нном множестве 
подобных случаев, приглядеться к деталям процесса, вблизи рассмотреть 
происходящее.
52. Если я готов допустить, что мыши зарождаются из грязных тряпок и пыли, то 
было бы нехудо поточнее исследовать, не могли ли они когда-то спрятаться в них, 
как-то туда попасть и т.д. Если же я уверен, что от этих вещей мыши не могут 
появиться на свет, то такое исследование, пожалуй, будет излишним.
Но прежде мы должны научиться понимать, что противостоит в философии такому 
детальному исследованию.
53. В нашей языковой игре (48) имеются разные возможности, различные случаи, 
когда мы сказали бы, что некоторый знак именует в данной игре квадрат вот такого 
цвета. Мы, например, сказали бы это, если бы знали, что люди, пользующиеся 
данным языком, были обучены применять такой знак вот так. Или если бы было 
установлено письменно, скажем в форме некой таблицы, что данному знаку 
соответствует такой-то элемент, причем данной таблицей пользовались бы при 
обучении этому языку и прибегали бы к ней в спорных случаях.
Но можно также представить себе, что такая таблица выступает как инструмент в 
процессе применения данного языка. Описание комплекса тогда происходило бы так: 
человек, описывающий комплекс, имеет с собою таблицу и отыскивает в ней каждый 
элемент комплекса, а затем соотносит его с соответствующим ему знаком (и тот, 
кому дается описание, тоже может пользоваться таблицей, переводя слова этого 
описания в образцы цветных квадратов). Можно было бы сказать, что здесь таблица 
принимает на себя ту роль, которую в других случаях играют память и ассоциации. 
(Выполняя приказ "Принеси мне красный цветок!", мы обычно не ищем сначала 
красный цвет в таблице, чтобы затем принести цветок того цвета, что найден в 
таблице. Когда же речь идет о том, чтобы выбрать определенный оттенок красного 
или же добиться нужного оттенка, смешав краски, тогда нам случается пользоваться 
образцом или таблицей.)
Если назвать такую таблицу выражением правила языковой игры, то можно сказать: 
то, что мы называем правилом игры, может играть в ней весьма разные роли.
54. Вспомним же, в каких случаях утверждают, что игра проводится по какому-то 
определенному правилу!
Правило может быть инструкцией при обучении игре. Его сообщают учащемуся и 
обучают его применению правила. Или же правило выступает как инструмент самой 
игры. Или же его не применяют ни при обучении игре, ни в самой игре; не входит 
оно и в перечень правил игры. Игре обучаются, глядя на игру других. Но мы 
говорим, что в игре соблюдаются те или иные правила, так как наблюдатель может 
"вычитать" эти правила из практики самой игры как некий закон природы, которому 
подчиняются действия играющих. Но как в этом случае наблюдатель отличает ошибку 
играющего от правильного игрового действия? Признаки этого имеются в поведении 
игрока. Подумай о таком характерном поведении, как исправление допущенной 
оговорки. Распознать, что некто делает это, можно даже не понимая его языка.
55. -то, что обозначают имена в языке, должно быть неразрушимым: ведь должно 
быть возможно описывать состояния, в которых все разрушаемое разрушено. И это 
описание будет тоже включать в себя слова; а то, что им соответствует, не может 
быть разрушаемым; ибо иначе эти слова потеряли бы значение". Не следует рубить 
сук, на котором сидишь.
На это, конечно, можно сразу же возразить, что должно быть исключено само это 
описание и разрушение. А то, что соответствует словам такого описания и, 
выходит, должно быть неразрушимо, если это описание истинно, является именно 
тем, что придает словам их значение, тем, без чего они не имели бы значения. Но 
ведь этот человек в некотором смысле и является как раз тем, что соответствует 
его имени. Однако он разрушим, а его имя не теряет своего значения, даже если 
носитель его разрушен. Тем, что соответствует определенному имени, без чего оно 
не имело бы значения, является, например, парадигма, употребляемая в языковой 
игре в связи с данным именем.
56. А что, если такой образец не принадлежит языку, если, например, цвет, 
обозначаемый словом, мы держим в памяти? "А если мы храним его в памяти, то, 
стало быть, он предстает нашему мысленному взору всякий раз при произнесении 
данного слова. Выходит, этот цвет должен быть сам по себе неразрушимым, если 
существует возможность всякий раз вспоминать его". Но в чем же тогда 
усматривается критерий того, что мы вспомним цвет правильно? Работая с образцом, 
а не с памятью, мы говорим при определенных обстоятельствах, что его цвет 
изменился, и судим об этом по памяти. А разве нельзя при некоторых 
обстоятельствах говорить и о помутнении образов нашей памяти? Разве мы 
полагаемся на свою память не в той же мере, что и на образец? (Ведь кто-то мог 
бы сказать: "Не будь у нас памяти, мы бы полагались на образец".) Или, например, 
возьмем какую-нибудьхимическую реакцию. Представь, что ты должен передать 
определенный цвет Ц и что это цвет, наблюдаемый при смешении химических веществ 
X и Y. Предположим, что однажды эта краска показалась тебе более светлой, чем 
прежде. Неужели ты при этом не сказал бы: "Должно быть, я ошибся. Это наверняка 
такой же цвет, что и вчера?" Это показывает, что мы не всегда прибегаем к 
свидетельству памяти как к высшей и окончательной инстанции.
57. "Нечто красное может быть разрушено, но красное как таковое разрушено быть 
не может, и потому значение слова "красное" независимо от существования того или 
иного красного предмета". Конечно, не имеет смысла говорить, что разорван или 
истолчен в порошок красный цвет (цвет, а не красящее вещество). Но разве мы не 
говорим "Красное исчезло"? И не цепляйся за то, что мы способны вызвать его в 
нашем воображении, даже если ничего красного не осталось. Это все равно что ты 
захотел бы сказать: все еще существует химическая реакция, порождающая красное 
пламя. А как быть, если ты не можешь больше вспомнить цвет? Если мы забываем, 
какой цвет обозначен данным именем, оно утрачивает для нас значение, то есть мы 
уже не можем играть с ним в определенную языковую игру. И тогда данная ситуация 
сопоставима с той, в которой утрачена парадигма, входившая в качестве 
инструмента в наш язык.
58. "Я буду называть именем только то, что не может входить в словосочетание "Х 
существует". Выходит, нельзя говорить "Красное существует", ибо, не существуй 
оно, о нем вообще нельзя было бы говорить". Вернее: если предполагается, что 
высказывание "Х существует" означает всего лишь: "Х" имеет значение, то оно не 
предложение, говорящее об Х, а предложение о нашем употреблении языка, то есть 
об употреблении слова "Х".
Нам кажется, что, заявляя: слова "Красное существует" не имеют смысла, мы тем 
самым что-то утверждаем о природе красного. А именно что красное существует "в 
себе и для себя". Аналогичная идея что это высказывание представляет собой некое 
метафизическое утверждение о красном находит свое выражение и в том, что мы, 
например, говорим о красном как о вневременном, а возможно, и еще сильнее как о 
"неразрушимом".
Но по сути, мы просто хотим понять слова "красное существует" как высказывание: 
слово "красное" имеет значение. Или, может быть, вернее: высказывание "Красное 
не существует" как утверждение: "красное" не имеет значения. Только мы хотим 
сказать не о том, что данное высказывание это говорит, а что, если оно имеет 
смысл, оно должно утверждать это. Что, пытаясь это сказать, оно приходит в 
противоречие с самим собой именно потому, что красное существует "в себе и для 
себя". Между тем единственное противоречие состоит здесь лишь в том, что данное 
предложение выглядит так, будто оно говорит о цвете, в то время как оно призвано 
сообщить нечто об употреблении слова "красный". В действительности же мы не 
колеблясь говорим о существовании определенного цвета, а это равнозначно 
утверждению, что существует нечто, имеющее этот цвет. Причем первое высказывание 
не менее точно, чем второе; в особенности там, где -то, что имеет цвет" не 
является физическим объектом.
59. "Имена обозначают лишь то, что является элементом действительности. То, что 
неразрушаемо, что сохраняется при всех изменениях". Но что это такое? Да ведь 
оно витает перед нами при произнесении предложения! Мы выражаем словами какое-то 
вполне сложившееся представление, особую картину, которой хотим воспользоваться. 
Ведь опыт же не показывает нам этих элементов. Мы видим составные части чего-то 
сложного (например, стула). Мы говорим: спинка является частью стула, но и она в 
свою очередь составлена из различных кусков дерева; тогда как ножка стула его 
более простая составная часть. Мы также видим целое, которое изменяется 
(разрушается), в то время как его составные части остаются неизменными. Все это 
материалы, из которых мы конструируем такую картину реальности.



60. Когда я говорю: "Моя швабра стоит в углу", то о чем, собственно, это 
высказывание о палке и щетке? Во всяком случае, его можно было бы заменить 
другим высказыванием о положении палки и положении щетки. А ведь это 
высказывание более детально проанализированная форма первого. Но почему я 
называю его "более детально проанализированным"? Ну, если швабра находится там, 
то ведь это значит, что там же должны быть и составляющие ее палка и щетка, 
причем в определенном положении друг к другу. И смысл первого предложения 
предполагал это как бы в скрытом виде. В проанализированном же предложении это 
выражено явно. Так что же, тот, кто говорит, что швабра стоит в углу, по сути, 
имеет в виду следующее: там находятся палка и щетка и палка воткнута в щетку? 
Спроси мы кого-нибудь, действительно ли он так думал, он, по всей вероятности, 
ответил бы, что совсем не думал о палке и о щетке порознь. И это был бы верный 
ответ, ибо он не собирался говорить ни о палке, ни о щетке в отдельности. 
Представь, что вместо "Принеси мне швабру!" ты говоришь кому-то "Принеси мне 
палку и щетку, в которую она воткнута!". Не прозвучит ли в ответ на это: "Ты 
просишь швабру? Почему же ты так странно выражаешься?" Будет ли точнее понято 
детально проанализированное предложение? Можно сказать, что это предложение 
достигает того же, что и обычное, но более обстоятельным образом. Представь себе 
языковую игру, в которой кому-то даются указания принести, подвинуть и т.д. 
предметы, состоящие из нескольких частей. И два способа игры: в одной (а) вещи, 
составленные из частей (швабра, стул, стол и т.д.) имеют имена, как в (15). Во 
второй (б) имена даны только частям, целое же описывается с их помощью. В какой 
мере тогда указание во второй игре является проанализированной формой указания в 
первой? Заключен ли второй приказ в первом и выявляется ли он с помощью анализа? 
Конечно, швабра будет сломана, если отделять палку от щетки; но следует ли из 
этого, что приказ принести швабру тоже состоит из соответствующих частей?
61. "Но ты же не будешь отрицать, что какое-то определенное указание в случае 
(а) говорит о том же самом, что и в случае (б); а как же ты назовешь тогда 
второе указание, как не проанализированной формой первого?" Конечно, и я бы 
сказал, что команда в (а) имеет такой же смысл, что и команда в (б); или, как я 
ранее выразил это: они приводят к одному и тому же. А это значит, что, если мне 
покажут приказ вида (а) и спросят "Какому приказу вида (б) он равнозначен?" или 
же "Какому приказу вида (б) он противоречит?", я отвечу на этот вопрос так-то. 
Однако этим еще не утверждается, что мы пришли к общему согласию относительно 
употребления выражения "иметь тот же смысл" или "приводить к тому же самому". 
Можно, скажем, спросить, в каких случаях мы говорим: "Это просто два разных вида 
одной и той же игры"?
62. Предположим, например, что тот, кому даются команды в форме (а) и (б), 
прежде чем он принесет требуемое, должен взглянуть на таблицу, соотносящую имена 
с изображениями. Делает ли он одно и то же, выполняя команду в случае (а) и 
соответствующую ей команду в случае (б)? И да, и нет. Ты можешь сказать: "Суть 
обоих указаний одна и та же". Я бы сказал тут то же самое. Но не всегда ясно, 
что следует называть "сутью" указания. (Так же как об определенных предметах 
можно сказать, что они имеют такое и такое назначение. Важно, чтобы то, что 
является лампой, служило освещению, а то, что она украшает комнату, заполняет 
пустое пространство и т.д., несущественно. Но не всегда четко различимо 
существенное и несущественное.)
63. Однако, называя предложение типа (б) "проанализированной" формой предложения 
типа (а), мы легко поддаемся искушению считать, будто первое более 
фундаментально; будто оно показывает, что подразумевает другое, и т.д. Мы 
рассуждаем примерно так: располагая лишь непроанализированной формой, 
испытываешь нехватку анализа. Зная же аналитическую форму, тем самым обладаешь 
всем. Но разве нельзя сказать, что и в этом, и в том случае теряется из виду та 
или иная сторона дела?
64. Представим себе игру (48), видоизмененную таким образом, что имена в ней 
обозначают не одноцветные квадраты, а прямоугольники, каждый из которых состоит 
из двух таких квадратов. Пусть прямоугольник, состоящий из красного и зеленого 
квадратов называется "у", полузеленый"полубелый прямоугольник "ф" и т.д. Разве 
нельзя было бы представить себе людей, имеющих имена для таких комбинаций цветов 
и не имеющих их для отдельных цветов? Подумай о случаях, когда мы говорим "Это 
сочетание цветов (например, французское трехцветие) имеет совсем особый 
характер".
Насколько знаки этой языковой игры нуждаются в анализе? Да и в какой мере 
возможно заменить данную языковую игру игрой (48)? Ведь это же другая языковая 
игра, даже если и родственная игре (48).
65. Здесь мы наталкиваемся на большой вопрос, стоящий за всеми этими 
рассуждениями. Ведь мне могут возразить: "Ты ищешь легких путей! Ты говоришь о 
всех возможных языковых играх, но нигде не сказал, что существенно для языковой 
игры, а стало быть, и для языка. Что является общим для всех этих видов 
деятельности и что делает их языком или частью языка? Ты увиливаешь именно от 
той части исследования, которая у тебя самого в свое время вызвала сильнейшую 
головную боль, то есть от исследования общей формы предложения и языка".
И это правда. Вместо того чтобы выявлять то общее, что свойственно всему, 
называемому языком, я говорю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей 
черты, из"за которой мы применяли к ним всем одинаковое слово. Но они родственны 
друг другу многообразными способами. Именно в силу этого родства или же этих 
родственных связей мы и называем все их "языками". Я попытаюсь это объяснить.
66. Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем "играми". Я имею в виду 
игры на доске, игры в карты, с мячом, борьбу и т.д. Что общего у них всех? Не 
говори "В них должно быть что-то общее, иначе их не называли бы "играми", но 
присмотрись, нет ли чего-нибудьобщего для них всех. Ведь, глядя на них, ты не 
видишь чего-то общего, присущего им всем, но замечаешь подобия, родство, и 
притом целый ряд таких общих черт. Как уже говорилось: не думай, а смотри! 
Присмотрись, например, к играм на доске с многообразным их родством. Затем 
перейди к играм в карты: ты находишь здесь много соответствий с первой группой 
игр. Но многие общие черты исчезают, а другие появляются. Если теперь мы 
перейдем к играм в мяч, то много общего сохранится, но многое и исчезнет. Все ли 
они "развлекательны"? Сравни шахматы с игрой в крестики и нолики. Во всех ли 
играх есть выигрыш и проигрыш, всегда ли присутствует элемент соревновательности 
между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение. Но 
в игре ребенка, бросающего мяч в стену и ловящего его, этот признак отсутствует. 
Посмотри, какую роль играет искусство и везение. И как различны искусность в 
шахматах и в теннисе. А подумай о хороводах! Здесь, конечно, есть элемент 
развлекательности, но как много других характерных черт исчезает. И так мы могли 
бы перебрать многие, многие виды игр, наблюдая, как появляется и исчезает 
сходство между ними.
А результат этого рассмотрения таков: мы видим сложную сеть подобий, 
накладывающихся друг на друга и переплетающихся друг с другом, сходств в большом 
и малом.
67. Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их "семейными 
сходствами", ибо так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у 
членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т.д. и 
т.п. И я скажу, что "игры" образуют семью.
И так же образуют семью, например, виды чисел. Почему мы называем нечто 
"числом"? Ну, видимо, потому, что оно обладает неким прямым родством со многим, 
что до этого уже называлось числом; и этим оно, можно сказать, обретает 
косвенное родство с чем-то другим, что мы тоже называем так. И мы расширяем наше 
понятие числа подобно тому, как при прядении нити сплетаем волокно с волокном. И 
прочность нити создается не тем, что какое-нибудьодно волокно проходит через нее 
по всей ее длине, а тем, что в ней переплетается друг с другом много волокон.
Если же кто-то захотел бы сказать: "Во всех этих конструкциях общее одно а 
именно дизъюнкция всех этих совокупностей", я ответил бы: ты тут просто 
обыгрываешь слово. Вполне можно было бы также сказать: нечто проходит через всю 
нить а именно непрерывное наложение ее волокон друг на друга.
68. "Прекрасно! Выходит, число определяется для тебя как логическая сумма таких 
отдельных, родственных друг другу понятий: кардинальное число, рациональное 
число, действительное число и т.д.; и таким же образом понятие игры понимается 
как логическая сумма соответствующих более частных понятий". Это необязательно. 
Ведь я могу придать понятию числа строгие границы, то есть использовать слово 
"число" для обозначения строго ограниченного понятия. Однако я могу пользоваться 
им и таким образом, что объем понятия не будет заключен в какие-то границы. 
Именно так мы и употребляем слово "игра". Ибо как ограничить понятие игры? Что 
еще остается игрой, а что перестает ею быть? Можно ли здесь указать четкие 
границы? Нет. Ты можешь провести какую-то границу, поскольку она еще не 
проведена. (Но это никогда не мешало тебе пользоваться словом "игра".)
"Но тогда использование данного слова не регулируется; "игра", в которую мы с 
ним играем, не имеет правил". Да, употребление этого слова не всецело 
определяется правилами, но ведь нет, например, и правил, на какую высоту и с 
какой силой можно бросить теннисный мяч, а теннис это все-таки игра, и игра по 
правилам.
69. Как же тогда объяснить кому-нибудь, что такое игра? Я полагаю, что следует 
описать ему игры, добавив к этому: "Вот это и подобное ему называют "играми". А 
знаем ли мы сами больше этого? Разве мы только другим людям не можем точно 
сказать, что такое игра? Но это не неведение. Мы не знаем границ понятия игры, 
потому что они не установлены. Как уже говорилось, мы могли бы для каких-то 
специальных целей провести некую границу. Значило бы это, что только теперь 
можно пользоваться данным понятием? Совсем нет! Разве что для данной особой 
цели. В такой же степени, в какой дефиниция "1 шаг = 75 см", вводила бы в 
употребление меру длины "1 шаг". Если же ты попытаешься мне возразить: "Но ведь 
раньше это не было точной мерой длины", я отвечу: ну и что, значит, она была 
неточной. Хотя ты еще задолжал мне определение точности.
70. "Но если понятие "игры" столь расплывчато, то ведь ты, собственно, и не 
знаешь, что понимаешь под "игрой"". Допустим, я даю следующее описание: "Земля 
была сплошь покрыта растениями". Хочешь ли ты сказать, что я не знаю, о чем 
говорю, до тех пор пока не сумею дать определения растению?
Что я имею в виду, могли бы пояснить, например, рисунок и слова: "Так 
приблизительно выглядела Земля". Я, может быть, даже говорю: "Она выглядела 
точно так". Что же, выходит, там были именно эт