я осуществлять без каких бы то ни было 
инструкций.
293. Коли я говорю о себе самом: я знаю только по собственному опыту, что 
означает слово "боль", то разве не следует сказать это и о других? А тогда как 
можно столь безответственным образом обобщать один случай?
Ну, а пусть каждый говорит мне о себе, что он знает, чем является боль, только 
на основании собственного опыта! Предположим, что у каждого была бы коробка, в 
которой находилось бы что-то, что мы называем "жуком". Никто не мог бы заглянуть 
в коробку другого; и каждый говорил бы, что он только по внешнему виду своего 
жука знает, что такое жук. При этом, конечно, могло бы оказаться, что в коробке 
у каждого находилось бы что-то другое. Можно даже представить себе, что эта вещь 
непрерывно изменялась бы. Ну, а если при всем том слово "жук" употреблялось бы 
этими людьми? В таком случае оно не было бы обозначением вещи. Вещь в коробке 
вообще не принадлежала бы к языковой игре даже в качестве некоего нечто: ведь 
коробка могла бы быть и пустой. Верно, тем самым вещь в этой коробке могла бы 
быть "сокращена", снята независимо от того, чем бы она ни оказалась.
Это значит: если грамматику выражения ощущения трактовать по образцу "объект и 
его обозначение", то объект выпадает из сферы рассмотрения как не относящийся к 
делу.
294. Говоря о другом человеке, что он описывает некую картину, явленную только 
ему, ты все-таки уже сделал какое-то предположение о том, что ему видится. А это 
значит, что ты мог бы описать или уже описываешь это более конкретно. Если же ты 
признаешься в отсутствии у тебя какого бы то ни было представления о том, что 
могло бы видеться этому другому, что же тогда заставляет тебя утверждать, что он 
что-то видит? Разве это не равносильно тому, как если бы я говорил о ком-то: "У 
него что-то есть. Но деньги ли это, долги или пустая касса, я не знаю."
295. И вообще, каким по характеру должно быть предложение "Я знаю... лишь на 
собственном опыте"? Эмпирическим? Нет. Грамматическим?
Мне представляется это так: положим, каждый говорит о себе, что только по 
собственной боли он знает, что такое боль. Дело не в том, чтобы люди 
действительно так говорили или хотя бы были склонны это говорить. Но если бы так 
говорил каждый это могло бы быть своего рода восклицанием. И, не будучи 
информативным сообщением, оно все же давало бы некую картину, а почему нужно 
отказывать себе в желании прибегнуть к такой картине души? Представь себе вместо 
этих слов живописное изображение"аллегорию.
В самом деле, вглядываясь в самих себя, в процессе философствования мы часто 
видим перед собой именно такую картину. Прямо-таки живописное изображение нашей 
грамматики. Не факты, а как бы иллюстрированные обороты речи.
296. "Да, но есть же что-то, что сопровождает мой крик боли! И именно из"за 
этого я и вскрикиваю. Именно это что-то важно и страшно!" Только с кем мы 
делимся этим? И по какому случаю?
297. Конечно, если в горшке кипит вода, то из горшка выходит пар, и над 
изображением горшка тоже клубится нарисованный пар. А что, если бы кто-то упорно 
говорил, что и в изображении горшка должно что-то кипеть?
298. Само то, что в отношении личного ощущения нас так и тянет сказать "Вот что 
важно", уже показывает, насколько мы склонны высказывать нечто такое, что не 
является сообщением.
299. Невозможность удержаться будучи во власти философского мышления от того, 
чтобы не сказать того-то, и неодолимая склонность это сказать не означает, что 
нас к тому принуждает некое предположение или непосредственное рассмотрение, 
либо знание, какого-то положения вещей (Sachverhalt).



300. Хочется сказать: к языковой игре со словами "ему больно" принадлежит не 
только картина поведения, но и картина боли. Или же: не только парадигма 
поведения, но и парадигма боли. Говорить, что "картина боли входит в языковую 
группу со словом "боль"", недоразумение. Представление о боли не картина, и это 
представление не заменимо в языковой игре чем-то, что мы назвали бы картиной. 
Пожалуй, в определенном смысле представление о боли входит в языковую игру; но 
только не в качестве картины.
301. Представление не картина, но картина может ему соответствовать.
302. Пытаться представить себе чью-то боль по образу и подобию своей собственной 
задача не из легких: ибо на основе боли, которую чувствуешь сам, нужно 
представить себе боль, которой не чувствуешь. То есть я должен не просто 
перенести в своем воображении боль с одного места на другое, скажем с кисти на 
руку. Ибо мне не нужно представлять, что я чувствую боль в каком-то месте его 
тела (что также было бы возможным).
Болевое поведение может указывать на место, где ощущается боль, но субъект боли 
это человек, обнаруживающий боль.
303. "Я могу лишь верить, что другой испытывает боль, но я знаю это, если сам 
ощущаю ее". Можно даже принять решение вместо "Ему больно" говорить: "Я верю, 
что ему больно". Но не более того. То, что здесь выглядит как объяснение или 
высказывание о мыслительном процессе, на самом деле представляет собой лишь 
замену одного способа выражения другим, кажущимся нам более удачным, когда мы 
философствуем.
Попробуй когда-нибудьв реальной ситуации усомниться в страхе или боли другого!
304. "Но ведь ты признаешь, что есть разница между болевым поведением при 
наличии боли и болевым поведением в отсутствие таковой". Признаю? Да разве 
возможно более разительное отличие? "И тем не менее ты всякий раз приходишь к 
выводу, что ощущения сами по себе ничто". Вовсе нет. Они не нечто, но и не 
ничто! Вывод состоял бы лишь в том, что ничто выполняло бы такую же функцию, как 
и нечто, о котором ничего нельзя сказать. Мы отвергаем лишь грамматику, которая 
здесь всячески навязывает себя нам.
Парадокс исчезает лишь в том случае, если радикально преодолеть представление, 
будто язык всегда функционирует одним и тем же способом и всегда служит одной и 
той же цели: передавать мысли будь это мысли о домах, боли, добре и зле и обо 
всем прочем.
305. "Но ты же не можешь отрицать, что, например, при воспоминании 
осуществляется какой-то внутренний процесс". А почему возникает впечатление, 
будто мы хотим отрицать что бы то ни было? Заявляя: "Все же при этом протекает 
какой-то внутренний процесс", так и хочется добавить: "Это же для тебя очевидно. 
Именно этот внутренний процесс подразумевают под словом "вспоминать"". 
Впечатление, будто мы намеревались что-то отрицать, возникает из"за отказа от 
картины "внутреннего процесса". Но при этом лишь отрицается, что картина 
внутреннего процесса дает нам верное представление об употреблении слова 
"вспоминать". Утверждается же, что эта картина и навеваемые ею представления 
мешают видеть употребление слова таким, каким оно реально является.
306. Выходит, мне незачем отрицать существование душевного процесса?! 
Высказывание "Сейчас во мне совершается душевный процесс воспоминаний о ..." 
просто означает: "Сейчас я вспоминаю о ..." Отрицать душевный процесс значило бы 
отрицать воспоминание, отрицать, что кто-то когда-либо вспоминает о чем-нибудь.
307. "Так значит, ты не замаскированный бихевиорист? И ты не утверждаешь, что по 
сути все, кроме человеческого поведения, есть фикция?" Если я и говорю о фикции, 
то имею в виду грамматическую фикцию.
308. Как же возникает философская проблема душевных процессов, состояний и 
бихевиоризма? Первый шаг к ней совершенно незаметен. Мы говорим о процессах и 
состояниях, оставляя нераскрытой их природу! Предполагается, что когда-нибудьмы, 
пожалуй, будем знать о них больше. Но это-то и предопределяет особый способ 
нашего рассмотрения явлений. Ибо мы уже составили определенное понятие о том, 
что значит познать процесс полнее. (Решающее движение в трюке фокусника уже 
сделано, нам же оно кажется невинным.) И вот рушится аналогия, призванная 
прояснить наши мысли. Выходит, что нужно отрицать еще непонятый процесс в еще не 
изученном субстрате. Так возникает видимость отрицания нами душевных процессов. 
А ведь мы, естественно, не собираемся их отрицать!
309. Какова твоя цель в философии? Показать мухе выход из мухоловки.
310. Я говорю кому-нибудь, что мне больно. Его отношение ко мне будет отношением 
веры, неверия, недоверия и т.д.
Предположим, он отвечает: "Это не такая уж страшная боль". Не являются ли его 
слова доказательством того, что он верит во что-то стоящее за проявлениями боли? 
Его отношение есть доказательство его отношения. Ну, а представь себе, что не 
только предложение "Мне больно", но и ответ "Это не такая уж страшная боль" 
заменены натуральными звуками и жестами!
311. "Что могло бы отличаться друг от друга в большей мере!" В случае боли я 
полагаю, что могу предъявить это различие самому себе персонально. Разницу же 
между сломанным зубом и целым зубом я бы мог продемонстрировать каждому. Однако 
для приватной демонстрации совсем не обязательно причинять себе боль; достаточно 
представить ее себе например, немного перекосить лицо. А знаешь ли ты, что 
демонстрируешь самому себе таким образом именно боль, а, например, не выражение 
лица? И откуда ты знаешь, что нужно продемонстрировать, прежде чем ты сделаешь 
это? Эта приватная демонстрация иллюзия.
312. Но опять-таки, разве случаи с демонстрацией зуба и боли не схожи? Ведь 
визуальное ощущение в одном случае соответствует болевому ощущению в другом. 
Зрительное ощущение я могу продемонстрировать самому себе в столь же малой или 
столь же большой степени, как и болевое ощущение.
Вообразим себе следующий случай: на поверхности окружающих нас вещей (камней, 
растений и т.д.) есть пятна и участки, вызывающие боль при соприкосновении с 
нашей кожей. (Скажем, из"за химического состава таких поверхностей. Но нам не 
обязательно знать это.) В таком случае мы говорили бы о листе, покрытом болевыми 
пятнами, как ныне говорим о листьях некоторых растений, покрытых красными 
пятнами. Полагаю, что для нас было бы полезно замечать эти пятна и их формы и 
что из этого можно было бы извлечь выводы о важных свойствах вещей.
313. Я могу демонстрировать боль, как демонстрирую красное, прямое и кривое, 
дерево и камень. Именно это и называется "демонстрацией".
314. Склонность рассматривать свою сиюминутную головную боль как состояние, 
проливающее свет на философскую проблему ощущения, свидетельство принципиального 
непонимания.
315. Разве может понять слово "боль" тот, кто никогда не испытывал боли? Разве 
тому или иному ответу на этот вопрос меня должен научить опыт? Допустим, мы 
утверждаем "Человек не в состоянии представить себе боль, ни разу не испытав 
ее", а откуда мы это знаем? Как определить, истинно ли это?
316. Чтобы уяснить значение слова "думать", мы наблюдаем за тем, как думаем мы 
сами. То, что мы при этом наблюдаем, и будет тем, что обозначает данное слово! 
Но употребляется-то это понятие не так. (Иначе это походило бы на то, как если 
бы я, не зная правил шахматной игры, пытался выяснить, что означают слова 
"поставить мат", путем пристального наблюдения за последними ходами какой-то 
шахматной партии.)
317. Вводящая в заблуждение параллель: крик выражение боли, предложение 
выражение мысли!
Как будто цель предложения дать знать кому-то о самочувствии другого: только 
связанном, скажем, не с желудком, а с органом мысли.
318. Думая по ходу речи или письма так, как это делается обычно, мы, как 
правило, не станем утверждать, что мыслим быстрее, чем говорим: напротив, мысль 
кажется нам здесь неотделимой от ее выражения. Но с другой стороны, говорят о 
стремительности мысли, о том, что мысль пришла в голову молниеносно, что 
проблемы вмиг прояснились для нас и т.д. При этом возникает вопрос: не 
происходит ли при молниеносной мысли то же самое только предельно ускоренно, что 
и в случае обдуманной, немашинальной речи? Так что в первом случае стрелка как 
бы обегает циферблат враз, во втором же, сдерживаемая словами, движется 
мало"помалу.
319. Я способен мгновенно схватить, или понять, мысль в целом, так же как могу 
набросать ее немногими словами или штрихами.
Что же делает данный набросок суммарным выражением этой мысли?
320. Мгновенная мысль может относиться к мысли, сформулированной словами, как 
алгебраическая формула к ряду чисел, в который она развертывается.
Если мне, например, дана алгебраическая функция, то я уверен, что смогу 
рассчитать ее значение для аргументов 1, 2, 3, до 10. Эту уверенность можно 
назвать "вполне обоснованной", ибо я обучен рассчитывать такие функции и т.д. В 
других случаях она не будет обоснованной но будет оправданной успешностью моих 
расчетов.
321. "Что происходит, когда человек что-то внезапно понимает?" Вопрос плохо 
сформулирован. Будь он вопросом о значении выражения "внезапно понять", ответ на 
него не был бы указанием на процесс, которому мы дали такое название. Этот 
вопрос мог бы означать: каковы признаки того, что человек внезапно понял что-то; 
каковы характерные психические проявления внезапного понимания?
(Нет основания считать, что человек чувствует, например, смену выражений своего 
лица или изменения дыхания, характерные для того или иного душевного движения. 
Даже если он чувствует их, обратив на них свое внимание.) ((Позирование.))
322. Что такое описание [внешних проявлений] не дает ответа на вопрос о значении 
выражения ["внезапно понять"], подталкивает к выводу, будто понимание особое, не 
поддающееся определению переживание. Но при этом забывается, что нас-то должен 
интересовать вопрос: как мы сравниваем эти переживания, какой критерий тождества 
мы устанавливаем для таких случаев?
323. "Теперь я знаю, как продолжить!" восклицание; оно сродни естественному 
вскрику, вспышке радости. Из моего впечатления, естественно, не следует, что при 
попытке продолжить ряд я не собьюсь. В некоторых случаях я бы при этом сказал: 
"Когда я говорил, что знаю, как продолжить, так оно и было". Это заявят, 
например, столкнувшись с непредвиденным препятствием. Но непредвиденным должно 
быть не просто то, что я сбиваюсь.
Можно было бы также представить себе, что человек, вроде бы уяснивший что-то, 
всякий раз восклицал: "Теперь до меня дошло!" а на деле никогда не мог бы 
оправдать это. Ему могло бы казаться, будто он в мгновение ока снова забывает 
значение представившейся ему картины.
324. Разве было бы верно утверждать, что дело здесь заключается в индукции и что 
я столь же уверен в своей способности продолжить ряд, как уверен, что эта книга 
упадет на пол, стоит мне выпустить ее из рук; и что, если бы вдруг, без всяких 
видимых причин я оказался не в состоянии продолжить ряд, я бы удивился не 
меньше, чем если бы книга не упала на пол, а повисла в воздухе? На это я отвечу, 
что как раз для такой уверенности мы не нуждаемся ни в каких основаниях. Разве 
что-нибудьспособно оправдать уверенность лучше, чем успех?
325. "Уверенность, что я смогу продолжить ряд, после того как обрел данный опыт, 
например усмотрев эту формулу, зиждется просто на индукции". Что это значит? 
"Уверенность, что этот огонь меня сожжет, зиждется на индукции". Значит ли это, 
что я умозаключаю про себя: "Меня всегда сжигало пламя, следовательно, это 
случится и теперь"? Или же прежний опыт причина моей уверенности, а не ее 
основание? Является ли прежний опыт причиной уверенности? Это зависит от того, в 
какой системе гипотез, естественных законов рассматривается феномен уверенности.
Оправданна ли эта уверенность? То, что люди принимают за обоснование, 
показывает, как они мыслят и живут.
326. Мы ожидаем этого и поражаемся тому; но цепь оснований имеет конец.
327. "Можно ли мыслить, не говоря?" А что такое мыслить? Ну, а разве ты никогда 
не думаешь? Разве ты не можешь понаблюдать за самим собой и усмотреть, что же 
происходит? Ведь это должно быть совсем просто. Тебе же не надо дожидаться 
этого, как астрономического события, чтобы затем, может быть, в спешке делать 
наблюдения.
328. Ну, а что еще называют словом "мыслить"? По отношению к чему люди приучены 
употреблять данное слово? Разве, утверждая, что я мыслил, я всякий раз должен 
быть прав? Какого рода ошибка скрывается здесь? Существуют ли обстоятельства, 
при которых человек спросил бы: "Разве то, что я тогда делал, действительно было 
мышлением; не заблуждаюсь ли я?" Допустим, кто-нибудьв процессе размышлений 
проводит измерения; прекращает ли он мыслить, когда по ходу измерений перестает 
говорить с самим собой?
329. Когда я мыслю вербально, "значения" не предстают в моем сознании наряду с 
речевыми выражениями; напротив, сам язык служит носителем мысли.
330. Разве мышление род разговора? Хотелось бы сказать: это то, что отличает 
осмысленную речь от бессмысленного словоговорения. И вот уж кажется, что 
мышление аккомпанемент речи. Некий процесс, который может сопровождать что-то 
другое или же протекать самостоятельно.
Произнеси фразу: "А перо-то, кажется, тупое. Ну ничего, сойдет". Сначала 
обдуманно; затем бездумно; наконец, воспроизведи только мысль, без слов. Ну, а 
по ходу действия я мог бы проверить кончик моего пера, скривить лицо, а затем со 
смиренной миной продолжить письмо. И, занимаясь различными измерениями, я бы мог 
вести себя так, что всякий наблюдающий за мной сказал бы, что я без слов думал: 
если две величины равны третьей, то они равны между собой. Но то, что здесь 
составляет мысль, не является процессом, который должен сопровождать слова, коль 
скоро их не следует произносить бездумно.
331. Представь себе людей, которые могли бы мыслить только вслух. (Как 
существуют люди, которые могут читать только вслух.)
332. Хоть мы иногда называем "мышлением" предложение вместе с сопровождающим его 
душевным процессом, но "мыслью" мы называем не это сопровождение. Произноси 
предложение и мысли его; произноси его с пониманием! А теперь, не произнося его, 
только делай то, что сопровождало его при осмысленном произнесении! (Спой эту 
песню с выражением! А теперь повтори это выражение без пения! И здесь также 
можно что-то повторить; например, телодвижения, учащенное и замедленное дыхание 
и т.д.)
333. "Это может сказать только тот, кто в этом убежден". Как помогает ему 
убежденность, когда он высказывает это? Сосуществует ли она с высказанным 
выражением? (Или же перекрывается им, как перекрывается тихий тон громким, так 
что его уже как бы нельзя услышать при переходе к громкой тональности?) А что, 
если бы кто-то утверждал: "Чтобы суметь пропеть мелодию по памяти, нужно 
мысленно слышать и повторять ее"?
334. "Итак, ты, собственно, хочешь сказать..." С помощью этой фразы мы 
направляем кого-нибудьот одной формы выражения к другой. Человек склонен 
использовать такую картину: то, что он, собственно, "хотел сказать", что он 
"подразумевал", уже присутствовало в его сознании еще до того, как было 
высказано. Разного рода обстоятельства могут побудить нас отказаться от одной 
формы выражения и заменить ее другой. Чтобы это понять, полезно рассмотреть то 
отношение, в котором находится решение математической проблемы к причине и 
основанию ее постановки. Понятие "трисекции угла с помощью линейки и циркуля", 
когда люди пытаются проделать такое деление и, с другой стороны, когда доказано, 
что такового не существует.
335. Что происходит, когда мы стараемся, например, при написании письма найти 
правильное выражение для наших мыслей? Данный способ выражения уподобляет такой 
процесс переводу или описанию: мысли уже наличествуют (возможно, уже заранее 
даны) и мы просто ищем им выражение. Эта картина более или менее подходит для 
различных случаев. Но и происходить при всем том может разное! Я поддаюсь 
настроению, и выражение приходит. Или передо мной возникает некая картина, 
которую я стараюсь описать. Или же: мне приходит в голову английское выражение, 
а я пытаюсь припомнить его немецкий эквивалент. Или я делаю жест и спрашиваю 
себя: "Какие слова соответствуют этому жесту?" И т.д.
Ну, а каким должен быть ответ на вопрос: