Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
ю помнить, до самой до смерти.
Федя краснеет даже, а старик все щупает селедку. Его обступают
богомолки.
- С часок, пожалуй, пропьем. Кривую-то лучше отпрячь, Антипушка... во
двор введем. Маленько постойте тут, скажу хозяину.
Богомольцы все движутся. Пахнет дорогой, пылью. Видны леса. Солнце
уже печет, небо голубовато-дымно. Там, далеко за ним,- радостное, чего не
знаю,- Преподобный. Церкви всегда открыты, и все поют. Господи, как
чудесно!..
- Вводи, Антипушка! - кричит Горкин, уж со двора.
За ним - хозяин, в белой рубахе, с малиновым пояском под пузом,
толстый, веселый, рыжий. Хвалит нашу тележку, меня, Кривую, снимает меня с
тележки, несет через жижицу в канавке и жарко хрипит мне в ухо:
- Вот уважили Брехунова, заглянули! А я вам стишок спою, все мои
гости знают...
Брехунов зовет в "Отраду"
Всех - хошь стар, хошь молодой.
Получайте все в награду
Чай с мытищинской водой!
БОГОМОЛЬНЫЙ САДИК
Мы - на святой дороге, и теперь мы другие, богомольцы. И все кажется
мне особенным. Небо - как на святых картинках, чудесного голубого цвета,
такое радостное. Мягкая, пыльная дорога, с травкой по сторонам, не простая
дорога, а святая: называется - Троицкая. И люди ласковые такие, все
поминают Господа: "Довел бы
Господь к Угоднику", "Пошли вам Господи!" - будто мы все родные. И
даже трактир называется - "Отрада".
Распрягаем Кривую и ставим в тень. Огромный кудрявый Брехунов велит
дворнику подбросить ей свежего сенца - только что подкосили на усадьбе,-
ведет нас куда-то по навозу и говорит так благочестиво:
- В богомольный садик пожалуйте... Москву повыполоскать перед святой
дорожкой, как говорится.
Пахнет совсем по-деревенски - сеном, навозом, дегтем. Хрюкают в
сараюшке свиньи, гогочут гуси, словно встречают нас. Брехунов отшвыривает
ногой гусака, чтобы не заклевал меня, и ласково объясняет мне, что это
гуси, самая глупая птица, а это вот петушок, а там бочки от сахара, а
сахарок с чайком пьют, и удивляется: "Ишь ты какой, даже и гусей знает!"
Показывает высокий сарай с полатями и смеется, что у него тут "лоскутная
гостиница", для странного народа.
- Поутру выгоняю, а к ночи битком... за тройчатку, с кипятком! Из
вашего леску! Так папашеньке и скажите: был мол, у Прокопа Брехунова, чай
пил и гусей видал. А за лесок, мол, Брехунов к Покрову никак не может... а
к Пасхе, может, Господь поможет.
Все смеются. Анюта испуганно шепчет мне: "Бабушка говорит, все
трактирщики сущие разбойники... зарежут, кто ночует!" Но Брехунов на
разбойника не похож. Он берет меня за голову, спрашивает: "А Москву
видал?" - и вскидывает выше головы. Я знаю эту шутку, мне нравится, пальцы
только у него жесткие. Он повертывает меня и говорит: "Мне бы такого
паренька-то!" У него все девчонки, пять штук девчонок, на пучки можно
продавать. Домна Панферовна не велит отчаиваться, может что-то поговорить
супруге. Брехунов говорит - навряд, у старца Варнавы были, и он не
обнадежил: "Зачем, говорит, тебе наследничка?"
- Говорю - Господь дает, расширяюсь... а кому всю машину передам? А
он, как в шутку: "Этого добра и без твоего много!" - трактирных, значит,
делов.
- Не по душе ему, значит,- говорит Горкин,- а то бы помолился.
- А чайку-то попить народу надо? Говорю: "Басловите, батюшка,
трактирчик на Разгуляе открываю". А он опять все сомнительно: "Разгуляться
хочешь?" Открыл. А подручный меня на три тыщи и разгулял! В пустяке вот -
и то провидел.
Горкин говорит, что для святого нет пустяков, они до всего снисходят.
Пьем чай в богомольном садике. Садик без травки, вытоптано,
наставлены беседки из бузины, как кущи, и богомольцы пьют в них чаек. Все
народ городской, небедный. И все спрашивают друг друга, ласково: "Не к
Преподобному ли изволите?" - и сами радостно говорят, что и они тоже к
Преподобному, если Господь сподобит. Будто тут все родные. Ходят разнощики
со святым товаром - с крестиками, с образками, со святыми картинками и
книжечками про "жития". Крестиков и образков Горкин покупать не велит: там
купим, окропленных со святых мощей, лучше на монастырь пойдет. В
монастыре, у Троице-Сергия, три дня кормят задаром всех бедных
богомольцев, сколько ни приходи. Федя покупает за семитку книжечку в
розовой бумажке - "Житие Преподобного Сергия",- будем расчитывать дорогой,
чтобы все знать. Ходит монашка в подкованных башмаках, кланяется всем в
пояс - просит на бедную обитель. Все кладут ей по силе-возможности на
черную книжку с крестиком.
- И как все благочестиво да хорошо, смотреть приятно! - говорит
Горкин радостно.- А по дороге и еще лучше будет. А уж в Лавре... и
говорить нечего. Из Москвы - как из ада вырвались.
Бегают белые половые с чайниками, похожими на большие яйца: один с
кипятком, другой, поменьше, с заварочкой. Называется - парочка. Брехунов
велит заварить для нас особенного, который ро-за-ном пахнет. Говорит нам:
- Кому - вот те на, а для вас - господина Бо-ткина! Кому пареного, а
для вас - ба-ринова!
И приговаривает стишок:
Русский любит чай вприкуску
Да покруче кипяток!
- А ежели по-богомольному, то вот как: "Поет монашек, а в нем сто
чашек?" - отгадай, ну-ка? Самоварчик! А ну, опять... "Носик черен,
бел-пузат, хвост калачиком назад?" Не знаешь? А вон он, чайничек-то! Я
всякие загадки умею. А то еще богомольное, монахи любят... "Господа
помо-лим, чайком грешки промо-ем!" А то и "ки-шки промоем"... и так
говорят.
- Это нам не подходит, Прокоп Антоныч,- говорит Горкин,- в Москве
наслушались этого добра-то.
- Москва уж всему обучит. Гляди ты, прикусывает-то как чисто, а! -
дивится на меня Брехунов,- и кипятку не боится!
Предлагает нам расстегайчика, кашки на сковородке со снеточком, а то
московской соляночки со свежими подберезничками. Горкин отказывается. У
Троицы, Бог даст, отговемшись, в "блинных", в овражке, всего отведаем - и
грибочков, и карасиков, и кашничков заварных, и блинков, то-се... а
теперь, во святой дороге, нельзя ублажать мамон. И то бараночками да
мягоньким грешим вот, а дальше уж на сухариках поедем, разве что на
ночевке щец постных похлебаем.
Брехунов хвалит, какие мы правильные, хорошо веру держим:
- Глядеть на вас утешительно, как благолепие соблюдаете. А мы тут,
как черви какие, в пучине крутимся, праздники позабыли. На масленой вон
странник проходил... может, слыхали... Симеонушка-странник?
- Как не слыхать,- говорит Горкин,- сосед наш был, на Ордынке кучером
служил у краснорядца Пузакова, а потом, годов пять уж, в странчество
пошел, по благодати. Так что он-то?..
- На все серчал. Жена его на улице ветрела, завела в трактир,
погреться, ростепель была, а на нем валенки худые и промокши. Увидал
стойку... масленица, понятно, выпимши народ, у стойки непорядок, понятно,
шкаликами выстукивают во как... и разговор не духовный, понятно... Он
первым делом палкой по шкаликам, начисто смел. Мы его успокоили, под
образа посадили, чайку, блинков, то-се... Плакать принялся над блинками.
Один блин и сжевал-то всего. Потом кэ-эк по чайнику кулаком!.. "А,-
кричит,- чаи да сахары, а сами катимся с горы!.." Погрозил посохом и
пошел. Дошел до каменного столба к заставе да трои суток и высидел,
бутошник уж его принял, а то стечение народу стало, проезду нет. "Мне,-
говорит,- у столба теплей, ничем на вашей печке!" Грешим, понятно, много.
Такими-то еще и держимся.
Он уходит, говорит: "Делов этих у меня... уж извините".
К нам подходят бедные богомольцы, в бурых сермягах и лапотках,
крестятся на нас и просят чайку на заварочку щепотку, мокренького хоть.
Горкин дает щепотки и сахарку, но набирается целая куча их, и все просят.
Мы отмахиваемся,- где же на всех хватит. Прибегает Брехунов и начинает
кричать: как они пробрались? гнать их в шею! Половые гонят богомолок
салфетками. Пролезли где-то через дыру в заборе и на огороде клубнику
потоптали. Я вижу, как одному старику дал половой в загорбок. Горкин
вздыхает: "Господи, греха-то что!" Брехунов
кричит: "Их разбалуй, настоящему богомольцу и ходу не дадут!" Одна
старушка легла на землю, и ее поволокли волоком, за сумку. Горкин
разахался:
- Мы кусками швыряемся, а вон... А при конце света их-то Господь
первых и призовет. Их там не поволокут... там кого другого поволокут.
И Антипушка говорит, что поволокут. Домна Панферовна стыдит полового,
что мать ведь свою, дурак, волочит. А он свое: нам хозяин приказывает. И
все в беседках начали говорить, что нельзя так со старым человеком, крепче
забор тогда поставьте! Брехунов оправдывается, что они скрозь землю
пролезут... что вам-то хорошо, попили да пошли, а его прямо одолели!..
- "Лоскутную" им поставил, весь спитой чай раздаю, кипятком хоть
залейся, и за все три монетки только! Они за день боле полтинника
нахнычут, а есть такие, что от стойки не отгонишь, пятаками швыряются. Не
все, понятно, и праведные бывают...
- Если бы я был царь,- говорит Федя,- я бы по всем богомольным
дорогам трактиры велел построить и всем бы бесплатно все бы... бедные
которые, и чай, и щец с ломтем хлеба... А то зимой сколько таких
позамерзает!
Горкин хвалит его - не в папашу пошел: тот три дома на баранках
нажил, а Федя в обитель собирается, а ему богатеющую невесту сватают. Федя
краснеет и не смотрит, а Домна Панферовна говорит, что вон Алексей-то
Божий человек* царский сын был, а в конуру ушел от свадьбы... от царства
отказался.
Антипушка крестится в бузину и говорит радостно так:
- До чего ж хорошо-то, Го-споди!.. Какие святые-то бывают, а уж нам
хоть знать-то про них, и то радость великая.
Соседи по беседке рассказывают, что есть один такой в Таганке, сын
богатого мучника... взял на Крещенье у дворника полушубок, шапку да
валенки - и пропал! А вот на самый день матери Елены, царя Костинкина*, 21
числа май-месяца, письмо пришло с Афонской горы: "Тут я нахожусь, на веки
веков, аминь". Три тыщи мучник на монастырь будто выслал.
Все хвалят, и так всем радостно, что есть и теперь подвижники. И
Брехунов говорит, что если уж по-настоящему сказать, то лучше богомольной
жизни ничего нет. Он давно при этом деле находится и видит, сколько
всякого богомольного народа,- душа прямо не нарадуется!
Мы пьем чай очень долго. Федя давно напился и читает нам "Житие",
нараспев, как в церкви. Домна Панферовна сидит, разваливши рот, еле
передыхает,- по самое сердце допилась. Анюта все пристает к ней, просит:
"Бабушка, пожалуйста, не помри - смотри... у тебя сердце выскочит, как
намедни!" А с ней было плохо на масленице, когда она тоже допилась у нас и
много блинков поела. Она все потирает сердце, говорит: чай это крепкий
такой. Горкин говорит: пропотеешь - облегчит, а чай на редкость. Они с
Антипушкой все стучат крышечкой по чайнику, еще кипяточка требуют. Пиджак
и поддевочку они сняли, у Антипушки течет с лысины, рубаха на плечах
взмокла. И Горкин все утирается полотенцем,- а пьют и пьют. Я все
спрашиваю: да когда же пойдем-то? А Горкин только и говорит: дай напьемся.
Они сидят друг против дружки, молча, держат на пальцах блюдечки, отдувают
парок и схлебывают живой-то кипяток. Антипушка поглядит в бузину и
повздыхает: "Их, хорошо-о!.." И Горкин - поглядит тоже в бузину и скажет:
"На что лучше!" Брехунов зовет Домну Панферовну поговорить с супругой. А
они все не опрокидывают чашек и не кладут сахарок на донышки. Горкин
наконец говорит: "Шабаш!.. ай еще постучать, последний?" Антипушка хвалит
воду,- до чего ж мягкая! Горкин опять стучит и велит Феде сводить меня
показать трактир, как хорошо расписано.
Мы идем из садика черным ходом, а навстречу нам летит с лестницы
половой-мальчишка с разбитым чайником и трет чего-то затылок. На ухе у
него кровь. Брехунов стоит наверху с салфеткой и кричит страшным голосом:
"Голову оторву!.." - и еще нехорошие слова. Он видит нас и кричит: "С ими
нельзя без боя... все чайники перебили, подлецы!" И щелкает салфеткой.
- Видал фокус? - спрашивает он меня.- Как щелкну да перейму -
кончиком мясо вырву! И меня так учили. По уху щелкнут - с кровью волосья
вырвут! Не на чем показать-то...
Я боюсь. Федя говорит - Михаила Панкратыч велит показать трактир, как
там расписано. Брехунов берет меня за руку и ведет в большую комнату, в
синий дым. Тут очень шумно, за столиками разные пьют чай. Брехунов
подносит меня к прилавку, за которым все чайники на полках, словно
фарфоровые яйца, и говорит: "Вот какие мальчишки-то бывают!" Я вижу очень
полную, с круглым, белым лицом, как огромный чайник, Светлове-
лосую женщину. Она сидит за прилавком и пьет чай с постными пирогами. Тут
и Домна Панферовна, пьет чай с вареньем, и сидит много девочек на ящиках,
побольше и поменьше, все белобрысые, с голубыми гребенками на головках, и
у всех в кулаке по пирогу. Брехунов ставит меня на прилавок у пирогов и
повторяет: "Вот какие бывают!" Мне стыдно, все на меня глядят, а на мне
пыльные сапожки, а тут пироги и девочки. Женщина смотрит ласково и будто
грустно, гладит мою руку и перебирает пальцы, спрашивает, сколько мне лет,
знаю ли "Отче наш", сажает к себе на колени и дает ложечку варенья. Все
девочки глядят на меня, как на какое чудо. Брехунов барабанит пальцами и
тоже смотрит. Женщина спрашивает его, можно ли мне дать пирожка. Он
говорит - обязательно можно! - и велит еще дать изюмцу и мятных пряников.
Она насыпает мне полные карманы и все хочет поцеловать меня, но я не
даюсь, мне стыдно.
Брехунов носит меня над головами, над столами, в пареном, дымном
воздухе, показывает мне канареечек и как хорошо расписано. Я вижу лебедей
на воде, а на бережку господа пьют чай и стоят, как белые столбики,
половые с салфетками. Потом нарисована дорога, и по ней, в елочках, идут
богомольцы в лапотках, а на пеньках сидят добрые медведи и хорошо так
смотрят. Я спрашиваю - это святые медведи, от Преподобного? Он говорит -
обязательно святые, от Троицы, а грешника обязательно загрызут. Только
Преподобного не трогали. И показывает мне самое главное - "мытищинскую
воду". Это большая зеленая гора, в елках, и наверху тоже сидят медведи, а
в горе ввернуты медные краны, какие бывают в банях, и из них хлещет синими
дугами "мытищинская вода" в большие самовары, даже с пеной. Потом он
показывает огромный медный куб с кипятком, откуда нацеживают в чайники. И
говорит:
- И еще одну механику покажу, стойку! нашу.
Он отводит меня к грязному прилавку, где соленые огурцы и горячая
белужина на доске, а на подносе много зеленых шкаликов. Пер„д стойкой
толпятся взъерошенные люди, грязные и босые, сердито плюются на пол и
скребут ногой об ногу, Брехунов шепчет мне:
- А это пьяницы... их Бог наказал.
Пьяницы стучат пятаками и кричат нехорошие слова. Мне страшно, но тут
я слышу ласковый голос Горкина:
- Пора и в дорогу, запрягаем.
Он видит, на что мы смотрим, и говорит строгим голосом:
- Так не годится, Прокоп Антоныч... чего хорошего ему тут глядеть!
Он сердито тянет меня и почти кричит: "Пойдем, нечего тут глядеть,
как люди себя теряют... пойдем!"
Горкин расстроен чем-то. Он сердито увязывает мешок, кричит на Федю и
на Домну Панферовну: "Пустить без себя нельзя... по-мошники... рублишко бы
за брехню сорвать, на то вас станет!.." Домна Панферовна хватает саквояж,
кричит Анюте: "Ну, чего рот раззявила, пойдем!" - кричит Горкину:
"Развозился, без тебя и дороги не найдем, как же!.." - и бежит с зонтиком,
в балахоне. За ней испуганная Анюта с узелочком. Горкин кричит вдогонку:
"Ишь шпареная какая... возу легче!" Федя не шелохнется, Брехунов
стоит-поглядывает. У Горкина лицо красное, дрожат руки. Он выбрасывает на
столик три пятака, подвигает их к Брехунову, а тот отодвигает и все
говорит: "Это почему ж такое?.. из уважения я, как вы мои гости... Да ты
счумел?!" Горкин кричит, уже не в себе:
- Мы не гости... "го-сти"! Одно безобразие! нагрешили с короб... На
богомолье идем, а нам пьяниц показывают! Не надо нам угощения!.. И я-то
дурак, запился...
Брехунов говорит сквозь зубы: "Как угодно-с",- и стучит пятаками по
столу. Лицо у него сердитое. Мы идем к забору, а он вдогонку:
- И вздорный же ты, старик, стал! И за что?! И шут с тобой, коли так!
Что-то звякает, и я вижу, как летят пятаки в забор. Горкин вдруг
останавливается, смотрит, словно проснулся. И говорит тревожно:
- Как же это так... негоже так. Говею, а так... осерчал. Так отойтить
нельзя... как же так?..
Он оглядывается растерянной дергает себя за бородку, жует губами.
- Прокоп Антоныч,- говорит он, - уж не обижайся, прости уж меня,
по-хорошему. Виноват, сам не знаю, что вдруг?.. Говеть буду у Троицы... уж
не попомни на мне, сгоряча я чтой-то, чаю много попил, с чаю... чай твой
такой сердитый!..
Он собирает пятаки и быстро сует в карман. Брехунов говорит, что чай
у него самолучший, для уважаемых, а человек человека обидеть всегда может.
- Бывает, закипело сердце. Чай-то хороший мой, а мы-то вот...
Они еще говорят, уже мирно, и прощаются за руку. Горкин все
повторяет: "А и вправду, вздорный я стал, погорячился..." Брехунов сам
отворяет нам ворота, говорит, нахмурясь: "Пошел бы и я с вами подышать
святым воздухом, да вот... к навозу прирос, жить-то надо!" - и плюет в
жижицу в канавке.
- Просвирку-то за нас вынешь? - кричит он вслед.
- Го-споди, да как же не вынуть-то! - кричит Горкин и снимает
картуз.- И выну, и помолюсь... прости ты нас, Господи! - И крестится.
Долго идем слободкой, с садами и огородами. Попадаются прудики; трубы
дымят по фабрикам. Скоро вольнее будет: пойдут поля, тропочки по лужкам,
лесочки. Долго идем, молчим. Кривая шажком плетется. Горкин говорит:
- А ведь это все искушение нам было... все он ведь это! Господи,
помилуй...
Он снимает картуз и крестится на белую церковь, вправо. И все мы
крестимся. Я знаю, кто это - он.
Впереди, у дороги, сидит на травке Домна Панферовна с Анютой. Анюта
тычется в узелок,- плачет? Горкин еще издали кричит им: "Ну, чего уж...
пойдемте, с Господом! по-доброму, по-хорошему..." Они поднимаются и молча
идут за нами. Всем нам как-то не по себе. Антипушка почмокивает Кривой,
вздыхает. Вздыхает и Горкин, и Домна Панферовна. А кругом весело, ярко,
зелено. Бредут богомольцы - и по большой дороге, и по тропкам. Горкин
говорит - по времени-то девятого половина, нам бы за Ростокиным быть, к
Мытищам подбираться, а мы святое на чай сменяли,- он виноват во всем.
Хорошо поют где-то, церковное. Это внизу, у речки, в березках.
Подходим ближе. Горкин говорит - хоть об заклад побиться, васильевские это
певчие, с Полянки. Федя признает даже Ломшакова, октавный рык, а Горкин -
и батыринские баса, и Костикова - тенора Славно поют в березках. Только
тревожить не годится, а то смутишь. Стоим и слушаем, как из овражка
доносится:
...я-ко кади-ло пре-эд То-о-бо-о-о-ю-у-у.
Во-зде-я-а-а...ние... руку мое-э-э-ю-ууу! .*
Плывет - будто из-под земли на небо. Долго слушаем, и другие с нами.
Говорят - небесное пение. Кончили. Горкин говорит тихо:
- Это они на богомолье, всякое лето тройкой ходят. Вишь, узелки-то на
посошках... пиджаки-то посияли, жарко. Ну, там повидаемся. И до чего ж
хорошо, душа отходит! Поправился наш Ломшачок в больнице, вот и на
богомолье.
Анюта шепчет - закуски там у них на бумажках и бутылка. Горкин
смеется: "Глаза-то у те вострые! Может, и закусят-выпьют малость, а как
поют-то! Им за это Господь простит".
Идем. Горкин велит Феде - стишок подушевней какой начал бы. Федя
несмело начинает: "Стопы моя..."*. Горкин поддерживает слабым, дрожащим
голоском: "...на-прави... по словеси Твоему..." Поем все громче, поют и
другие богомольцы. Домна Панферовна, Анюта, я и Антипушка подпеваем все
радостней, все душевней:
И да не обладает мно-о-ю...
Вся-кое... безза-ко-ни-и-е...
Поем и поем, под шаг. И становится на душе легко, покойно. Кажется
мне, что и Кривая слушает, и ей хорошо, как нам,- помахивает хвостом от
мошек. Мягко потукивает на колеях тележка. Печет солнце, мне дремлется...
- Полезай в тележку-то, подреми... рано поднялся-то! - говорит мне
Горкин.- И ты