олючие,
     ослепили меня и повисли
     на ресницах жемчужины жгучие.

     О, стекайте по тайным морщинам,
     слезы яркие, слезы тяжелые!
     Над минувшим, над счастьем единым
     разгорайтесь, лучи невеселые...
     Все ушло, все дороги смешались,
     разлюбил я напевы искусные...
     Только звезды у сердца остались,
     только звезды, большие и грустные...

             4 марта 1920
--------
        Движенье

     Искусственное тел передвиженье --
     вот разума древнейшая любовь,
     и в этом жадно ищет отраженья
     под кожею кружащаяся кровь.

     Чу! По мосту над бешеною бездной
     чудовище с зарницей на хребте
     как бы грозой неистово-железной
     проносится в гремящей темноте.

     И, чуя, как добычу, берег дальний,
     стоокие, по морокам морей
     плывут и плещут музыкою бальной
     чертоги исполинских кораблей.

     Наклон, оправданное вычисленье
     да четкий повторяющийся взрыв --
     и вот оно, Дедала сновиденье,
     взлетает, крылья струнные раскрыв.

             1918, Крым

--------
        Телеграфные столбы

     Столбов однообразных придорожных
     фарфоровые бубенцы и шесть
     гудящих струн...
         Скользит за вестью весть --
     шум голосов бесчисленных, тревожных
     и жалобных скользит из края в край.

     И ты -- на бледной полосе дороги,
     ты, странник загорелый, босоногий,
     замедли шаг и с ветром замирай,
     внимая проплывающему пенью.

     Гудит, гудит уныние равнин,
     и каждый столб ложится длинной тенью,
        и путь далек, и ты один...

             11 марта 1920

--------
        Каштаны

     Цветущие каштаны, словно храмы
     открытые, сияют вдоль реки.
     Их красоту задуют ветерки
     задорные, но в этот вечер -- самый
     весенний из весенних вечеров --
     они чудесней всех твоих даров,
     незримый Зодчий! Кто-то тихо, чисто
     в цветах звенит (кто, ангел или дрозд?),
     и тени изумрудные слоистой
     листвы и грозди розовые звезд
     в воде отражены.
         Я здесь, упрямый,
     юродивый, у паперти стою
     и чуда жду, и видят грусть мою
     каштаны, восхитительные храмы...

             20 мая 1920, Кембридж

--------
        x x x

     Люблю в струящейся дремоте
     сливаться с вечером, когда
     вы смутно в памяти поете,
     о, потонувшие года!

     Люблю я тайные кочевья...
     Целую умерших, во сне.
     Колосья, девушки, деревья --
     навстречу тянутся ко мне.

     Еще не дышит вдохновенье,
     а мир обычного затих:
     то неподвижное мгновенье --
     уже не боль, еще не стих.

     И полумысли, полузвуки
     вплывают в дымчатый мой сон,
     белея в сумерках, как руки
     недорисованных Мадонн...

--------
        (Отрывок)

     Твоих одежд воздушных я коснулся,
     и мелкие посыпались цветы
     из облака благоуханной ткани.
     Стояли мы на белых ступенях,
     в полдневный час, у моря, и на юге,
     сверкая, колебались корабли.
     Спросила ты:
         что на земле прекрасней
     темно-лиловых лепестков фиалок,
     разбросанных по мрамору?
         Твои
     глаза, твои покорные глаза,
     я отвечал.
         Потом мы побрели
     вдоль берега, ладонями блуждая
     по краю бледно-каменной ограды.
     Синела даль. Ты слабо улыбалась,
     любуясь парусами кораблей,
     как будто вырезанными из солнца.

             29 мая 1920

     * В С.: "Крым, 1918 г."

--------
        Романс

     И на берег весенний пришли мы назад
     сквозь туман исступленных растений.
     По сырому песку перед нами скользят
     наши узкие черные тени.

     Ты о прошлом твердишь, о разбитой волне,
     а над морем, над золотоглазым,
     кипарисы на склонах струятся к луне,
     и внимаю я райским рассказам.

     Отражаясь в воде, колокольчики звезд
     непонятно звенят, а над морем
     повисает горящий, змеящийся мост,
     и как дети о прошлом мы спорим.

     Вспоминаем порывы разбрызганных дней.
     Это больно, и это не нужно...
     Мы идем, и следы наших голых ступней
     наполняются влагой жемчужной.

             8 июня 1920, Кембридж

--------
        Ласточки

     Инок ласковый, мы реем
     над твоим монастырем
     да над озером, горящим
     синеватым серебром.

     Завтра, милый, улетаем --
     утром сонным в сентябре.
     В Цареграде -- на закате,
     в Назарете -- на заре.

     Но на север мы в апреле
     возвращаемся, и вот
     ты срываешь, инок тонкий,
     первый ландыш у ворот;

     и, не понимая птичьих
     маленьких и звонких слов,
     ты нас видишь над крестами
     бирюзовых куполов.

             10 июня 1920

--------
        Тайная вечеря

     Час задумчивый строгого ужина,
     предсказанья измен и разлуки.
     Озаряет ночная жемчужина
     олеандровые лепестки.

     Наклонился апостол к апостолу.
     У Христа -- серебристые руки.
     Ясно молятся свечи, и по столу
        ночные ползут мотыльки.

             1918, Крым

--------
        E. L.

     Она давно ушла, она давно забыла...
     Ее задумчивость любил я... Это было
     в апреле лет моих, в прелестные лета,
     на севере земли... Печаль и чистота
     сливались в музыку воздушную, в созвучья
     нерукотворные, когда, раздвинув сучья,
     отяжелевшие от желтых звезд и пчел,
     она меня звала. Я с нею перечел
     все сказки юности, туманные, как ивы
     над серым озером, на скатах, где, тоскливый,
     играл я лютикам на лютне, под луной...
     Ее задумчивость любил я. Надо мной
     она как облако склонялась золотое,
     о чем-то сетуя и в счастие простое
     уверовать боясь. Ее полуобняв,
     рассказывал я сны. Тогда, глаза подняв
     (и лучезарная в них осень улыбалась),
     она глядела вдаль, и плавно колебалась
     тень ивовой листвы на платье, на плечах
     ее девических, а волосы в лучах
     горели призрачно... и все так странно было...
     Она давно ушла, она давно забыла...

--------
        М. Ш.

     Я видел, ты витала меж алмазных
     стволов и черных листьев, под луной,
     воздушно выбегала из бессвязных
     узоров сумрака на луг лесной.

     Твое круженье было молчаливо,
     как ночь, и вдохновенно, как любовь...
     Руками всплескивала, и тоскливо
     склонялась ты, и улетала вновь.

     И волосы твои струились, ноги
     стремительно сияли, и луна
     в глазах плясала... Любовались боги
     лесные, любовалась тишина...

     А жизнь, а жизнь, распутывая тени,
     к тебе тянулась, бредила, звала,
     но пеньем согласованных движений
     ты властно заколдована была...

--------
        x x x

     Кто меня повезет
     по ухабам домой,
     мимо сизых болот
     и струящихся нив?
     Кто укажет кнутом,
     обернувшись ко мне,
     меж берез и рябин
     зеленеющий дом?
     Кто откроет мне дверь?
     Кто заплачет в сенях?
     А теперь -- вот теперь --
     есть ли там кто-нибудь,
     кто почуял бы вдруг,
     что в далеком краю
     я брожу и пою,
     под луной, о былом?

             8 августа 1920

     * В С.: "Берлин, 1921 г."

--------
        Павлины

          Павы ходили, перья ронили,
          а за павами красная Панна,
          Панна Марыя перье зберала,
          веночек вила.

           (Стих пинских калик перехожих)

     Видели мы, нищие, как Мария Дева
     проходила мимо округлого дворца;
     словно отголосок нездешнего напева,
     веяло сиянье от тонкого лица.

     Облаков полдневных, бесшумно-своенравных
     в синеве глубокой дробилось серебро.
     Из-под пальмы выплыли три павлина плавных
     и роняли перья, и каждое перо,--

     то в тени блестящее, то -- на солнце сонном
     легкое зеленое, с бархатным глазком,
     темною лазурью волшебно окаймленным,
     падало на мрамор изогнутым цветком.

     Видели мы, нищие, как с улыбкой чудной
     Дева несравненная перья подняла
     и венок мерцающий, синий, изумрудный,
     для Христа ребенка в раздумий сплела.

             2 августа 1920

--------
        В раю

     Здравствуй, смерть! -- и спутник крылатый,
     объясняя, в рай уведет,
     но внезапно зеленый, зубчатый,
     нежный лес предо мною мелькнет.

     И немой, в лучистой одежде,
     я рванусь и в чаще найду
     прежний дом мой земной, и, как прежде,
     дверь заплачет, когда я войду.

     Одуванчик тучки апрельской
     в голубом окошке моем,
     да диван из березы карельской,
     да семья мотыльков под стеклом.

     Буду снова земным поэтом:
     на столе открыта тетрадь...
     Если Богу расскажут об этом,
     Он не станет меня укорять.

             13 августа 1920

--------
        x x x

     Мерцательные тикают пружинки,
     и осыпаются календари.
     Кружатся то стрекозы, то снежинки,
     и от зари недолго до зари.

     Но в темном переулке жизни милой,
     как в городке на берегу морском,
     есть некий гул; он дышит смутной силой,
     он ширится; он с детства мне знаком.

     И ночью перезвоном волн да кликом
     струн, дальних струн, неисчислимых струн,
     взволнован мрак, и в трепете великом
     встаю на зов, доверчив, светел, юн...

     Как чувствуешь чужой души участье,
     я чувствую, что ночи звезд полны,
     а жизнь летит, горит, и гаснет счастье,
     и от весны недолго до весны.

             14 августа 1920

     * В С.: "14. 8. 21."

--------
        Лес

     Дорога в темноте печалится лесная,
     о давних путниках как будто вспоминая,
     о бледном беглеце, о девушке хромой...
     Улыбка вечера над низкой бахромой
     туманно-гладких туч алеет сквозь ольшаник.
     Иди себе да пой, упорный Божий странник,
     к тебе навстречу ночь медлительно летит.
     Все глуше под листвой дорога шелестит,
     истлевшую красу вбирая все покорней,
     и всюду расползлись уродливые корни,
     как мысли черные чудовищной души.
     Лес жаден, ночь слепа, ночлег далек, спеши.
     Чу... ветер или зверь? не ведаешь... То справа,
     в тумане меж стволов, пустынно-величава,
     распустится луна, то слева из листвы
     тропинка выбежит, и жуткий гук совы
     проснется в глубине, как всплеск на дне колодца.
     Порою же мелькнут над отблеском болотца
     семь-восемь сосенок причудливой чредой;
     в луче ты различишь цветов пушок седой
     да ягоды глухой дремотной голубицы.
     Пройдешь, заденешь ветвь, и плач незримой птицы
     вновь скатится, замрет, и длительный двойник
     ответит издали...
         Да, сказочен твой лик,
     да, чуден ропот твой, о хмурый, о родимый.
     Под тучами листвы звучат неутомимо
     от вешних сумерек до пасмурной зари
     лесные голоса. Поди же разбери,
     что клич разбойничий, что посвист соловьиный.
     Все отзвуки земли слились в напев единый,
     и ветер мечется, и, ужаса полна,
     под каждой веткою свивается луна.
     Так ночью бредит лес величественно-черный,
     и лютый, и родной... О путник, ты упорной
     да ровной поступью, да с песнями иди,
     пока в нечаянном просвете впереди
     не развернется даль полей -- еще лиловых
     в тот свежий, юный день. О странствиях суровых
     тогда забудешь ты. За полем вспыхнет день
     на крышах, имена оврагов, деревень
     чирикнут в памяти, простые, дорогие...
     И это вещий путь. И это ты -- Россия.

--------
        Возвращение

     Я всем вам говорю, о странники! -- нежданный
     глубокий благовест прольется над туманной
     землей, и, полный птиц, волнистый встанет лес,
     черемухой пахнет из влажного оврага,
     и ветру вешнему неведомый бродяга
     ответит радостно "воистину воскрес".

     В полях, на площадях, в толпе иноплеменной,
     на палубе, где пыль толпы неугомонной
     бессонного кропит,-- да, где бы ни был он,--
     как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметит
     любимый лик в окне -- так встанет он и встретит
     свой день, свет ласковый и свежий, свет и звон.

     И будет радостно и страшно возвращенье.
     Могилы голые найдем мы -- разрушенье,
     неузнаваемы дороги,-- все смела
     гроза глумливая, пустынен край, печален...
     О чудо. Средь глухих, дымящихся развалин,
     раскрывшись, радуга пугливая легла.

     И строить мы начнем, и сердце будет строго,
     и ясен будет ум... Да, мучились мы много,
     нас обнимала ночь, как плачущая мать,
     и зори над землей печальные лучились,--
     и в дальних городах мы, странники, учились
     отчизну чистую любить и понимать.

             22 октября 1920

--------
        Поэт

     Он знал: отрада и тревога
     и все, что зримо на земле --
     все только бред и прихоть Бога,
     туман дыханья на стекле!

     Но от забвенья до забвенья
     ему был мир безмерно мил,
     и зной бессменный вдохновенья
     звуковаятеля томил.

     На крыльях чудного недуга
     летя вдоль будничных дорог,
     дружил он с многими, но друга
     иметь он, огненный, не мог!

     И в час сладчайший, час напрасный,
     коснувшись бледных тайн твоих,
     в долине лилий сладострастной
     он лишь сорвал душистый стих!

--------
        Осень

     Вот листопад. Бесплотным перезвоном
     сад окроплен. Свод легок и высок.
     Клен отдает со вздохом и поклоном
     последний свой узорный образок.

     И на листе огнистый ангел вышит,
     и радужна меж грядок борозда,
     и у крыльца стеклянного чуть дышит
     сиротка ель, как черная звезда.

--------
        Подражание древним

     Дия, мой бледный цветок, поверь ты случайному другу!
     Звезд непорочных полна мраморной просади глубь.
     Муж твой не видит, вставай,- уходи ты отсюда, молю я!
     Дышит стоокая ткань, сердце амфоры горит,
     ластятся к тучному богу блудницы, как легкие водны,
     брови блаженно подняв, пьет он, чудовищный Вакх,
     пьет он, и липкая влага, рыжую шерсть обагряя,
     льется по жирной груди. Тут же, в сияньи цветном,
     выпятив смуглый живот, пьяный мальчик, смеясь, орошает
     смятый, упавший венок рдяных уродливых роз.
     Песни. Бесстыжие стоны. Золотоногая дева
     вьется средь томных гостей, вторя движеньям любви;
     вот разбежался один, поймал на лету плясунью,
     и покатился тимпан, по полу праздно звеня.
     Дия, молю я, уйдем! Твой муж поседелый, беззубый
     спит, благодарно прильнув к вялому юноше... Встань,
     выйдем мы в сад незаметно, там тихо, пустынно; грозди
     лунного света и мглы пышно свисают с ветвей.
     Сочная ночь над землей алмазным стоит вертоградом;
     жажду полней утолит сладость холодная звезд.
     Дия, мои корабли ожидают в недальнем заливе!
     В край увезу я тебя стройный, как зодчего сон...
     Горы там, горы одни! Вырезные, немые вершины,
     гордо прорвав облака, внемлют бесплотным богам...
     Будем мы там пировать в гостях у луны величавой,
     рядом, на черной скале... Дия, мой бледный цветок...

             19 января 1923, Берлин

--------
        Lawn-tennis

     Юноша, белый и легкий, пестрым платком подпоясан;
     ворот небрежно раскрыт, правый отвернут рукав.
     Встал он, на гладком лугу, за черту, проведенную мелом,
     голову поднял с улыбкой, мяч серебристый подкинул,--
     выгнувшись, плавно взмахнул многострунной широкой лаптою
     миг,-- и со звуком тугим мяч отлетает и бледной
     молнией падает там, где стоит, ожидая, такой же
     юноша, белый и легкий; миг,-- и со звуком ответным
     мяч возвращается вновь через сетку, чуть вздутую ветром.
     Мягкие синие тени бегут по траве озаренной.
     Поодаль зыблется вяз. На ступени, у двери стеклянной,
     лоснится лейка забытая. Дышат, блестят занавески.
     В доме прохладно и пусто, а тут, на упругой поляне,
     гонится ветер за солнцем, и будет до вечера длиться
     легких мячей перезвон,-- юности белой игра...

             10 декабря 1920

     * Теннис (англ.).

--------
        Бабочка
        (Vanessa aniiopa)

     Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,
     вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой
     сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен
     вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.
     Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,
     то припадая к коре, то обращаясь к лучам...
     О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:
     голубоокая ночь в раме двух палевых зорь.
     Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!
     Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.
     Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,
     крылья узнаю твои, этот священный узор.

             1917--1922

--------
        Велосипедист

     Мне снились полевые дали,
     дороги белой полоса,
     руль низкий, быстрые педали,
     два серебристых колеса.

     Восторг мне снился буйно-юный,
     и упоенье быстроты,
     и меж столбов стальные струны,
     и тень стремительной версты.

     Поля, поля, и над равниной
     ворона тяжело летит.
     Под узкой и упругой шиной
     песок бежит и шелестит.

     Деревня. Длинная канава.
     Сирень цветущая вокруг
     избушек серых. Слева, справа
     мальчишки выбегают вдруг.

     Вдогонку шапку тот бросает,
     тот кличет тонким голоском,
     и звонко собачонка лает,
     вертясь пред зыбким колесом.

     И вновь поля, и голубеет
     над ними чистый небосвод.
     Я мчусь, и солнце спину греет,
     и вот нежданно поворот.

     Колеса косо пробегают,
     не попадая в колею.
     Деревья шумно обступают.
     Я вижу старую скамью.

     Но разглядеть не успеваю,
     чей вензель вырезан на ней.
     Я мимо, мимо пролетаю,
     и утихает шум ветвей.

             30 сентября 1918

--------
        x x x

     Вдохновенье -- это сладострастье
        человеческого "я":
     жарко возрастающее счастье,--
        миг небытия.

     Сладострастье -- это вдохновенье
        тела, чуткого, как дух:
     ты прозрел, ты вспыхнул на мгновенье,-
        в трепете потух.

     Но когда услада грозовая
        пронеслась, и ты затих,--
     в тайнике возникла жизнь живая:
        сердце или стих...

             Cologne

--------
        x x x

     Обезьяну в сарафане
     как-то ряженый привел;
     вперевалку подбежала,
     мягко вспрыгнула на стол.

     Села (бисерные глазки,
     гнусно выпученный рот...) --
     с человеческой ужимкой
     книгу чудище берет,

     книгу песен, книгу неги...
     А она-то лапой хвать! --
     вмиг обнюхала страницы
     и давай их вырывать!

     Пальцы рыжие топырит;
     молчаливо, с быстротой
     деловитою, кромсает
     сердце книги золотой...

--------
        x x x

     Карлик безрукий во фраке,
     глупый, неловкий пингвин,
     помнишь сиянье во мраке,
     синие выступы льдин?

     Помнишь зарницы ночные,
     кольца и складки огня?
     Помнишь туманы седые
     длинного, длинного дня?

     Грустная птица, смешная,
     глядя на нас, на людей,
     плачешь ли ты, вспоминая
     ласковых черных моржей?

     Помнишь ли птицу-подругу,
     встречи на высшей скале,
     вьюгу, волшебную вьюгу,
     снежные вихри во мгле...

     Ах, эти встречи! А ныне:
     душный, искусственный грот,
     имя твое по-латыни,
     пятиалтынный за вход...

         * Сентябрь 1917 * 

--------
        Итальянке

     К тебе, в минувшее, к иной, чудесной доле,
     душа моя плывет в зазубристой гондоле;
        осталось горе за кормой.
     Я рад, что до конца молчали мы упрямо,
     что в пышный, страшный сад не вышли мы из храма
        любви глубокой и немой:
     на каменных устах прекрасного былого
     улыбкою горит несказанное слово,
        невоплощенная мечта,--
     как световой двойник ст