тучки, и, вздыхая,
     ночь подошла... О, голубая,
     о, величавая, сияй,
     сияй мне бесконечно: всюду,
     где б ни застала ты меня,--
     у кочевого ли огня
     иль в гордом городе -- я буду,
     о, звездная, как ныне, рад
     твоей улыбке непостижной...
     Я выпрямлюсь и взор недвижный
     скрещу с твоим! О, как горят,
     ночь ясная, твои запястья,
     да, ослепи, да, опьяни...
     Я лучшего не знаю счастья!
     Ночь, ты развертываешь рай
     над темным миром и, вздыхая,
     на нас глядишь... О, голубая,
     о, величавая, сияй!

             <1921>

--------
        Петербург

     Так вот он, прежний чародей,
     глядевший вдаль холодным взором
     и гордый гулом и простором
     своих волшебных площадей,--
     теперь же, голодом томимый,
     теперь же, падший властелин,
     он умер, скорбен и один...
     О город, Пушкиным любимый,
     как эти годы далеки!
     Ты пал, замученный, в пустыне...
     О, город бледный, где же ныне
     твои туманы, рысаки,
     и сизокрылые шинели,
     и разноцветные огни?
     Дома скосились, почернели,
     прохожих мало, и они
     при встрече смотрят друг на друга
     глазами, полными испуга,
     в какой-то жалобной тоске,
     и все потухли, исхудали:
     кто в бабьем выцветшем платке,
     кто просто в ветхом одеяле,
     а кто в тулупе, но босой.
     Повсюду выросла и сгнила
     трава. Средь улицы пустой
     зияет яма, как могила;
     в могиле этой -- Петербург...

     Столица нищих молчалива,
     в ней жизнь угрюма и пуглива,
     как по ночам мышиный шурк
     в пустынном доме, где недавно
     смеялись дети, пел рояль
     и ясный день кружился плавно --
     а ныне пыльная печаль
     стоит во мгле бледно-лиловой;
     вдовец завесил зеркала,
     чуть пахнет ладаном в столовой,
     и, тихо плача, жизнь ушла.

     Пора мне помнится иная:
     живое утро, свет, размах.
     Окошки искрятся в домах,
     блестит карниз, как меловая
     черта на грифельной доске.
     Собора купол вдалеке
     мерцает в синем и молочном
     весеннем небе. А кругом --
     числа нет вывескам лубочным:
     кривая прачка с утюгом,
     две накрест сложенные трубки
     сукна малинового, ряд
     смазных сапог, иль виноград
     и ананас в охряном кубке,
     или, над лавкой мелочной,
     рог изобилья полустертый...
     О, сколько прелести родной
     в их смехе, красочности мертвой,
     в округлых знаках, букве ять,
     подобной церковке старинной!
     Как, на чужбине, в час пустынный
     все это больно вспоминать!

        ___

     Брожу в мечтах, где брел когда-то.
     Моя синеющая тень
     струится рядом, угловато
     перегибаясь. Теплый день
     горит и ясно и неясно.
     Посередине мостовой
     седой, в усах, городовой
     столбом стоит, и дворник красный
     шуршит метлою. Не горя,
     цветок жемчужный фонаря,
     закрывшись сонно, повисает
     на тонком, выгнутом стебле.
     (Он в час вечерний воскреснет,
     и свет сиреневый во мгле
     жужжит, втекая в шар сетистый,
     и мошки ластятся к стеклу.)
     Торчит из будки, на углу,
     зеленовато-водянистый
     юмористический журнал.
     Три воробья неутомимо
     клюют навоз. Проходят мимо
     посыльный с бляхой, генерал,
     в носочках лунных франт дебелый,
     худая барышня в очках,
     другая, в шляпе нежно-белой
     и с завитками на щеках,
     чуть отуманенных румянцем;
     газетчик, праздный молодец,
     в галошах мальчик с пегим ранцем,
     шаров воздушных продавец
     (знакомы с детства гроздь цветная,
     передник, ножницы его).
     Гляжу я, все запоминая,
     не презирая ничего...

     Морская улица. Под аркой,
     на красной внутренней стене
     бочком торчат, как гриб на пне,
     часы большие. Синью жаркой,
     перед дворцом, на мостовой
     сияют лужи, и ограда
     в них отразилась. Там, вдоль сада,
     над обольстительной Невой,
     в весенний день пройдешь, бывало:
     дворцы, как призраки, легки,
     весна гранит околдовала,
     и риза синяя реки
     вся в мутно-розовых заплатах.
     Два смуглых столбика крылатых
     за ней, у биржи, различишь.
     Идет навстречу оборванец:
     под мышкой клетка, в клетке чиж;
     повеет Вербой... Влажный глянец
     на листьях липовых дрожит,
     со скрипом жмется баржа к барже,
     по круглым камням дребезжит
     пролетка старая,-- и стар же
     убогий ванька, день-деньской
     на облучке сидящий криво,
     как кукла мягкая... Тоской
     туманной, ласковой, стыдливой,
     тоскою северной весны
     цветы и звуки смягчены.
     Да, были дни,-- но беззаконно
     сменила буря тишину.
     Я помню, город погребенный,
     твою последнюю весну,
     когда на площади дворцовой,
     махая тряпкою пунцовой,
     вприсядку лихо смерть пошла!
     Уже зима тускнела, мокла,
     фиалка первая цвела,
     но сквозь простреленные стекла
     цветочных выставок протек
     иных, болезненных растений
     слащавый дух, подобный тени
     блудницы пьяной, и цветок
     бумажный, яростный и жалкий,
     заместо мартовской фиалки,
     весной искусственной дыша,
     алел у каждого в петлице.
     В своей таинственной темнице
     Невы крамольная душа
     очнулась, буйная свобода
     ее окликнула,-- но звон
     могучий, вольный ледохода
     иным был гулом заглушен.
     Неискупимая година!
     Слепая жизнь над бездной шла:
     за ночью ночь, за мглою мгла,
     за льдиной тающая льдина...
     Пьянел неистовый народ.
     Безумец, каторжник, мечтатель,
     поклонник радужных свобод,
     картавый плут, чревовещатель,--
     сбежались все; и там и тут,
     на площадях, на перекрестках,
     перед народом, на подмостках
     захлебывался бритый шут...

     Не надо, жизнь моя, не надо!
     К чему их вопли вспоминать?
     Есть чудно-грустная отрада:
     уйти, не слушать, отстранять
     день настоящий, как глухую
     завесу, видеть пред собой
     не взмах пожаров в ночь лихую,
     а купол в дымке голубой,
     да цепь домов веселых, хмурых,
     оливковых, лимонных, бурых,
     и кирку, будто паровоз
     в начале улицы, над Мойкой.
     О, как стремительно, как бойко
     катился поезд, полный грез,--
     мои сверкающие годы!
     Крушенье было. Брошен я
     в иные, чуждые края,
     гляжу на зори через воды
     среди волнующейся тьмы...
     Таких, как я, немало. Мы
     блуждаем по миру бессонно
     и знаем: город погребенный
     воскреснет вновь, все будет в нем
     прекрасно, радостно и ново,--
     а только прежнего, родного,
     мы никогда уж не найдем...

             <1921>

--------
        Родина

     Как весною мой север призывен!
     О, мятежная свежесть его!
     Золотой, распевающий ливень,
     а потом -- торжество... торжество...

     Облака восклицают невнятно.
     Вся черемуха в звонких шмелях.
     Тают бледно-лиловые пятна
     на березовых светлых стволах.

     Над шумливой рекою,-- тяжелой
     от лазури влекомых небес,--
     раскачнулся и замер веселый,
     но еще неуверенный лес.

     В глубине изумрудной есть место,
     где мне пальцы трава леденит,
     где, как в сумерках храма невеста,
     первый ландыш, сияя, стоит...

     Неподвижен, задумчиво-дивен
     ослепительный, тонкий цветок...
     Как весною мой север призывен)
     Как весною мой север далек!

             <1921>

--------
        Тихая осень

     У самого крыльца обрызгала мне плечи
     протянутая ветвь. Белеет небосклон,
     и солнце на луну похоже, и далече,
     далече, как дымок, восходит тонкий звон,
     вон там, за нежно пожелтевшим
     сквозным березняком, за темною рекой...
     И сердце мягкою сжимается тоской,
     и, сетуя, поет, и вторит пролетевшим
        чудно-унылым журавлям,
        за облаками умолкая...
     А солнце круглое чуть тлеет; и такая
     печаль воздушная блуждает по полям,
     так расширяется и скорбно и прекрасно
        полей бледнеющая даль,
     что сердцу кажется притворною, напрасной
        людская шумная печаль.

             <1921>

--------
        Храм

          Стоял костел незрублены,
          а в тум костеле три оконечки...
           Стих калик перехожих

     Тучи ходят над горами,
     путник бродит по горам,
     на утесе видит храм:
     три оконца в этом храме
     небольшом, да расписном;
     в первом светится оконце
     ослепительное солнце,
     белый месяц -- во втором,
     в третьем звездочки... Прохожий!
     Здесь начало всех дорог...
     Солнце пламенное -- Бог,
     Месяц ласковый -- сын Божий,
     Звезды малые во мгле --
     Божьи дети на земле.

             <1921>

--------
        Поэт

     Являюсь в черный день родной моей земли,
     поблекшие сердца, в пыли поникли долу...
     Но, с детства преданный глубокому глаголу,
     нам данному затем, чтоб мыслить мы могли,
     как мыслят яркие клубящиеся воды,--
     я все же, в этот век поветренных скорбей,
     молюсь величию и нежности природы,
     в земную верю жизнь, угадывая в ней
     дыханье Божие, лазурные просветы,
     и славлю радостно творенье и Творца,
     да будут злобные, пустынные сердца
     моими песнями лучистыми согреты...

             1921?

--------
        России

     Не предаюсь пустому гневу,
     не проклинаю, не молю;
     как изменившую мне деву,
     отчизну прежнюю люблю.

     Но как я одинок, Россия!
     Как далеко ты отошла!
     А были дни ведь и другие:
     ты сострадательной была.

     Какою нежностью щемящей,
     какою страстью молодой
     звенел в светло-зеленой чаще
     смех приближающийся твой!

     Я целовал фиалки мая,--
     глаза невинные твои,--
     и лепестки, все понимая,
     чуть искрились росой любви...

     И потому, моя Россия,
     не смею гневаться, грустить...
     Я говорю: глаза такие
     у грешницы не могут быть!

             1921?

--------
        Грибы

     У входа в парк, в узорах летних дней
     скамейка светит, ждет кого-то.
     На столике железном перед ней
     грибы разложены для счета.

     Малютки русого боровика --
     что пальчики на детской ножке.
     Их извлекла так бережно рука
     из темных люлек вдоль дорожки.

     И красные грибы: иголки, слизь
     на шляпках выгнутых, дырявых;
     они во мраке влажном вознеслись
     под хвоей елочек, в канавах.

     И бурых подберезовиков ряд,
     таких родных, пахучих, мшистых,
     и слезы леса летнего горят
     на корешочках их пятнистых.

     А на скамейке белой -- посмотри --
     плетеная корзинка боком
     лежит, и вся испачкана внутри
     черничным лиловатым соком.

             13 ноября 1922

--------
        x x x

     Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой,
     на простор выезжаю, и солнце со мной;
     и последние стрелы дождя золотого
        шелестят над истомой земной.

     В золотое мерцанье, смиренный и смелый,
     выезжаю из мрака на легком коне:
     Этот конь -- ослепительно, сказочно белый,
        словно яблонный цвет при луне.

     И сияющий дождь, золотясь, замирая
     и опять загораясь -- летит, и звучит
     то земным изумленьем, то трепетом рая,
        ударяя в мой пламенный щит.

     И на латы слетает то роза, то пламя,
     и в лазури живой над грозой бытия
     вольно плещет мое лебединое знамя,
        неподкупная юность моя!

             1. 12. 22.

--------
        Волчонок

     Один, в рождественскую ночь, скулит
     и ежится волчонок желтоглазый.
     В седом лесу лиловый свет разлит,
        на пухлых елочках алмазы.

     Мерцают звезды на ковре небес,
     мерцая, ангелам щекочут пятки.
     Взъерошенный волчонок ждет чудес,
        а лес молчит, седой и гладкий.

     Но ангелы в обителях своих
     все ходят и советуются тихо,
     и вот один прикинулся из них
        большой пушистою волчихой.

     И к нежным волочащимся сосцам
     зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.
     Волчонку, елкам, звездным небесам --
        всем было в эту ночь отрадно.

             8 декабря 1922

--------
        x x x

     Как объясню? Есть в памяти лучи
     сокрытые; порою встрепенется
     дремавший луч. О, муза, научи:
     в понятный стих как призрак перельется?
     Проезжий праздный в городе чужом,
     я, невзначай, перед каким-то домом,
     бессмысленно, пронзительно знакомым..
     Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,
     темним и рвем сквозную мысль в угоду
     размеру? Нет, я верую в свободу
     разумную гармонии живой.
     Ты понимаешь, муза, перед домом
     мне, вольному бродяге, незнакомым,
     и мне -- родным, стою я сам не свой
     и, к тайному прислушиваясь пенью,
     все мелочи мгновенно узнаю:
     в сплошном окне косую кисею,
     столбы крыльца, и над его ступенью
     я чувствую тень шага моего,
     иную жизнь, иную чую участь
     (дай мне слова, дай мне слова, певучесть),
     все узнаю, не зная ничего.

     Какая жизнь, какой же век всплывает,
     в безвестных безднах памяти звеня?
     Моя душа, как женщина, скрывает
     и возраст свой, и опыт от меня.
     Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.
     В чужих краях жду поздних поездов.
     Склоняюсь в гул зеркальных городов,
     по улицам волнующим блуждаю:
     дома, дома; проулок; поворот
     -- и вот опять стою я перед домом
     пронзительно, пронзительно знакомым,
     и что-то мысль мою темнит и рвет.

             Stettin, 10. 12. 22.

--------
        Весна

     Ты снишься миру снова, снова,--
     весна! -- я душу распахнул;
     в потоках воздуха ночного
     я слушал, слушал горний гул!

     Блаженный блеск мне веял в очи.
     Лазурь торжественная ночи
     текла над городом, и там,
     как чудо, плавал купол смуглый,
     и гул тяжелый, гул округлый
     всходил к пасхальным высотам!

     Клубились бронзовые волны,
     и каждый звук, как будто полный
     густого меда, оставлял
     в лазури звездной след пахучий,
     и Дух стоокий, Дух могучий
     восторг земли благословлял.

     Восторг земли, дрожащей дивно
     от бури, бури беспрерывной
     еще сокрытых, гулких вод...
     Я слушал, в райский блеск влюбленный,
     и в душу мне дышал бездонный
     золотозвонный небосвод!

     И ты с весною мне приснилась,
     ты, буйнокудрая любовь,
     и в сердце радостном забилась
     глубоким колоколом кровь.

     Я встал, крылатый и высокий,
     и ты, воздушная, со мной...
     Весны божественные соки
     о солнце бредят под землей!

     И будут утром отраженья,
     и световая пестрота,
     и звон, и тени, и движенье,
     и ты, о, звучная мечта!

     И в день видений, в вихре синем,
     когда блеснут все купола,--
     мы, обнаженные, раскинем
     четыре огненных крыла!

             <1922>

--------
        Жук

     В саду, где по ночам лучится и дрожит
     луна сквозь локоны мимозы,
     ты видел ли, поэт? -- живой сапфир лежит
     меж лепестков блаженной розы.

     Я тронул выпуклый, алеющий огонь,
     огонь цветка, и жук священный,
     тяжелый, гладкий жук мне выпал на ладонь,-
     казалось: камень драгоценный.

     В саду, где кипарис, как черный звездочет,
     стоит над лунною поляной,
     где соловьиный звон всю ночь течет, течет,--
     кто, кто любезен розе рдяной?

     Не мудрый кипарис, не льстивый соловей,
     а бог сапфирный, жук точеный;
     с ним роза счастлива... Поэт, нужны ли ей
     твои влюбленные пэоны?

             <1922>

--------
        Легенда о старухе, искавшей плотника

     Домик мой, на склоне, в Назарете,
     почернел и трескается в зной.
     Дождик ли стрекочет на рассвете,--
     мокну я под крышею сквозной.

     Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,
     скорпионов сколько... как тут быть?
     Плотник есть: не молод и не ловок,
     да, пожалуй, может подсобить.

     День лиловый гладок был и светел.
     Я к седому плотнику пошла;
     но на стук никто мне не ответил,
     постучала громче, пождала.

     А затем толкнула дверь тугую,
     и, склонив горящий гребешок,
     с улицы в пустую мастерскую
     шмыг за мной какой-то петушок.

     Тишина. У стенки дремлют доски,
     прислонясь друг к дружке, и в углу
     дремлет блеск зазубренный и плоский
     там, где солнце тронуло пилу.

     Петушок, скажи мне, где Иосиф?
     Петушок, ушел он,-- как же так?--
     все рассыпав гвоздики и бросив
     кожаный передник под верстак.

     Потопталась смутно на пороге,
     восвояси в гору поплелась.
     Камешки сверкали на дороге.
     Разомлела, грезить принялась.

     Все-то мне, старухе бестолковой,
     вспоминалась плотника жена:
     поглядит, бывало, молвит слово,
     улыбнется, пристально-ясна;

     и пройдет, осленка понукая,
     лепестки, колючки в волосах,--
     легкая, лучистая такая,--
     а была, голубка, на сносях.

     И куда ж они бежали ныне?
     Грезя так, я, сгорбленная, шла.
     Вот мой дом на каменной вершине,--
     глянула и в блеске замерла...

     Предо мной,-- обделанный на диво,
     новенький и белый, как яйцо,
     домик мой, с оливою радивой,
     серебром купающей крыльцо!

     Я вхожу... Уж в облаке лучистом
     разметалось солнце за бугром.
     Умиляюсь, плачу я над чистым,
     синим и малиновым ковром.

     Умер день. Я видела осленка,
     петушка и гвоздики во сне.
     День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,
     две соседки юркнули ко мне.

     Милые! Сама помолодею
     за сухой, за новою стеной!
     Говорят: ушел он в Иудею,
     старый плотник с юною женой.

     Говорят: пришедшие оттуда
     пастухи рассказывают всем,
     что в ночи сияющее чудо
     пролилось на дальний Вифлеем...

             <1922>

--------
        Невеста рыцаря

     Жду рыцаря, жду юного Ивэйна,
     и с башни вдаль гляжу я ввечеру.
     Мои шелка вздыхают легковейно,
     и огневеет сердце на ветру.

     Твой светлый конь и звон его крылатый
     в пыли цветной мне снится с вышины.
     Твои ли там поблескивают латы
     иль блеска слез глаза мои полны?

     Я о тебе слыхала от трувэра,
     о странствиях, о подвигах святых.
     Я ведаю, что истинная вера
     душистей роз и сумерек моих.

     Ты нежен был,-- а нежность так жестока!
     Одна, горю в вечерней вышине.
     В блистанье битв, у белых стен Востока,
     таишь любовь учтивую ко мне.

     Но возвратись... Пускай твоя кольчуга
     сомнет мою девическую грудь...
     Я жду, Ивэйн, не призрачного друга,--
     я жду того, с кем сладостно уснуть.

             <1922>

--------
        Пегас

     Гляди: вон там, на той скале -- Пегас!
     Да, это он, сияющий и бурный!
     Приветствуй эти горы. День погас,
     а ночи нет... Приветствуй час пурпурный.

     Над крутизной огромный белый конь,
     как лебедь, плещет белыми крылами,--
     и вот взвился, и в тучи, над скалами,
     плеснул копыт серебряный огонь.

     Ударил в них, прожег одну, другую
     и в исступленном пурпуре исчез.
     Настала ночь. Нет мира, нет небес,--
     все -- только ночь. Приветствуй ночь нагую.

     Вглядись в нее: копыта след крутой
     узнай в звезде, упавшей молчаливо.
     И Млечный Путь плывет над темнотой
     воздушною распущенною гривой.

             <1922>

--------
        Петербург

     Он на трясине был построен
     средь бури творческих времен:
     он вырос -- холоден и строен,
     под вопли нищих похорон.

     Он сонным грезам предавался,
     но под гранитною пятой
     до срока тайного скрывался
     мир целый,-- мстительно-живой.