Дышал он смертною отравой,
     весь беззаконных полон сил.
     А этот город величавый
     главу так гордо возносил.

     И оснеженный, в дымке синей
     однажды спал он,-- недвижим,
     как что-то в сумрачной трясине
     внезапно вздрогнуло под ним.

     И все кругом затрепетало,
     и стоглагольный грянул зов:
     раскрывшись, бездна отдавала
     зaвopoженныx мертвецов.

     И пошатнулся всадник медный,
     и помрачился свод небес,
     и раздавался крик победный:
     "Да здравствует болотный бес".

--------
        Россия

     Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье...
     Я дивно одинок. Ни звука, ни луча...
     Ночь за оконницей безмолвна, как изгнанье,
        черна, как совесть палача.

     Мой рай уже давно и срублен, и распродан...
     Я рос таинственно в таинственном краю,
     но Бог1 у юного, небрежного народа
        Россию выхолил мою.

     Рабу стыдливую, поющую про зори
     свои дрожащие, увел он в темноту
     и в ужасе ее, терзаньях и позоре
        познал восторга полноту.

     Он груди вырвал ей, глаза святые выжег,
     и что ей пользы в том, что в тишь ее равнин
     польется ныне смрад от угольных изрыжек
        Европой пущенных машин?

     Напрасно ткут они, напрасно жнут и веют,
     развозят по Руси и сукна, и зерно:
     она давно мертва, и тленом ветры веют,
        и все, что пело, сожжено.

     Он душу в ней убил. Хватил с размаху о пол
     младенца теплого. Вдавил пятою в грязь
     живые лепестки и, скорчившись, захлопал
        в ладоши, мерзостно смеясь.

     Он душу в ней убил -- все то, что распевало,
     тянулось к синеве, плясало по лесам,
     все то, что при луне над водами всплывало,
        все, что прочувствовал я сам.

     Все это умерло. Христу ли, Немезиде
     молиться нам теперь? Дождемся ли чудес?
     Кто скажет наконец лукавому: изыди?
        кого послушается бес?

     Все это умерло, и все же вдохновенье
     волнуется во мне, сгораю, но пою.
     Родная, мертвая, я чаю воскресенья
        и жизнь грядущую твою!

             <1922>

     1 Возможно, опечатка: "Бес"? -- С. В.

--------
        Снежная ночь

     Как призрак я иду, и реет в тишине
        такая тающая нега,--
     что словно спишь в раю и чувствуешь во сне
        порханье ангельского снега.

     Как поцелуи губ незримых и немых,
        снежинки на ресницах тают.
     Иду, и фонари в провалах кружевных
        слезами смутными блистают.

     Ночь легкая, целуй, ночь медленная, лей
        сладчайший снег зимы Господней,--
     да светится душа во мраке все белей,
        и чем белей, тем превосходней.

     Так, ночью, в вышине воздушной бытия,
        сквозь некий трепет слепо-нежный
     навстречу призракам встает душа моя,
        проникшись благодати снежной.

             <1922>

--------
        Суфлер

     С восьми до полночи таюсь я в будке тесной,
     за книгой, много раз прочитанной, сижу
     и слышу голос ваш... Я знаю,-- вы прелестны,
     но, спутаться боясь, на вас я не гляжу.
     Не ведаете вы моих печалей скрытых...
     Я слышу голос ваш, надтреснутый слегка,
     и в нем,-- да, только в нем, а не в словах избитых,-
     звучат пленительно блаженство и тоска.

     Все так недалеко, все так недостижимо!
     Смеетесь, плачете, стучите каблучком,
     вблизи проходите, и платье, вея мимо,
     вдруг обдает меня воздушным холодком.
     А я,-- исполненный и страсти и страданья,
     глазами странствуя по пляшущим строкам,--
     я кукольной любви притворные признанья
     бесстрастным шепотом подсказываю вам...

             <1922>

--------
        Finis

     Не надо плакать. Видишь, там -- звезда,
     там -- над листвою, справа. Ах, не надо,
     прошу тебя! О чем я начал? Да,
     -- о той звезде над чернотою сада;

     на ней живут, быть может... что же ты,
     опять! Смотри же, я совсем спокоен,
     совсем... Ты слушай дальше: день был зноен,
     мы шли на холм, где красные цветы...

     Не то. О чем я говорил? Есть слово:
     любовь, -- глухой глагол: любить... Цветы
     какие-то мне помешали. Ты
     должна простить. Ну вот -- ты плачешь снова.

     Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?
     Не надо помнить, ничего не надо...
     Вон там -- звезда над чернотою сада...
     Скажи -- а вдруг проснемся мы сейчас?

             9. 1. 23.

--------
        x x x

     Я видел смерть твою, но праздною мольбой
     в час невозможный не обидел
     голубогрудых птиц, дарованных тобой,
     поющих в памяти. Я видел.

     Я видел: ты плыла в серебряном гробу,
     и над тобою звезды плыли,
     и стыли на руках, на мертвом легком лбу
     концы сырые длинных лилий.

     Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молва
     необычайная перечит?
     "Да полно, -- говорит, -- она жива, жива,
     все так же пляшет и лепечет."

     Не верю... Мало ли, что люди говорят.
     Мой Бог и я -- мы лучше знаем...
     Глаза твои, глаза в раю теперь горят:
     разлучены мы только раем.

             10. 1. 23.

--------
        x x x

     Как затаю, что искони кочую,
     что, с виду радостен и прост,
     в душе своей невыносимо чую
     громады, гул, кишенье звезд?

     Я, жадный и дивящийся ребенок,
     я, скрученный из гулких жил,
     жемчужных дуг и алых перепонок, --
     я ведаю, что вечно жил.

     И за бессонные зоны странствий,
     на всех звездах, где боль и Бог,
     в горящем, оглушительном пространстве
     я многое постигнуть мог.

     И трудно мне свой чудно-бесполезный
     огонь сдержать, крыло согнуть,
     чтоб невзначай дыханьем звездной бездны
     земного счастья не спугнуть.

             13. 1. 23.

--------
        Жемчуг

     Посланный мудрейшим властелином
     страстных мук изведать глубину,
     тот блажен, кто руки сложит клином
     и скользнет, как бронзовый, ко дну.

     Там, исполнен сумрачного гуда,
     средь морских свивающихся звезд,
     зачерпнет он раковину: чудо
     будет в ней, лоснящийся нарост.

     И тогда он вынырнет, раздвинув
     яркими кругами водный лоск,
     и спокойно улыбнется, вынув
     из ноздрей побагровевший воск.

     Я сошел в свою глухую муку,
     я на дне. Но снизу, сквозь струи,
     все же внемлю шелковому звуку
     уносящейся твоей ладьи.

             14 января 1923

--------
        Сон

     Знаешь, знаешь, обморочно-пьяно
     снилось мне, что в пропасти окна
     высилась, как череп великана,
     костяная, круглая луна.

     Снилось мне, что на кровати, криво
     выгнувшись под вздутой простыней,
     всю подушку заливая гривой,
     конь лежал атласно-вороной.

     А вверху -- часы стенные, с бледным,
     бледным человеческим лицом,
     поводили маятником медным,
     полосуя сердце мне концом.

     Сонник мой не знает сна такого,
     промолчал, притих перед бедой
     сонник мой с закладкой васильковой
     на странице, читанной с тобой...

             15 января 1923

--------
        Через века

     В каком раю впервые прожурчали
     истоки сновиденья моего?
     Где жили мы, где встретились вначале,
     мое кочующее волшебство?

     Неслись века. При Августе, из Рима
     я выслал в Байи голого гонца
     с мольбой к тебе, но ты неуловима
     и сказочной осталась до конца.

     И не грустила ты, когда при звоне
     сирийских стрел и рыцарских мечей
     мне снилось: ты -- за пряжей, на балконе,
     под стражей провансальских тополей.

     Среди шелков, левреток, винограда
     играла ты, когда я по нагим
     волнам в неведомое Эльдорадо
     был генуэзским гением гоним.

     Ты знаешь, калиостровой науки
     мы оправданьем были: годы шли,
     вставали за разлуками разлуки
     тоской богов и музыкой земли.

     И снова в Термидоре одурелом,
     пока в тюрьме душа тобой цвела,
     а дверь мою тюремщик метил мелом,
     ты в Кобленце так весело жила...

     И вдоль Невы, всю ночь не спав, раз двести
     лепажи зарядив и разрядив,
     я шел, веселый, к Делии -- к невесте,
     все вальсы ей коварные простив.

     А после, после, став вполоборота,
     так поднимая руку, чтобы грудь
     прикрыть локтем, я целился в кого-то
     и не успел тугой курок пригнуть.

     Вставали за разлуками разлуки,
     и вновь я здесь, и вновь мелькнула ты,
     и вновь я обречен извечной муке
     твоей неуловимой красоты.

             16 января 1923

--------
        x x x

     В кастальском переулке есть лавчонка:
     колдун в очках и сизом сюртуке
     слова, поблескивающие звонко,
     там продает поэтовой тоске.

     Там в беспорядке пестром и громоздком
     кинжалы, четки -- сказочный товар!
     В углу -- крыло, закапанное воском,
     с пометкою привешенной: Икар.

     По розам голубым, по пыльным книгам
     ползет ручная древняя змея.
     И я вошел, заплаканный, и мигом
     смекнул колдун, откуда родом я.

     Принес футляр малиново-зеленый,
     оттуда лиру вытащил колдун,
     новейшую: большой позолоченный
     хомут и проволоки вместо струн.

     Я отстранил ее... Тогда другую
     он выложил: старинную в сухих
     и мелких розах -- лиру дорогую,
     но слишком нежную для рук моих.

     Затем мы с ним смотрели самоцветы,
     янтарные, сапфирные слова,
     слова-туманы и слова-рассветы,
     слова бессилия и торжества.

     И куклою, и завитками урны
     колдун учтиво соблазнял меня;
     с любовью гладил волосок лазурный
     из гривы баснословного коня.

     Быть может, впрямь он был необычаен,
     но я вздохнул, откинул огоньки
     камней, клинков -- и вышел; а хозяин
     глядел мне вслед, подняв на лоб очки.

     Я не нашел. С усмешкою суровой
     сложи, колдун, сокровища свои.
     Что нужно мне? Одно простое слово
     для горя человеческой любви.

             17. 1. 23.

--------
        x x x

     ...И все, что было, все, что будет,
     и золотую жажду жить,
     и то бессонное, что нудит
     на звуки душу разложить,

     все объясняли, вызывали
     глаза возлюбленной земной,
     когда из сумрака всплывали
     они, как царство, предо мной.

             18. 1. 23.

--------
        x x x

     Я где-то за городом, в поле,
     и звезды гулом неземным
     плывут, и сердце вздулось к ним,
     как темный купол гулкой боли.

     И в некий напряженный свод --
     и все труднее, все суровей --
     в моих бессонных жилах бьет
     глухое всхлипыванье крови.

     Но в этой пустоте ночной,
     при этом голом звездном гуле,
     вложу ли в барабан резной
     тугой и тусклый жемчуг пули,

     и, дула кисловатый лед
     прижав о высохшее нЈбо,
     в бесплотный ринусь ли полет
     из разорвавшегося гроба?

     Или достойно дар приму
     великолепный и тяжелый --
     всю полнозвучность ночи голой
     и горя творческую тьму?

             20 января 1923

--------
        Трамвай

     Вот он летит, огнями ночь пробив,
     крылатые рассыпав перезвоны,
     и гром колес, как песнопений взрыв,
     а стекла -- озаренные иконы.

     И спереди -- горящее число
     и рая обычайное названье.
     Мгновенное томит очарованье
     -- и нет его, погасло, пронесло,

     И в пенье ускользающего гула
     и в углубленье ночи неживой --
     как бы зарница зыбкой синевой
     за ним на повороте полыхнула.

     Он пролетел, и не осмыслить мне,
     что через час мелькнет зарница эта
     и стрекотом, и судорогой света
     по занавеске... там... в твоем окне.

             21. 1. 23.

--------
        Письма

     Вот письма, все -- твои (уже на сгибах тают
     следы карандаша порывистого). Днем,
     сложившись, спят они, в сухих цветах, в моем
     душистом ящике, а ночью -- вылетают,
     полупрозрачные и слабые, скользят
     и вьются надо мной, как бабочки: иную
     поймаю пальцами, и на лазурь ночную
     гляжу через нее, и звезды в ней сквозят.

             23. 1. 23.

--------
        Узор

     День за днем, цветущий и летучий,
     мчится в ночь, и вот уже мертво
     царство исполинское, дремучий
     папоротник счастья моего.

     Но хранится, под землей беспечной,
     в сердце сокровенного пласта
     отпечаток веерный и вечный,
     призрак стрекозы, узор листа.

             24 января 1923

--------
        Эфемеры

          Посв. В. И. Полю

     Спадая ризою с дымящихся высот
     крутого рая -- Слава! Слава! --
     клубится без конца, пылает и ползет
     поток -- божественная лава...

     И Сила гулкая, встающая со дна,
     вздувает огненные зыби:
     растет горячая вишневая волна
     с роскошной просинью на сгибе.

     Вот поднялась горбом и пеной зацвела,
     и нежно лопается пена,
     и вырываются два плещущих крыла
     из пламенеющего плена.

     И ангел восстает стремительно-светло,
     в потоке огненном зачатый,
     -- и в жилках золотых прозрачное крыло
     мерцает бахромой зубчатой.

     И беззаветную хвалу он пропоет,
     на миг сияя над потоком,
     -- сквозными крыльями восторженно всплеснет,
     исчезнет в пламени глубоком.

     И вот возник другой из пышного огня,
     с таким же возгласом блаженства:
     вся жизнь его звенит и вся горит, звеня,
     и вся -- мгновенье совершенства.

        ___

     И если смутно мне, и если даль мутна,
     я призываю эти зыби:
     растет горячая вишневая волна
     с роскошной просинью на сгибе...

             26. 1. 23.

--------
        x x x

     Ты все глядишь из тучи темно-сизой,
     и лилия -- в светящейся руке;
     а я сквозь сон молю о лепестке
     и все ищу в изгибах смутной ризы
     изгиб живой колена иль плеча.

     Мне твоего не выразить подобья
     ни в музыке, ни в камне... Исподлобья
     глядят в мой сон два горестных луча.

             27 января 1923

--------
        x x x

     И утро будет: песни, песни,
     каких не слышно и в раю,
     и огненный промчится вестник,
     взвив тонкую трубу свою.

     Распахивая двери наши,
     он пронесется, протрубит,
     дыханьем расправляя чаши
     неупиваемых обид.

     Весь мир, извилистый и гулкий,
     неслыханные острова,
     немыслимые закоулки,
     как пламя, облетит молва.

     Тогда-то, с плавностью блаженной,
     как ясновидящие, все
     поднимемся и в путь священный
     по первой утренней росе.

             30 января 1923

--------
        x x x

     Глаза прикрою -- и мгновенно,
     весь легкий, звонкий весь, стою
     опять в гостиной незабвенной,
     в усадьбе, у себя, в раю.

     И вот из зеркала косого
     под лепетанье хрусталей
     глядят фарфоровые совы --
     пенаты юности моей.

     И вот, над полками, гортензий
     легчайшая голубизна,
     и солнца луч, как Божий вензель,
     на венском стуле, у окна.

     По потолку гудит досада
     двух заплутавшихся шмелей,
     и веет свежестью из сада,
     из глубины густых аллей,

     неизъяснимой веет смесью
     еловой, липовой, грибной:
     там, по сырому пестролесью,
     -- свист, щебетанье, гам цветной!

     А дальше -- сон речных извилин
     и сенокоса тонкий мед.
     Стой, стой, виденье! Но бессилен
     мой детский возглас. Жизнь идет,

     с размаху небеса ломая,
     идет... ах, если бы навек
     остаться так, не разжимая
     росистых и блаженных век!

             3. 2. 23.

--------
        Гексаметры

        Чудо

     В жизни чудес не ищи; есть мелочи -- родинки жизни;
     мелочь такую заметь,-- чудо возникнет само.
     Так мореход, при луне увидавший моржа на утесе,
     внуков своих опьянит сказкой о деве морской.


        Очки Иосифа

     Слезы отри и послушай: в солнечный полдень, старый
     плотник очки позабыл на своем верстаке. Со смехом
     мальчик вбежал в мастерскую, замер, заметил, подкрался,
     тронул легкие стекла, и только он тронул,-- мгновенно
     по миру солнечный зайчик стрельнул, заиграл по далеким
     пасмурным странам, слепых согревая и радуя зрячих.

        Сердце

     Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то
     в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,
     скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,
     кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.

             7 марта 1923


        Памяти Гумилева

     Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.
     Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
     медном Петре и о диких ветрах африканских -- Пушкин.

             19 марта 1923

--------
        Родине

          Посвящается моей сестре Елене

     Воркующею теплотой шестая --
     чужая -- наливается весна.
     Все ждет тебя душа моя простая,
     гадая у восточного окна.

     Позволь мне помнить холодок щемящий
     зеленоватых ландышей, когда
     твой светлый лес плывет, как сон шумящий,
     а воздух -- как дрожащая вода.

     Позволь мне жить, искать Творца в творенье,
     звать изумленье рифмы и любви.
     Не укоряй в час трудного горенья,
     что вот я вспомнил ландыши твои.

     Как тень твоя, чужой апрель мне сладок.
     Взволнованно душа тебя зовет,
     текучий блеск твоих дождей и радуг,
     когда весь лес лепечет и плывет.

     Твой будет взлет неизъяснимо ярок,
     а наша встреча -- творчески-тиха;
     склонюсь, шепну: вот мой простой подарок,
     вот капля солнца в венчике стиха.

             31 марта 1923

--------
        Река

     Каждый помнит какую-то русскую реку,
     но бессильно запнется, едва
     говорить о ней станет: даны человеку
     лишь одни человечьи слова.
     А ведь реки, как души, все разные... нужно,
     чтоб соседу поведать о них,
     знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,
     изумрудную речь водяных.
     Но у каждого в сердце, где клад заковала
     кочевая стальная тоска,
     отзывается внятно, что сердцу, бывало,
     напевала родная река.

     Для странников верных
     качнул я дыханьем души
     эти качели слогов равномерных
     в бессонной тиши.
     Повсюду --
     в мороз и на зное --
     встретишь
     странников этих,
     несущих, как чудо,
     как бремя страстное,
     родину.
     Сам я, бездомный,
     как-то ночью стоял на мосту
     в городе мглистом,
     огромном,
     и глядел в маслянистую
     темноту
     рядом с тенью случайно любимой,
     стройной, как черное пламя,
     да только с глазами
     безнадежно чужими.
     Я молчал, и спросила она на своем языке:
     "Ты меня уж забыл?" --
     и не в силах я был
     объяснить,
     что я там, далеко, на реке
     илистой, тинистой, с именем милым,
     с именем что камышовая тишь...
     Это словно из ямочки в глине
     черно-синий
     выстрелит стриж.
     И вдоль по сердцу
     носится
     с криком своим изумленным: вий-вии!
     Это было в России,
     это было в раю...
     Вот,
     гладкая лодка плывет
     в тихоструйную юность мою,
     мимо леса,
     полного иволог, солнца, прохлады грибной,
     мимо леса,
     где березовый ствол чуть сквозит белизной
     стройной
     в буйном бархате хвойном,
     мимо красных крутых берегов
     парчевых островков,
     мимо плавных полянок сырых, в скабиозах
     и лютиках.
     Раз! -- и тугие уключины
     звякают,-- раз! -- и весло на весу
     проливает огнистые слезы
     в зеленую тень.
     Чу!-- в прибрежном лесу
     кто-то легко зааукал...
     Дремлет цветущая влага, подковы
     листьев ползучих, фарфоровый купал
     цветка
     водяного.
     Как мне запомнилась эта река,
     узорная, узкая.
     Вечереет...
     (и как объяс