он
обещается, показывает на "блинные" в овражке и сулится завтра сводить туда
- кашничков и блинков поесть.
  - Только не мудруй, выпрошу. Всю дорогу хорошо шел, радовался я на
тебя... а тут - на вон! Это тебя он смущает, от святого отводит.
  Глаза у меня наплаканы, все глядят. Катят со звоном тройки и парами,
везут со станции богомольцев, пылят на нас. Я прошу, чтобы нанял извощика,
очень устали ножки. Он на меня кричит:
  - Да ты что, сдурел?! Вон она, гостиница, отсюда видно... и извощика
тебе нанимай?.. улицу не пройдешь? Всю дорогу шел - ничего, а тут!.. Вон
Преподобный глядит, как ты кобенишься...
  Смотрит на нас высокая колокольня-Троица. Я покорно иду за Горкиным.
Жара, пыль, ноги едва идут. Вот широкая площадь, белое здание гостиницы.
Все подкатывают со звоном троицкие извощики. А мы еще все плетемся - такая
большая площадь. Мужики с кнутьями кричат нам:
  - В Вифанию-то свезу!.. к Черниговской прикажите, купцы!..
  Лошади нам мотают головами, позванивают золотыми глухарями. От
колясок чудесно пахнет - колесной ма-
зью и кожами, деревней. Девчонки суют нам тарелки с земляникой, кошелки
грибов березовых. Старичок гостинник, в белом подряснике и камилавке,
ласково говорит, что у Преподобного плакать грех, и велит молодчику с
полотенцем проводить нас "в золотые покои", где верховой из Москвы
остановился.
  Мы идем по широкой чугунной лестнице. Прохладно, пахнет монастырем -
постными щами, хлебом, угольками. Кричат из коридора: "Когда же
самоварчик-то?" Снуют по лестнице богомольцы, щелкают у дверей ключами,
спрашивают нашего молодчика: "Всенощная-то когда у вас?" У высокой двери
молодчик говорит шепотом:
  - Не велели будить ко всенощной, устамши очень.
  Входим на цыпочках. Комната золотая, бархатная. На круглом столе
перед диваном заглохший самовар, белорыбица на бумажке, земляника, зеленые
огурчики. Пахнет жарой и земляникой и чем-то знакомым, милым. Вижу в углу,
у двери, наше кавказское седло - это от него так пахнет,- серебряную
нагайку на окошке, крахмальную рубашку, упавшую с кресла рукавами, с
крупными золотыми запонками и голубыми на них буквами, узнаю запах
флердоранжа. Отец спит в другой комнате, за ширмой, под простыней; видно
черную от загара шею и пятку, которую щекочут мухи. Слышно его дыханье.
Горкин сажает меня на бархатное кресло и велит сидеть тихо-тихо, а
проснется папашенька - сказать, что, мол, Горкин в баню пошел перед
говеньем, а после всенощной забежит и обо всем доложит.
  - Поешь вот рыбки с огурчиком, заправься... хочешь - на диванчике
подреми, а я пошел. Ти-хо смотри сиди.
  Я сижу и глотаю слезы. Под окном гремят бубенцы, выкрикивают
извощики. По белым занавескам проходят волны от ветерка, и показывается
розовая башня, когда отдувает занавеску. С золотой стены глядит на меня
строгий архиерей в белом клобуке, словно говорит: "Тихо смотри сиди!" Вижу
на картинке розовую Лавру, узнаю колокольню-Троицу. Вижу еще, в елках,
высокую и узкую келейку с куполком, срубленную из бревнышек, окошечко под
крышей, и в нем Преподобный Сергий в золотом венчике. Руки его сложены в
ладошки, и полоса золотого света, похожая на новенькую доску,
протягивается к нему от маленького Бога в небе, и в ней множество белых
птиц. Я смотрю и смотрю на эту небесную дорогу, в глазах мерцает...
  - В Вифанию-то свезу!..
  Я вздрагиваю и просыпаюсь. На меня смотрит архиерей: "Ти-хо смотри
сиди!" Кто-то идет по коридору, напевает:

  ...при-шедше на за-а-а-лад со-олнца...

  Солнышко уползает с занавесок. Хлопают двери в коридоре, защелкивают
ключи,- ко всенощной уходят. Кто-то кричит за дверью: "Чайку-то уж после
всенощной всласть попьем!" Мне хочется чайку, а самовар холодный.
Заглядываю к отцу за ширмы - он крепко спит на спине, не слышит, как
ползают мухи по глазам. Смотрю в окно.
  Большая площадь золотится от косого солнца, которое уже ушло за
Лавру. Над стенами - розово-белыми - синие, пузатые купола с золотыми
звездами и великая колокольня-Троица. Видны на ней колонки и кудерьки и
золотая чаша, в которую льется от креста золото. На черном кружке часов
прыгает золотая стрелка. В ворота с башней проходят богомольцы и монахи.
Играют и перебоями бьют часы - шесть часов. А отец спит и спит.
  В зеркале над диваном вижу...- щека у меня вытянулась книзу и
раздулась и будто у меня... два носа. Подхожу ближе и начинаю себя
разглядывать. Да, и вот - будто у меня четыре глаза, если вот так
глядеться...- а вот расплющилось, какая-то лягушачья морда. Вижу -
архиерей грозится, и отхожу от зеркала. Ем белорыбицу и землянику... и
опять белорыбицу, и огурцы, и сахар. Считаю рассыпанные на столе
серебряные деньги, складываю их в столбик, как всегда делает отец.
Липнут-надоедают мухи. Извощики под окном начинают бешено кричать:
  - Ваш степенство, меня рядили... в скит-то свезу! в Вифанию
прикажите, на резвых!.. к Черниговской кого за полтинник?..
  Заглядываю к отцу. Рука его свесилась с кровати. Тикают золотые часы
на тумбочке. Ложусь на диван и плачу в зеленую душную обивку. Будто
клопами пахнет?.. Вижу - у самых глаз сидят за тесьмой обивки, большие,
бурые... Вскакиваю, сажусь, смотрю на келейку, на небесную светлую
дорогу...
  Кто-то тихо берет меня... знаю - кто. Стискиваю за шею и плачу в
горячее плечо. Отец спрашивает: "Чего это ты разрюмился?" Но я плачу
теперь от радости. Он подносит меня к окну, отмахивает занавеску на кольчи-
ках. спрашивает: "ну, как, хороша наша Троица?" дает бархатный кошелечек с
вышитой бисером картинкой - Троицей. В кошелечке много серебреца - "на
троицкие игрушки!". Хвалит меня: "А здорово загорел, нос даже облупился!"
- спрашивает про Горкина. Говорю, что после всенощной забежит - доложит, а
сейчас пошел в баню, а потом исповедоваться будет. Отец смеется:
  - Вот это так богомол, не нам чета! Ну, рассказывай, что видал.
  Я рассказываю про райский сад, про сереньких лошадок, про игрушечника
Аксенова, что велит он нам жить в беседке, а тележку забрал себе. Отец не
верит:
  - Это что же, во сне тебе?..
  Я говорю, что правда,- Аксенов в гости его зовет. Он смеется:
  - Ну, болтай, болтушка... знаю тебя, выдумщика!
  Принимается одеваться и напевает свое любимое:

  Кресту-у Твое-му-у... поклоня-емся, Влады-ы-ко-о-о...

  Ударяют ко всенощной. Я вздрагиваю от благовеста, словно вкатился в
комнату гулкий, тяжелый шар. Дрожит у меня в груди, дребезжит ложечка в
стакане. Словно и ветерок от звона, пузырит занавеску,- радостный холодок,
вечерний. Важный, мягкий, особенный звон у Троицы.
  Лавра светится по краям, кажется легкой-легкой, из розовой с золотцем
бумаги: солнце горит за ней. Монах поднимает на ворота розовый огонек -
лампаду. Тянутся через площадь богомольцы, крестятся у Святых Ворот.
  Отец говорит, что сейчас приложит меня к мощам, а завтра оставит с
Горкиным.
  - Он тебе все покажет.
  Мамаша не приедет, прихворнула, а его ждут дела. Он опрыскивает
любимым флердоранжем свежий, тугой платок, привезенный в верховой сумочке,
дает мне его понюхать, ухватывая за нос, как всегда делает, и, прищелкивая
сочно языком, весело говорит:
  - Сейчас теплых просфор возьмем, с кагорчиком угощу тебя. А на
ужин... закажем мы с тобой монастырскую солянку, троицкую! Такой уж не
подадут нигде.


  Он ведет меня через площадь, к Лавре.
  Розовые ее стены кажутся теперь выше, синие купола - огромными.
Толсто набиты на них звезды. Я смотрю на стены и радостно-затаенно думаю -
что-то за ними.
  там!.. Бор... и высокая келейка, с оконцем под куполком? Спрашиваю -
увидим келейку? Отец говорит - увидим, у каждого там монаха келья. На нем
верховые сапоги, ловкая шапочка-верховка,- все на него любуются. Богомолки
называют его молодчиком.
  Перед Святыми Воротами сидят в два ряда калеки-убогие, тянутся
деревянными чашками навстречу и на разные голоса канючат:
  - Христа ра-ди... православные, благоде-тели... кормильцы... для
пропитания души-тела... родителев-сродников... Сергия Преподобного... со
присвятыи Троицы...
  Мы идем между черными, иссохшими руками, между падающими в ноги
лохматыми головами, которые ерзают по навозу у наших ног, и бросаем в
чашки копеечки. Я со страхом вижу вывернутые кровяные веки, оловянные
бельма на глазах, провалившиеся носы, ввернутые винтом под щеки, култышки,
язвы, желтые волдыри, сухие ножки, как палочки... И впереди, далеко, к
самым Святым Воротам,- Машут и машут чашками, тянутся к нам руками, падают
головами в ноги. Пахнет черными корками, чем-то кислым.
  В Святых Воротах сумрак и холодок, а дальше - слепит от света: за
колокольней - солнце, глядит в пролет, и виден черный огромный колокол,
будто висит на солнце. От благовеста-гула дрожит земля. Я вижу церкви -
белые, голубые, розовые - на широком просторе, в звоне. И все, кажется
мне, звонят. Ясно светят кресты на небе, сквозные, легкие. Реют ласточки и
стрижи. Сидят на булыжной площади богомольцы, жуют монастырский хлеб.
Служки в белом куда-то несут ковриги, придерживая сверху подбородком,-
ковриг по шесть. Хочется есть, кружится голова от хлебного духа теплого -
где-то пекарня близко. Отец говорит, что тепленького потом прихватим, а
сейчас приложиться надо, пока еще не тесно. Важно идут широкие монахи,
мотают четками в рукавах, веет за ними ладаном.
  Я высматриваю-ищу - где же келейка с куполком и елки? Отец не знает,
какая такая келейка. Спрашиваю про грешника.
  - Какого такого грешника?
  - Да бревно у него в глазу... Горкин мне говорил.
  - Ну, у Горкина и надо дознаваться, он по этому делу дока.
  Направо - большой собор, с синими куполами с толстыми золотыми
звездами. Из цветника тянет свежестью - белые служки обильно поливают
клумбы,-
пахнет тонко петуньями, резедой. Слышно даже сквозь благовест, как остро
кричат стрижи.
  Великая колокольня - Троица - надо мной. Смотрю, запрокинув голову,-
креста не видно! Падает с неба звон, кружится голова от гула, дрожит земля.
  Народу больше. Толкают меня мешками, чайниками, трут армяками щеки. В
давке нечем уже дышать. Трогает кто-то за картузик и говорит знакомо:
  - Наш словно паренек-то, знакомый... шли надысь-то!..
  Я узнаю старушку с красавочкой-молодкой, у которой на шее бусинки.
Она - Параша? - ласково смотрит на меня, хочет что-то сказать как будто,
но отец берет на руки, а то задавят. Под высокой сенью светится золотой
крест над чашей, бьет из креста вода; из чаши черпают воду кружками на
цепи. Я кричу:
  - Из креста вода!.. чудо тут!..
  Я хочу рассказать про чудо, но отец даже и не смотрит, говорит -
после, а то не продерешься. Я сижу на его плече, оглядываюсь на крест под
сенью. Там все черпают кружками, бьет из креста вода.
  У маленькой белой церкви, с золотой кровлей и одинокой главкой, такая
давка, что не пройдешь. Кричат страшные голоса:
  - Не напирайте, ради Христа-а... зада-вите!.. ой, дышать нечем...
полегше, не напирайте!..
  А народ все больше напирает, колышется. Отец говорит мне, что это
самая Троица, Троицкий собор. Преподобного Сергия мощи тут. Говорят кругом:
  - Господи, и с детями еще тут... куды еще тут с детями! Мужчину вон
задавили, выволокли без памяти... куды ж с детями?!.
  А сзади все больше давят, тискают, выкрикивают, воздыхают, плачутся:
  - Ох, родимые... поотпустите, не передохнешь... дыхнуть хоть разок
дайте... душу на покаяние...
  Сцепляются мешками и чайниками, плачут дети. Идет высокий монах в
мантии, благословляет, махает четками:
  - Расступитесь, дорогу дайте!..
  Перед ним расступаются легко, откуда только берется место! Монах
проходит, благословляя, вытягивая из толпы застрявшую сзади мантию. Отец
проносит меня за ним.
  В церкви темно и душно. Слышно из темноты знакомое - Горкин, бывало,
пел:

  Изведи из темницы ду-шу мо-ю-у!..
  Словно из-под земли поют. Плачут протяжно дети. Мерцает позолота и
серебро, проглядывают святые лики, пылают пуки свечей. По высоким столбам,
которые кажутся мне стенами, золотятся-мерцают венчики. В узенькие оконца
верха падают светлые полоски, и в них клубится голубоватый ладан. Хочется
мне туда, на волю, на железную перекладинку, к голубку: там голубки
летают, сверкают крыльями. Я показываю отцу:
  - Голубки живут... это святые голубки, Святой Дух?
  Отец вздыхает, подкидывает меня, меняя руку. Говорит все, вздыхая:
"Ну, попали мы с тобой в кашу... дышать нечем". На лбу у него капельки. Я
гляжу на его хохол, весь мокрый, на капельки, как они обрываются, а за
ними вздуваются другие, сталкиваются друг с дружкой, делаются большими и
отрываются, падают на плечо. Белое его плечо все мокрое, потемнело. Он
закидывает голову назад, широко разевает рот, обмахивается платочком. На
черной его шее надулись жилы, и на них капельки. Подо мной - головы и
платки, куда-то ползут, ползут, тянут с собой и нас. Все вздыхают и
молятся: "Батюшка Преподобный, Угодник Божий... родимый, помоги!.."
Кричит подо мной баба, я вижу ее запавшие, кричащие на меня глаза:
  - Ой, пустите... не продохну... девка-то обмерла!..
  Ее голова, в черном платке с желтыми мушками, проваливается куда-то,
а вместо нее вылезает рыжая чья-то голова. Кричит за нами:
  - Бабу задавили!.. православные, подайтесь!..
  Мне душно от духоты и страха, кружится голова. Пахнет нагретым
флердоранжем, отец машет на