но от пыльных зловоний Стамбула
     до парижских литых площадей,

     от полярной губы до Бискры,
     где с арабом прильнула к ручью,
     ты прошла и сыпала искры,
     если трогали шерсть твою.

     Мне, быть может, преступнее, краше,
     голодней всех племен мирских.
     От языческой нежности нашей
     умирают девушки их.

     Слишком вольно душе на свете.
     Встанет ветер всея Руси,
     и душа скитальцев ответит,
     и ей ветер скажет: неси.

     И по ребрам дубовых лестниц
     мы прикатим с собой на пир
     бочки солнца, тугие песни
     и в рогожу завернутый мир.

             1924

--------
        Смерть

     Утихнет жизни рокот жадный,
     и станет музыкою тишь,
     гость босоногий, гость прохладный,
     ты и за мною прилетишь.

     И душу из земного мрака
     поднимешь, как письмо, на свет,
     ища в ней водяного знака
     сквозь тени суетные лет.

     И просияет то, что сонно
     в себе я чую и таю,
     знак нестираемый, исконный,
     узор, придуманный в раю.

     О, смерть моя! С землей уснувшей
     разлука плавная светла:
     полет страницы, соскользнувшей
     при дуновенье со стола.

             1924

--------
        Стихи

     Блуждая по запущенному саду,
     я видел, в полдень, в воздухе слепом,
     двух бабочек глазастых, до упаду
     хохочущих над бархатным пупом
     подсолнуха. А в городе однажды
     я видел дом: был у него такой
     вид, словно он смех сдерживает; дважды
     прошел я мимо и потом рукой
     махнул и рассмеялся сам; а дом, нет,
     не прыснул: только в окнах огонек
     лукавый промелькнул. Все это помнит
     моя душа, все это ей намек,
     что на небе по-детски Бог хохочет,
     смотря, как босоногий серафим
     вниз перегнулся и наш мир щекочет
     одним лазурным перышком своим.

             1924

--------
        Стансы

     Ничем не смоешь подписи косой
     судьбы на человеческой ладони,
     ни грубыми трудами, ни росой
     всех аравийских благовоний.

     Ничем не смоешь взгляда моего,
     тобой допущенного на мгновенье.
     Не знаешь ты, как страшно волшебство
     бесплотного прикосновенья.

     И в этот миг, пока дышал мой взгляд,
     издалека тобою обладавший,
     моя мечта была сильней стократ
     твоей судьбы, тебя создавшей.

     Но кто из нас мечтать не приходил
     к семейственной и глупой Мона Лизе,
     чей глаз, как всякий глаз, составлен был
     из света, жилочек и слизи?

     О, я рифмую радугу и прах.
     Прости, прости, что рай я уничтожил,
     в двух бархатных и пристальных мирах
     единый миг, как бог, я прожил.

     Да будет так. Не в силах я тебе
     открыть, с какою жадностью певучей,
     с каким немым доверием судьбе
     невыразимой, неминучей -- --

             1924

--------
        Страна стихов

     Дай руки, в путь! Найдем среди планет
     пленительных такую, где не нужен
     житейский труд. От хлеба до жемчужин --
     все купит звон особенных монет.

     И доступа злым и бескрылым нет
     в блаженный край, что музой обнаружен,
     где нам дадут за рифму целый ужин
     и целый дом за правильный сонет.

     Там будем мы свободны и богаты...
     Какие дни. Как благостны закаты.
     Кипят ключи кастальские во мгле.

     И глядя в ночь на лунные оливы
     в стране стихов, где боги справедливы,
     как тосковать мы будем о земле!

             1924 г.

--------
        Автомобиль в горах

        Сонет

     Как сон, летит дорога, и ребром
     встает луна за горною вершиной.
     С моею черной гоночной машиной
     сравню -- на волю вырвавшийся гром!

     Все хочется,-- пока под тем бугром
     не стала плоть личинкою мушиной,--
     слыхать, как прах под бешеною шиной
     рыдающим исходит серебром...

     Сжимая руль наклонный и упругий,
     куда лечу? У альповой лачуги --
     почудится отеческий очаг;

     и в путь обратный,-- вдавливая конус
     подошвою и боковой рычаг
     переставляя по дуге,-- я тронусь.

             <1924>

--------
        Об ангелах

        1

     Неземной рассвет блеском облил...
     Миры прикатили: распрягай!
     Подняты огненные оглобли.
     Ангелы. Балаган. Рай.

     Вспомни: гиганты промахивают попарно,
     торгуют безднами. Алый пар
     от крыльев валит. И лучезарно
     кипит божественный базар.

     И в этом странствуя сиянье,
     там я купил -- за песнь одну --
     женскую душу и в придачу нанял
     самую дорогую весну.

        2

     Представь: мы его встречаем
     вон там, где в лисичках пень,
     и был он необычаен,
     как радуга в зимний день.

     Он хвойную занозу
     из пятки босой тащил.
     Сквозили снега и розы
     праздно склоненных крыл.

     Наш лес, где была черника
     и телесного цвета грибы,
     вдруг пронзен был дивным криком
     золотой, неземной трубы.

     И он нас увидел; замер,
     оглянул людей, лес
     испуганными глазами
     и, вспыхнув крылом, исчез.

     Мы вернулись домой с сырыми
     грибами в узелке
     и с рассказом о серафиме,
     встреченном в сосняке.

             <1924>

--------
        Подруга боксера

     Дрожащая, в змеином платье бальном,
     и я пришла смотреть на этот бой.
     Окружена я черною толпой:
     мелькает блеск по вырезам крахмальным,

     свет льется, ослепителен и бел,
     посередине залы, над помостком.
     И два бойца в сиянье этом жестком
     сшибаются... Один уж ослабел.

     И ухает толпа. Могуч и молод,
     неуязвим, как тень,-- противник твой.
     Уж ты прижат к веревке круговой
     и подставляешь голову под молот.

     Все чаще, все короче, все звучней
     бьет снизу, бьет и хлещет этот сжатый
     кулак в перчатке сально-желтоватой,
     под сердце и по челюсти твоей.

     Сутулишься и екаешь от боли,
     и напряженно лоснится спина.
     Кровь на лице, на ребрах так красна,
     что я тобой любуюсь поневоле.

     Удар -- и вот не можешь ты вздохнуть,--
     еще удар, два боковых и пятый --
     прямой в кадык. Ты падаешь. Распятый,
     лежишь в крови, крутую выгнув грудь.

     Волненье, гул... Тебя уносят двое
     в фуфайках белых. Победитель твой
     с улыбкой поднимает руку. Вой
     приветственный,-- и смех мой в этом вое.

     Я вспоминаю, как недавно, там,
     в гостинице зеркальной, встав с обеда,-
     за взгляд и за ответный взгляд соседа
     ты бил меня наотмашь по глазам.

             <1924>

--------
        Путь

     Великий выход на чужбину,
     как дар божественный, ценя,
     веселым взглядом мир окину,
     отчизной ставший для меня.

     Отраду слов скупых и ясных
     прошу я Господа мне дать,--
     побольше странствий, встреч опасных,
     в лесах подальше заплутать.

     За поворотом, ненароком,
     пускай найду когда-нибудь
     наклонный свет в лесу глубоком,
     где корни переходят путь,--

     то теневое сочетанье
     листвы, тропинки и корней,
     что носит для души названье
     России, родины моей.

             <1925>

--------
        Рай

     Любимы ангелами всеми,
     толпой глядящими с небес,
     вот люди зажили в Эдеме,--
     и был он чудом из чудес.
     Как на раскрытой Божьей длани,
     я со святою простотой
     изображу их на поляне,
     прозрачным лаком залитой,
     среди павлинов, ланей, тигров,
     у живописного ручья...
     И к ним я выберу эпиграф
     из первой Книги Бытия.
     Я тоже изгнан был из рая
     лесов родимых и полей,
     но жизнь проходит, не стирая
     картины в памяти моей.
     Бессмертен мир картины этой,
     и сладкий дух таится в нем:
     так пахнет желтый воск, согретый
     живым дыханьем и огнем.
     Там по написанному лесу
     тропами смуглыми брожу,--
     и сокровенную завесу
     опять со вздохом завожу...

             <1925>

--------
        Три шахматных сонета

        1

     В ходах ладьи -- ямбический размер,
     в ходах слона -- анапест. Полутанец,
     полурасчет -- вот шахматы. От пьяниц
     в кофейне шум, от дыма воздух сер.

     Там Филидор сражался и Дюсер.
     Теперь сидят -- бровастый, злой испанец
     и гном в очках. Ложится странный глянец
     на жилы рук, а взгляд -- как у химер.

     Вперед ладья прошла стопами ямба.
     Потом опять -- раздумие. "Карамба,
     сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.

     И вот толкнул ногтями цвета йода
     фигуру. Так! Он жертвует слоном:
     волшебный шах и мат в четыре хода.

        2

     Движенья рифм и танцовщиц крылатых
     есть в шахматной задаче. Посмотри:
     тут белых семь, а черных только три
     на световых и сумрачных квадратах.

     Чернеет ферзь между коней горбатых,
     и пешки в ночь впились, как янтари.
     Решенья ждут и слуги, и цари
     в резных венцах и высеченных латах.

     Звездообразны каверзы ферзя.
     Дразнящая, узорная стезя
     уводит мысль,-- и снова мысль во мраке.

     Но фея рифм -- на шахматной доске
     является, отблескивая в лаке,
     и -- легкая -- взлетает на носке.

        3

     Я не писал законного сонета,
     хоть в тополях не спали соловьи,--
     но, трогая то пешки, то ладьи,
     придумывал задачу до рассвета.

     И заключил в узор ее ответа
     всю нашу ночь, все возгласы твои,
     и тень ветвей, и яркие струи
     текучих звезд, и мастерство поэта.

     Я думаю, испанец мой, и гном,
     и Филидор -- в порядке кружевном
     скупых фигур, играющих согласно,--

     увидят все,-- что льется лунный свет,
     что я люблю восторженно и ясно,
     что на доске составил я сонет.

             <1924>

--------
        Берлинская весна

        1

     Нищетою необычной
     на чужбине дорожу.
     Утром в ратуше кирпичной
     за конторкой не сижу.

     Где я только не шатаюсь
     в пустоте весенних дней!
     И к подруге возвращаюсь
     все позднее и поздней.

     В полумраке стул задену
     и, нащупывая свет,
     так растопаюсь, что в стену
     стукнет яростно сосед.

     Утром он наполовину
     открывать окно привык,
     чтобы высунуть перину,
     как малиновый язык.

     Утром музыкант бродячий
     двор наполнит до краев
     при участии горячей
     суматохи воробьев.

     Понимают, слава Богу,
     что всему я предпочту
     дикую мою дорогу,
     золотую нищету.

        2

     Когда весеннее мечтанье
     влечет в синеющую мглу,
     мне назначается свиданье
     под тем каштаном на углу.

     Его цветущая громада
     туманно звездами сквозит.
     Под нею -- черная ограда
     и ящик спереди прибит.

     Я приникаю к самой щели,
     ловлю волнующийся гам,
     как будто звучно закипели
     все письма, спрятанные там.

     Еще листов не развернули,
     еще никто их не прочел...
     Гуди, гуди, железный улей,
     почтовый ящик, полный пчел.

     Над этим трепетом и звоном
     каштан раскидывает кров,
     и сладко в сумраке зеленом
     сияют факелы цветов.

             1925 г.

--------
        Воскресение мертвых

     Нам, потонувшим мореходам,
     похороненным в глубине
     под вечно движущимся сводом,
     являлся старый порт во сне:

     кайма сбегающая пены,
     на камне две морских звезды,
     из моря выросшие стены
     в дрожащих отблесках воды.

     Но выплыли и наши души,
     когда небесная труба
     пропела тонко, и на суше
     распались с грохотом гроба.

     И к нам туманная подходит
     ладья апостольская, в лад
     с волною дышит и наводит
     огни двенадцати лампад.

     Все, чем пленяла жизнь земная,
     всю прелесть, теплоту, красу
     в себе божественно вмещая,
     горит фонарик на носу.

     Луч окунается в морские,
     им разделенные струи,
     и наших душ ловцы благие
     берут нас в тишину ладьи.

     Плыви, ладья, в туман суровый,
     в залив играющий влетай,
     где ждет нас городок портовый,
     как мы, перенесенный в рай.

             1925

--------
        Изгнанье

     Я занят странными мечтами
     в часы рассветной полутьмы:
     что, если б Пушкин был меж нами --
     простой изгнанник, как и мы?

     Так, удалясь в края чужие,
     он вправду был бы обречен
     "вздыхать о сумрачной России",
     как пожелал однажды он.

     Быть может, нежностью и гневом --
     как бы широким шумом крыл,--
     еще неслыханным напевом
     он мир бы ныне огласил.

     А может быть и то: в изгнанье
     свершая страннический путь,
     на жарком сердце плащ молчанья
     он предпочел бы запахнуть,--

     боясь унизить даже песней,
     высокой песнею своей,
     тоску, которой нет чудесней,
     тоску невозвратимых дней...

     Но знал бы он: в усадьбе дальней
     одна душа ему верна,
     одна лампада тлеет в спальне,
     старуха вяжет у окна.

     Голубка дряхлая дождется!
     Ворота настежь... Шум живой...
     Вбежит он, глянет, к ней прижмется
     и все расскажет -- ей одной...

--------
        Конькобежец

     Плясать на льду учился он у музы,
     у зимней Терпсихоры... Погляди:
     открытый лоб, и черные рейтузы,
     и огонек медали на груди.

     Он вьется, и под молнией алмазной
     его непостижимого конька
     ломается, растет звездообразно
     узорное подобие цветка.

     И вот на льду, густом и шелковистом,
     подсолнух обрисован. Но постой --
     не я ли сам, с таким певучим свистом,
     коньком стиха блеснул перед тобой.

     Оставил я один узор словесный,
     мгновенно раскружившийся цветок.
     И завтра снег бесшумный и отвесный
     запорошит исчерченный каток.

             1925

--------
        Сон

     Однажды ночью подоконник
     дождем был шумно орошен.
     Господь открыл свой тайный сонник
     и выбрал мне сладчайший сон.

     Звуча знакомою тревогой,
     рыданье ночи дом трясло.
     Мой сон был синею дорогой
     через тенистое село.

     Под мягкой грудою колеса
     скрипели глубоко внизу:
     я навзничь ехал с сенокоса
     на синем от теней возу.

     И снова, тяжело, упрямо,
     при каждом повороте сна
     скрипела и кренилась рама
     дождем дышавшего окна.

     И я, в своей дремоте синей,
     не знал, что истина, что сон:
     та ночь на роковой чужбине,
     той рамы беспокойный стон,

     или ромашка в теплом сене
     у самых губ моих, вот тут,
     и эти лиственные тени,
     что сверху кольцами текут...

             1925 г.

--------
        Электричество

     Играй, реклама огневая,
     над зеркалами площадей,
     взбирайся, молния ручная,
     слова пылающие сей.

     Не те, угрозою священной
     явившиеся письмена,
     что сладость отняли мгновенно
     у вавилонского вина.

     В цветах волшебного пожара
     попроще что-нибудь пиши,
     во славу ходкого товара,
     в утеху бюргерской души.

     И в лакированной коробке,
     в чревовещательном гробу,
     послушна штепселю и кнопке,
     пой, говори, дуди в трубу.

     И не погибель, а погоду
     ты нам из рупора вещай.
     Своею жизнью грей нам воду,
     страницу книги освещай.

     Беги по проводу трамвая,
     бенгальской искрою шурша,
     и ночь сырая, городская
     тобою странно хороша.

     Но иногда, когда нальется
     грозою небо, иногда
     земля притихнет вдруг, сожмется,
     как бы от тайного стыда.

     И вот -- как прежде, неземная,
     не наша, пролетаешь ты,
     прорывы синие являя
     непостижимой наготы.

     И снова мир, как много сотен
     глухих веков тому назад,
     и неустойчив, и неплотен,
     и Божьим пламенем объят.

             1925 г.

--------
        Ut pictura poesis

          M. В. Добужинскому

     Воспоминанье, острый луч,
     преобрази мое изгнанье,
     пронзи меня, воспоминанье
     о баржах петербургских туч
     в небесных ветреных просторах,
     о закоулочных заборах,
     о добрых лицах фонарей...
     Я помню, над Невой моей
     бывали сумерки, как шорох
     тушующих карандашей.

     Все это живописец плавный
     передо мною развернул,
     и, кажется, совсем недавно
     в лицо мне этот ветер дул,
     изображенный им в летучих
     осенних листьях, зыбких тучах,
     и плыл по набережной гул,
     во мгле колокола гудели --
     собора медные качели...

     Какой там двор знакомый есть,
     какие тумбы! Хорошо бы
     туда перешагнуть, пролезть,
     там постоять, где спят сугробы
     и плотно сложены дрова,
     или под аркой, на канале,
     где нежно в каменном овале
     синеют крепость и Нева.

             1926

     * Поэзия как живопись (лат.).

--------
        x x x

     Пустяк -- названье мачты, план -- и следом
     за чайкою взмывает жизнь моя,
     и человек на палубе, под пледом,
     вдыхающий сиянье -- это я.

     Я вижу на открытке глянцевитой
     развратную залива синеву,
     и белозубый городок со свитой
     несметных пальм, и дом, где я живу.

     И в этот миг я с криком покажу вам
     себя, себя -- но в городе другом:
     как попугай пощелкивает клювом,
     так тереблю с открытками альбом.

     Вот это -- я и призрак чемодана;
     вот это -- я, по улице сырой
     идущий в вас, как будто бы с экрана,
     и расплывающийся слепотой.

     Ах, чувствую в ногах отяжелевших,
     как без меня уходят поезда,
     и сколько стран, еще меня не гревших,
     где мне не жить, не греться никогда!

     И в кресле путешественник из рая
     описывает, руки заломив,
     дымок из трубки с присвистом вбирая,
     свою любовь -- тропический залив.

             1926 г.

--------
        Лыжный прыжок

     Для состязаний быстролетных
     на том белеющем холму
     вчера был скат на сваях плотных
     сколочен. Лыжник по нему

     съезжал со свистом; а пониже
     скат обрывался: это был
     уступ, где становились лыжи
     четою ясеневых крыл.

     Люблю я встать над бездной снежной,
     потуже затянуть ремни...
     Бери меня, наклон разбежный,
     и в дивной пустоте -- распни.

     Дай прыгнуть, под гуденье ветра,
     под трубы ангельских высот,
     не семьдесят четыре метра,
     а миль, пожалуй, девятьсот.

     И небо звездное качнется,
     легко под лыжами скользя,
     и над Россией пресечется
     моя воздушная стезя.

     Увижу инистый Исакий,
     огни мохнатые на льду,
     и, вольно прозвенев во мраке,
     как жаворонок, упаду.

             1926, Riesengebirge

--------
        Билет

     На фабрике немецкой, вот сейчас,--
     дай рассказать мне, муза, без волненья! -
     на фабрике немецкой, вот сейчас,
     все в честь мою, идут приготовленья.

     Уже машина говорит: "жую,
     бумажную выглаживаю кашу,
     уже пласты другой передаю".
     Та говорит: "нарежу и подкрашу".

     Уже найдя свой правильный размах,
     стальное многорукое созданье
     печатает на розовых листах
     невероятной станции названье.

     И человек бесстрастно рассует
     те лепестки по ящикам в конторе,
     где на стене глазастый пароход,
     и роща пальм, и северное море.

     И есть уже на свете много лет
     тот равнодушный, медленный приказчик,
     который выдвинет заветный ящик
     и выдаст мне на родину билет.

             1927 г.

--------
        Родина

     Бессмертное счастие наше
     Россией зовется в веках.
     Мы края не видели краше,
     а были во многих краях.

     Но где бы стезя ни бежала,
     нам русская снилась земля.
     Изгнание, где твое жало,
     чужбина, где сила твоя?

     Мы знаем молитвы такие,
     что сердцу легко по ночам;
     и гордые музы России
     незримо со