ак же так?..
     ...она всегда ходила в темном, Стелла...
     мерцающее имя в темном вихре,
     души моей бессонница...

Гонвил
        Друг друга
     любили вы?..

Эдмонд
        Не знаю, было ль это
     любовью или бурей шумных крыльев...
     Я звездное безумие свое,
     как страшного, пронзительного бога
     от иноверцев, от тебя -- скрывал.
     Когда порой в тиши амфитеатра
     ты взмахивал крылатым рукавом,
     чертя скелет на грифеле скрипучем,
     и я глядел на голову твою,
     тяжелую, огромную, как ноша
     Атланта,-- странно было думать мне,
     что ты мою бушующую тайну
     не можешь знать... Я умер -- и с собою
     унес ее. Ты так и не узнал...

Гонвил
     Как началось?

Эдмонд
        Не знаю. Каждый вечер
     я приходил к тебе. Курил и слушал
     и ждал, томясь,-- и Стелла проплывала
     по комнате и снова возвращалась
     к себе наверх по лестнице витой,
     а изредка садилась в угол с книгой,
     и призрачная пристальность была
     в ее молчанье. Ты же, у камина
     проникновенно пальцами хрустя,
     доказывал мне что-нибудь,-- Systema
     naturae* сухо осуждал... Я слушал.
     Она в углу читала, и когда
     страницу поворачивала, в сердце
     моем взлетала молния... А после,
     придя домой,-- пред зеркалом туманным
     я длительно глядел себе в глаза,
     отыскивал запечатленный образ...
     Затем свечу, шатаясь, задувал,
     и до утра мерещилось мне в бурях
     серебряных и черных сновидений
     ее лицо склоненное, и веки
     тяжелые, и волосы ее
     глубокие и гладкие, как тени
     в ночь лунную; пробор их разделял,
     как бледный луч, и брови вверх стремились
     к двум облачкам, скрывающим виски...
     Ты, Гонвил, управлял моею мыслью
     отчетливо и холодно. Она же
     мне душу захлестнула длинным светом
     и ужасом немыслимым... Скажи мне,
     смотрел ли ты порою, долго, долго,
     на небеса полночные? Не правда ль,
     нет ничего страшнее звезд?

     * "Система природы" (лат.).


Гонвил
        Возможно,
     но продолжай. О чем вы говорили?

Эдмонд
     Мы говорили мало... Я боялся
     с ней говорить. Был у нее певучий
     и странный голос. Английские звуки
     в ее устах ослабевали зыбко.
     Слова слепые плыли между нами,
     как корабли в тумане... И тревога
     во мне росла. Душа моя томилась:
     там бездны раскрывались, как глаза...
     Невыносимо сладостно и страшно
     мне было с ней, и Стелла это знала.
     Как объясню мой ужас и виденья?
     Я слышал гул бесчисленных миров
     в ее случайных шелестах. Я чуял
     в ее словах дыханье смутных тайн,
     и крики, и заломленные руки
     неведомых богов! Да, шумно, шумно
     здесь было, Гонвил, в комнате твоей,
     хоть ты и слышал, как скребется мышь
     за шкафом и как маятник блестящий
     мгновенья костит. Знаешь ли, когда
     я выходил отсюда, ощущал я
     внезапное пустынное молчанье,
     как после оглушительного вихря!..

Гонвил
     Поторопи свое воспоминанье, Эдмонд.
     Кто знает, может быть, сейчас
     стремленье жизни мнимое прервется,--
     исчезнешь ты и я -- твой сон -- с тобою.
     Поторопись. Случайное откинь,
     сладчайшее припомни. Как признался?
     Чем кончилось признанье?

Эдмонд
        Это было
     здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел
     из комнаты. Я раму расшатал,
     и стекла в ночь со вздохом повернули.
     Все небо было звездами омыто,
     и в каменном туманном переулке,
     рыдая, поднималась тишина.
     И в медленном томленье я почуял,
     что кто-то встал за мною. Наполнялась
     душа волнами шума, голосами
     растущими. Я обернулся. Близко
     стояла Стелла. Дико и воздушно
     ее глаза в мои глядели,-- нет,
     не ведаю,-- глаза ли это были
     иль вечность обнаженная... Окно
     за нами стукнуло, как бы от ветра...
     Казалось мне, что, стоя друг пред другом,
     громадные расправили мы крылья,
     и вот концы серпчатых крыльев наших --
     пылающие длинные концы --
     сошлись на миг... Ты понимаешь, сразу
     отхлынул мир, мы поднялись, дышали
     в невероятном небе, но внезапно
     она одним движеньем темных век
     пресекла наш полет,-- прошла. Открылась
     дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,
     закрылась... И стоял я весь в дрожанье
     разорванного неба, весь звенящий.
     Звенящий...

Гонвил
        Так ли? Это все, что было,
     один лишь взгляд?

Эдмонд
        Когда бы он продлился,
     душа бы задохнулась. Да, мой друг,
     один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.
     Ты помнишь ведь -- я выбежал из дома,
     ты из окна мне что-то крикнул вслед.
     До полночи по городу я бредил,
     со звездами нагими говорил...
     Все отошло. Не выдержал я жизни,
     и вот теперь --

Гонвил
        Довольно!

Эдмонд
        -- я за гранью
     теперь,-- и все, что вижу,--

Гонвил
        Я сказал:
     довольно!

Эдмонд
        Гонвил, что с тобой?..

Гонвил
        Я долго
     тебя морочил -- вот и надоело...
     Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если
     я продолжал бы так шутить... Не яду
     ты выпил -- это был раствор безвредный:
     он, правда, вызывает слабость, смутность,
     колеблет он чувствительные нити,
     из мозга исходящие к глазам,--
     но он безвреден... Вижу, ты смеешься?
     Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе
     понравился...

Эдмонд
        Ах, милый Гонвил, как же
     мне не смеяться? Посуди! Ведь это
     я сам сейчас придумываю, сам!
     Играет мысль моя и ткет свободно
     цветной узор из жизненных явлений,
     из случаев нежданных -- но возможных,
     возможных, Гонвил!

Гонвил
        Это бред... Очнись!
     Не думал я... Как женщина, поддался...
     Поверь -- ты так же жив, как я, и вдвое
     живучей...

Эдмонд
        Так! Не может быть иначе!
     В смерть пролетя, моя живая мысль
     себе найти старается опору --
     земное объясненье... Дальше, дальше,
     я слушаю...

Гонвил
        Очнись! Мне нужно было,
     чтоб спотыкнулся ты, весь ум, всю волю
     я приложил... Сперва не удавалось,--
     уж мыслил я: "В Милане мой учитель
     выкалывал глаза летучей мыши --
     затем пускал -- и все же при полете
     она не задевала тонких нитей,
     протянутых чрез комнату: быть может,
     и он мои минует нити". Нет!
     Попался ты, запутался!..

Эдмонд
        Я знаю,
     я знаю все, что скажешь! Оправдать,
     унизить чудо -- мысль моя решила.
     Но подожди... в чем цель была обмана?
     А, понял! Испытующая ревность
     таилась под личиной ледяной...
     Нет, погляди, как выдумка искусна!
     Напиток тот был ядом в самом деле,
     и я в гробу, и все кругом -- виденье,
     но мысль моя лепечет, убеждает,
     нет, нет,-- раствор безвредный! Он был нужен,
     чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив,
     и яд -- обман, и смерть -- обман, и даже --

Гонвил
     А если я тебе скажу, что Стелла
     не умерла?

Эдмонд
        Да! Вот она -- ступень
     начальная... Ударом лжи холодной
     ты вырвать мнил всю правду о любви.
     Подослан был тот рыжий, твой приятель,
     ты мне внушил -- сперва чужую смерть,
     потом -- мою, чтоб я проговорился.
     Так,-- кончено: подробно восстановлен
     из сложных вероятностей, из хитрых
     догадок, из обратных допущений
     знакомый мир... Довольно, не трудись,
     ведь все равно ты доказать не можешь,
     что я не мертв и что мой собеседник
     не призрак. Знай -- пока в пустом пространстве
     еще стремится всадник, вызываю
     возможные виденья. На могилу
     слетает цвет с тенистого каштана.
     Под муравой лежу я, ребра вздув,
     но мысль моя, мой яркий сон загробный
     еще живет, и дышит, и творит.
     Постой, куда же ты?

Гонвил
        А вот сейчас
     увидишь...

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)

        Стелла!..

Эдмонд
        Нет... не надо... слушай...
     мне почему-то... страшно... Не зови!
     Не смей! Я не хочу!

Гонвил
        Пусти, рукав
     порвешь... Вот сумасшедший, право...

(Зовет.)

        Стелла!..
     А, слышишь: вниз по лестнице легко
     шуршит, спешит...

Эдмонд
        Дверь, дверь закрой! Прошу я!
     Ах, не впускай. Дай продумать... Страшно...
     Повремени, не прерывай полета,--
     ведь это есть конец... паденье--...

Гонвил
        Стелла!
     Иди же...

        Занавес

             6--17 марта 1923

--------
        Из Вильяма Шекспира

        Сонет 17

     Сонет мой за обман века бы осудили,
     когда б он показал твой образ неземной,--
     но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле,
     и жизнь твоих очей не выявлена мной.

     Затем ли волшебство мной было бы воспето
     и чистое число всех прелестей твоих,--
     чтоб молвили века: "Не слушайте поэта;
     божественности сей нет в обликах мирских"?

     Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый,
     так россказни смешны речистых стариков,--
     и правду о тебе сочтут за прихоть лиры,
     за древний образец напыщенных стихов...

     Но если бы нашлось дитя твое на свете,
     жила бы ты вдвойне,-- в потомке и в сонете.

        Сонет 27

     Спешу я, утомясь, к целительной постели,
     где плоти суждено от странствий отдохнуть,--
     но только все труды от тела отлетели,
     пускается мой ум в паломнический путь.

     Потоки дум моих, отсюда, издалека,
     настойчиво к твоим стремятся чудесам,--
     и держат, и влекут измученное око,
     открытое во тьму, знакомую слепцам.

     Зато моей души таинственное зренье
     торопится помочь полночной слепоте:
     окрашивая ночь, твое отображенье
     дрожит, как самоцвет, в могильной темноте.

     Так, ни тебе, ни мне покоя не давая,
     днем тело трудится, а ночью мысль живая.

--------
        x x x

        Два отрывка из "Гамлета"

        (Из сцены 7 действия 4)

Королева
     Одна беда на пятки наступает
     другой -- в поспешной смене: утонула
     твоя сестра, Лаэрт.

Лаэрт
        Сестра! О, где?

Королева
     Есть ива у ручья; к той бледной иве,
     склонившейся над ясною водой,
     она пришла с гирляндами ромашек,
     крапивы, лютиков, лиловой змейки,
     зовущейся у вольных пастухов
     иначе и грубее, а у наших
     холодных дев -- перстами мертвых. Там
     она взбиралась, вешая на ветви
     свои венки, завистливый сучок
     сломался, и она с цветами вместе
     упала в плачущий ручей. Одежды
     раскинулись широко и сначала
     ее несли на влаге, как русалку.
     Она обрывки старых песен пела,
     как бы не чуя гибели -- в привычной
     родной среде. Так длиться не могло.
     Тяжелый груз напившихся покровов
     несчастную увлек от сладких звуков
     на илистое дно, где смерть.

        (Из сцены 1 действия 5)

Лаэрт (прыгает в могилу, вырытую для Офелии)

     ...Теперь заройте с мертвою живого,
     сыпучий прах нагромоздите выше
     седого Пелиона и главы
     Олимпа синего.

Гамлет (подходя)
     Кто сей, чье горе
     так выспренне? Чья печаль
     блуждающие звезды заклинает
     и слушателей делает из них,
     пронзенных изумленьем? Я -- Гамлет,
     принц Датский.

(Прыгает в могилу.)

Лаэрт
        К дьяволу пускай пойдет
     твоя душа!

(Схватывается с ним.)

Гамлет
        Дурна твоя молитва.
     Сними ты пальцы с горла моего,
     прошу тебя, хоть вовсе я не вспыльчив,
     но что-то есть опасное во мне,--
     ты будь благоразумнее. Прочь руку!

Король
     Растащите их!

Королева
     Гамлет! Гамлет!
         Все
     Мы просим вас...

Горацио
        Мой принц, мой друг, не надо!

Их разъединяют, и они выходят из могилы.

Гамлет
     Я с ним готов на эту тему спорить,
     покамест у меня моргают веки.

Королева
     О чем, мой сын, о чем ты?

Гамлет
        Я любил
     Офелию, и сорок тысяч братьев,
     свою любовь слагая, мой итог
     набрать бы не могли. Что для нее
     ты сделаешь?

Король
     Лаэрт, ведь он безумен.

Королева
     Молю, будь терпелив...

Гамлет
        Что можешь ты?
     Рыдать? Терзать себя? Поститься? Драться?
     Испить отравы? Крокодила съесть?
     Все сделаю. Зачем пришел? Чтоб выть?
     Чтоб посрамить меня прыжком в могилу?
     Ложись в могилу к ней,-- я лягу тоже.
     Болтаешь о горах? Так пусть навалят
     на нас с тобой земли такую груду,
     что темя опалит она о солнце
     и Оссу обратит в волдырь. Как видишь,
     и я речист.

Королева
        Все это лишь безумье.
     Так с ним бывает, на него находит,--
     а погодя, смиреннее голубки,
     уж выведшей птенцов своих златых,
     он замолчит, потупясь.

--------
        Монолог Гамлета

     Быть иль не быть -- вот в этом
     вопрос; что лучше для души -- терпеть
     пращи и стрелы яростного рока
     или, на море бедствий ополчившись,
     покончить с ними? Умереть: уснуть,
     не более, и если сон кончает
     тоску души и тысячу тревог,
     нам свойственных,-- такого завершенья
     нельзя не жаждать. Умереть, уснуть;
     уснуть: быть может, сны увидеть; да,
     вот где затор, какие сновиденья
     нас посетят, когда освободимся
     от шелухи сует? Вот остановка.

     Вот почему напасти так живучи;
     ведь кто бы снес бичи и глум времен,
     презренье гордых, притесненье сильных,
     любви напрасной боль, закона леность,
     и спесь властителей, и все, что терпит
     достойный человек от недостойных,
     когда б он мог кинжалом тонким сам
     покой добыть? Кто б стал под грузом жизни
     кряхтеть, потеть,-- но страх, внушенный чем-то
     за смертью -- неоткрытою страной,
     из чьих пределов путник ни один
     не возвращался,-- он смущает волю
     и заставляет нас земные муки
     предпочитать другим, безвестным. Так
     всех трусами нас делает сознанье,
     на яркий цвет решимости природной
     ложится бледность немощная мысли,
     и важные, глубокие затеи
     меняют направленье и теряют
     названье действий. Но теперь -- молчанье..
     Офелия...
         В твоих молитвах, нимфа,
     ты помяни мои грехи.

--------
        Пьер Ронсар. Сонет

     Когда на склоне лет и в час вечерний, чарам
     стихов моих дивясь и грезя у огня,
     вы скажете, лицо над пряжею склоня:
     весна моя была прославлена Ронсаром,--

     при имени моем, служанка в доме старом,
     уже дремотою работу заменя,--
     очнется, услыхав, что знали вы меня,
     вы,-- озаренная моим бессмертным даром.

     Я буду под землей, и, призрак без костей,
     покой я обрету средь миртовых теней.
     Вы будете, в тиши, склоненная, седая,

     жалеть мою любовь и гордый холод свой.
     Не ждите -- от миртовых дней, цените день живой,
     спешите розы взять у жизненного мая.

--------
        Альфред де Мюссе. Майская ночь

Муза
     Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай,
     шиповник ждет цветка из каждой почки узкой.
     В ночи грядет весна, он близок, знойный май,
     и вот уж до зари -- воздушной трясогузкой
     зазеленевший куст разбужен невзначай.
     Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай.

Поэт
     Как почернела ночь в долине!
     А мнилось -- облик смутно-синий
     вот там струился через лес.
     Он облетел луга ночные;
     едва задел цветы сырые;
     неизъяснимы сны такие;
     и он погас, и он исчез.

Муза
     Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной
     ночь зыблет на лугах эолову росу.
     И роза чистая закрылась непреклонно,
     замкнув и опьянив блестящую осу.
     Послушай: все молчит; возлюбленную вспомни.
     Сегодня, в темноте, под липами, укромней,
     зари прощальный луч нежнее там затих.
     Сегодня все цветет: вся ширь природы Божьей
     любовью полнится и шепотом, как ложе
     благоуханное супругов молодых.

Поэт
     Как сердца трепетно биенье!
     Как слушаю свое смятенье,
     дыханье в страхе затая!
     Кто там стучит, войти желает?
     Меня, как солнце, ослепляет
     свеча неяркая моя.
     Откуда страх и слабость эта?
     Кто там? Кто кличет? Нет ответа.
     Обман: то полночь била где-то;
     как я один! как беден я!

Муза
     Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной
     играет в эту ночь по жилам Божества.
     Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно,
     мне ветер губы жжет, дышу, полужива.
     Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри жр.
     Наш первый поцелуй... О нет, не позабудь,
     как я пришла к тебе, крылом скользя все ближе,
     и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь.
     О, я спасла тебя1 Ты умирал, я знаю,
     от горестной любви. Теперь тебя зову,
     надеждою томлюсь, без песен умираю.
     Спаси,-- я до утра без них не доживу.

Поэт
     Так это ты, твое дыханье?
     Бедняжка муза, это ты?
     Бессмертие, благоуханье,
     одно мне верное созданье
     среди враждебной темноты!
     Друг белокурый, друг мой чистый,
     моя любовь, сестра моя!
     И в сердце мне, средь ночи мглистой,
     с твоей одежды золотистой
     скользит лучистая струя.

Муза
     Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый,
     что ты один в ночи, унылый и немой.
     К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой
     спустилась с облаков посетовать с тобой.
     Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность,
     какую-то любовь оплакиваешь ты;
     измучила тебя земная обычайность,--
     тень наслаждения, подобие мечты.
     Так пой же! Внемлет Бог. Все песней будет взято,--
     минувшая печаль, сердечная утрата.
     Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.
     Разбудим наугад мы жизненное эхо.
     Коснемся славы мы, безумия и смеха.
     Забвения страну с тобою создадим.
     Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен.
     Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждет.
     Италия смугла, и край Шотландский зелен,
     Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед.
     Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный,
     и Месса дивная, отрада голубей;
     косматый Пелион, то солнечный, то темный,
     и -- чище серебра и неба голубей --
     залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире,
     и снится белый сон белеющей Камире.
     Поведай мне, над чем рыдания прольем?
     Какие вымыслы напевом раскачнем?
     Сегодня, только свет в твои ударил вежды,
     не правда ль, серафим был над тобой склонен,
     сирени просыпал на легкие одежды
     и о любви шептал, которой грезил он?
     Надежда, счастье, грусть -- какое скажем слово?
     Стальной ли батальон мы кровью заплеснем?
     Любовника ль взовьем на лестнице шелковой?
     Иль пену скакуна мы по ветру метнем?
     Поведаем ли, кто в обитель ночи синей
     приходит зажигать лампады без числа,
     чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла?
     Воскликнем ли: "Пора, вот сумрак, о Тарквиний!"?
     Сберем ли жемчуга, где океан глубок?
     Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок?
     Укажем ли тоске небесные селенья?
     Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край?
     Взирает на него, грустит душа оленья,
     жалея оленят и вересковый рай;
     но он вонзает нож и тот кусок добычи,
     то сердце теплое бросает жадным псам.
     Изобразим ли мы румяный жар девичий?
     В сопутствии пажа вошла она во храм
     и подле матери садится, но забыла
     молитвы, замерла, уста полуоткрыла
     и слушает, дрожа, как гулко меж колонн
     проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон.
     Прикажем ли взойти на башни боевые
     героям Франции, героям древних лет,
     чтоб песни воскресить пленительно-простые,
     что славе посвящал кочующий поэт?
     Ленивую ли мы элегию напишем?
     От Корсиканца ли про Ватерло услышим,
     и сколько ковыля людского он скосил,
     пока не налетел дух ночи безрассветной,
     не сбил его крылом на холмик непримет