а трава и эти листья, притом 
точно в таком положении? Нет, не значит. В этом смысле я не признал бы точной ни 
одну картину_.
71. Можно сказать, что понятие "игры" понятие с расплывчатыми границами. "Но 
является ли расплывчатое понятие понятием вообще?" Является ли нечеткая 
фотография вообще изображением человека? Всегда ли целесообразно заменять 
нечеткое изображение четким? Разве неотчетливое не является часто как раз тем, 
что нам нужно?
Фреге сравнивает понятие с некоторой очерченной областью и говорит, что при 
неясных очертаниях ее вообще нельзя назвать областью. Это означает, пожалуй, что 
от нее мало толку. Но разве бессмысленно сказать: "Стань приблизительно там!"? 
Представь, что я говорю это кому-то, стоящему вместе со мной на городской 
площади. При этом я не очерчиваю какие-то границы, а всего лишь делаю 
указательное движение рукой, показывая ему на определенное место. Вот так же 
можно объяснить кому-нибудьи что такое игра. Ему предлагают примеры и стараются, 
чтобы они были поняты в определенном смысле. Однако под сказанным я вовсе не 
имею в виду: в этих примерах ему следует увидеть то общее, что я по каким-то 
причинам не смог выразить словами. Подразумевалось другое: он должен теперь 
применять эти примеры соответствующим образом. Приведение примеров здесь не 
косвенное средство пояснения, к которому мы прибегаем за неимением лучшего. Ведь 
любое общее определение тоже может быть неверно понято. Именно так мы играем в 
эту игру. (Я имею в виду языковую игру со словом "игра".)
72. Видение общего. Представь, что я показываю кому-нибудьразноцветные картинки 
и говорю: "Цвет, который ты видишь на всех этих картинках, называется "охра"". 
Это определение, и другой человек поймет его, отыскав и увидев то общее, что 
есть в этих картинках. Тогда он может взглянуть на это общее, указать на него.
Сравни этот пример с таким: Я показываю ему фигуры разной формы, но окрашенные 
одним цветом и говорю: -то общее, что в них имеется, называется "охра"".
А сравни с этим другой случай: я показываю ему образцы разных оттенков синего и 
говорю: "Цвет, общий им всем, я называю "синим"".
73. Когда кто-то объясняет мне наименование цветов, показывая образцы и говоря 
"Этот цвет называется "синим", этот "зеленым"...", то такой способ объяснения во 
многих отношениях можно сравнить с тем, когда у меня в руках таблица, где под 
образцами цвета стоят соответствующие слова. Хотя и данное сравнение во многих 
отношениях может вводить в заблуждение. Ну, а кто-то склонен расширить 
сравнение: понять определение значит иметь в сознании понятие определяемой вещи, 
то есть образец или картину. Так, если мне показывают различные листья и говорят 
"Это называется "листом"", то у меня в сознании возникает представление о форме 
листа, его картина. Но как выглядит образ листа, не имеющего особой формы, образ 
-того, что общо листьям любой формы"? Какой цветовой оттенок имеет "мыслимый 
образец" зеленого цвета образец того, что присуще всем оттенкам зеленого?
"Но разве не могли бы существовать такие "всеобщие" образцы? Скажем, 
какая-нибудьсхема листа, или образец чисто зеленого цвета?" Конечно, могли бы! 
Но от способа применения этих образцов зависит, будет ли эта схема понята как 
схема, а не как форма определенного листа, а полоска чисто зеленого цвета как 
образец всего зеленого, а не как образец этого чисто зеленого цвета.
Задай себе вопрос, какую форму должен иметь образец зеленого цвета? Должен ли он 
быть четырехугольным? Или он стал бы тогда образцом зеленого четырехугольника? 
Так что же, его форма должна быть "неправильной"? А что помешает нам тогда 
считать его образцом неправильной формы, то есть употреблять его таким образом?
74. К этому же относится и такая мысль: тот, кто рассматривает данный лист как 
образец "формы листа вообще", видит его иначе, чем тот, кто смотрит на него как 
на образец данной определенной формы. Ну, хоть это и не так, опыт 
свидетельствует: такое, конечно, возможно ибо это говорило бы лишь о том, что 
человек, видящий лист определенным образом, и использует его тем или иным 
способом, в соответствии с тем или иным правилом. Конечно, существуют те или 
иные способы видения; существуют и случаи, когда тот, кто видит образец так, как 
правило, и применяет его таким образом, а тот, кто видит его иначе, и обращается 
с ним по-иному. Например, тот, кто видит в схематическом изображении куба 
плоскую фигуру, состоящую из квадрата и двух ромбов, пожалуй, выполнит команду 
"Принеси мне такой же!" иначе, чем тот, кто воспринимает это изображение 
объемно.
75. Что же тогда означает: знать, что такое игра? Что значит: знать это и быть 
не в состоянии это сказать? Не эквивалентно ли такое знание несформулированному 
определению, в котором, передай я его словами, я признаю выражение моего знания? 
Разве мое знание, мое понятие об игре не выражается полностью в тех объяснениях, 
которые я мог бы привести? То есть в том, как я описываю примеры разного рода 
игр, показываю, как по аналогии с ними могут быть сконструированы всевозможные 
типы других игр, говорю, что то или это вряд ли может называться игрою, и т.д.
76. Проведи здесь кто-нибудьчеткие границы, я мог бы и не признать их границами, 
которые мне всегда хотелось провести или которые я уже мысленно провел. Ибо я 
вообще не хотел проводить границ. В таком случае можно было бы сказать: его 
понятие не тождественно, но родственно моему. Таково родство двух изображений, 
одно из которых состоит из расплывчатых цветовых пятен, а другое из пятен 
подобной же формы, в таком же соотношении, но с четкими контурами. Сходство 
здесь столь же бесспорно, как различие.
И если мы продолжим это сравнение еще дальше, станет ясно, что степень 
возможного сходства отчетливого и размытого изображений зависит от степени 
неопределенности последнего. Ибо представь, что тебе нужно расплывчатое 
изображение передать через "соответствующее" ему отчетливое. В первом случае 
просматривается размытый красный прямоугольник; ты заменяешь его четким 
изображением. Безусловно, можно начертить несколько таких прямоугольников с 
четкими контурами, которые соответствовали бы одному нечеткому. Но если в 
оригинале нет резких границ при переходе одного цвета в другой, то разве не 
становится невыполнимой задача передать расплывчатое изображение четким? Не 
должен ли ты в таком случае сказать: "Я мог бы здесь с тем же успехом, что и 
прямоугольник, изобразить круг или сердце; ведь все краски сливаются друг с 
другом. Изображение соответствует всему и ничему". Именно в этом положении 
находится тот, кто в эстетике или этике ищет определений, соответствующих нашим 
понятиям.
Всякий раз, столкнувшись с такой трудностью, задай себе вопрос: как мы усвоили 
значение этого слова (например, "хорошо")? На каких примерах, в каких языковых 
играх? И тогда тебе станет легче понять, что данное слово должно иметь целое 
семейство значений.
78. Сравни знание и речевое выражение:
какова высота Монблана
как применяется слово "игра"
как звучит кларнет.
Удивляясь, что можно знать нечто и быть не в состоянии это выразить, вероятно, 
думают о первом случае. И уж, конечно, не о таком случае, как третий.
79. Рассмотри следующий пример: Если говорят "Моисей не существовал", это может 
означать разное: у израильтян при исходе из Египта не было одного вождя или их 
вождя звали не Моисей или вообще не было человека, совершившего все, что Библия 
приписывает Моисею, и т.д. и т.п. Вслед за Расселом мы могли бы сказать: имя 
"Моисей" можно определить с помощью разных описаний. Например, таких: "человек, 
проведший израильтян через пустыню"; "человек, живший в такое-то время и в 
таком-то месте и называвшийся тогда Моисеем", "человек, который в младенческом 
возрасте был вытащен из Нила дочерью фараона" и т.д. И в зависимости от того, 
примем ли мы одно или другое определение, предложение "Моисей не существовал" 
приобретает разный смысл, как и любое иное предложение о Моисее. И если нам 
говорят "N не существовал", то ведь мы спрашиваем: "Что ты имеешь в виду? Не 
хочешь ли ты сказать, что... или что...?" и т.д.
Ну, а всегда ли я готов, высказывая нечто о Моисее, заменить имя "Моисей" одним 
из этих описаний? Пожалуй, я скажу: под "Моисеем" я подразумеваю человека, 
содеявшего то, что Библия приписывает Моисею, или же многое из того. Но сколь 
многое? Решил ли я, сколь многое должно оказаться ложным, чтобы я признал мое 
предложение ложным? Иными словами, имеет ли для меня имя "Моисей" твердо 
установленное и однозначное употребление во всех возможных случаях? Не обстоит 
ли дело так, что у меня в распоряжении как бы целый набор подпорок, так что, 
лишившись одной из них, я готов опереться на другую, и наоборот? Рассмотрим еще 
и другой случай. Когда я говорю "N умер", то в качестве значения имени N может 
быть принято следующее: я верю, что жил некий человек, которого я (1) лицезрел 
там-то, который (2) выглядел вот так (изображения), (3) совершил то-то и (4) в 
гражданской жизни носил имя N. Если бы меня спросили, что я понимаю под N , я 
полностью или частично перечислил бы вышесказанное, притом в разных случаях 
разное. Отсюда мое определение имени N могло бы звучать приблизительно так: 
"Человек, к которому все это относится". Ну, а как быть, если что-то из 
сказанного окажется ложным? Буду ли я готов объявить предложение "N умер" ложным 
даже если ложными окажутся лишь кое"какие, с моей точки зрения второстепенные, 
детали? Где же границы второстепенного? Уже располагай я в таком случае 
дефиницией имени, я был бы теперь готов изменить ее.
Это можно выразить и так: я пользуюсь именем "N" без фиксированного значения. 
(Но его применению это наносит столь же малый ущерб, как столу то, что он стоит 
на четырех, а не трех ножках и потому иногда пошатывается.)
Стоит ли говорить, что, пользуясь словом, не зная его значения, я, стало быть, 
говорю бессмыслицу? Говори что хочешь, до тех пор пока это не мешает тебе видеть 
происходящее. (А если ты это видишь, то кое"чего уже не скажешь.)
(Неустойчивость научных дефиниций: то, что сегодня считается эмпирически 
сопутствующим признаком феномена A, завтра может быть использовано как 
определение "A".)



80. Я говорю: "Там стоит стул". А что, если я подхожу к нему, собираясь его 
взять, а он вдруг исчезает из виду? "Значит, это был не стул, а некая иллюзия". 
Но через две секунды мы снова видим его и можем потрогать его рукой и т.д. 
-тогда все-таки это был стул, а обманчивым было его исчезновение". Но допустим, 
что спустя какое-то время он исчезает снова или же кажется исчезнувшим. Что тут 
скажешь? Есть ли у тебя готовые правила для подобных случаев, правила, 
говорящие, можно ли все еще называть нечто "стулом"? Или же мы обходимся при 
употреблении слова "стул" без них; и должны говорить, что, по сути, не связываем 
с этим словом никакого значения, так как не располагаем правилами всех его 
возможных применений?
81. Ф.П.Рамсей в разговоре со мной однажды подчеркнул, что логика "нормативная 
наука". Не знаю точно, что он под этим подразумевал, но это, бесспорно, было 
тесно связано с тем, что позднее осенило меня; что именно в философии мы часто 
сравниваем употребление слов с играми, вычислениями по строгим правилам, но не 
можем утверждать, что употребляющий данный язык должен играть в такую игру. Если 
же говорить, что наше речевое выражение только приближается к подобным 
исчислениям, то это граничит с непониманием. Ведь при этом может показаться, 
будто в логике идет речь о некоем идеальном языке. Будто наша логика является 
логикой как бы безвоздушного пространства. Между тем логика рассматривает язык 
или мышление не в том плане, в каком естествознание изучает некое явление 
природы, и в крайнем случае можно сказать, что мы конструируем идеальные языки. 
Но при этом слово "идеальное" вводило бы в заблуждение, создавая впечатление, 
будто эти языки лучше, совершеннее, чем наш повседневный язык; будто задача 
логики показать наконец людям, как выглядит правильное предложение.
Но все это может предстать в верном свете лишь тогда, когда удастся добиться 
большей ясности в отношении понятий понимания, осмысления и мышления. Ибо тогда 
прояснится также, что может подталкивать (и прежде подталкивало меня) к мысли, 
что, произнося предложение и осмысливая или понимая его, человек тем самым якобы 
проводит исчисление по определенным правилам.
82. Что я называю "правилом, по которому он действует"? Гипотезу, 
удовлетворительно описывающую наблюдаемое нами его употребление слов; или 
правило, которым он руководствуется при употреблении знаков; или же то, что он 
говорит нам в ответ на наш вопрос о его правиле? Но что, если наблюдение не 
позволяет четко установить правило и не способствует прояснению вопроса? Ведь, 
дав мне, например, на мой вопрос, что он понимает под N, ту или иную дефиницию, 
он тотчас же был готов взять ее обратно и как-то изменить. Ну, а как же 
определить правило, по которому он играет? Он сам его не знает. Или вернее: что 
же в данном случае должна означать фраза "Правило, по которому он действует"?
83. А не проясняет ли здесь что-то аналогия между языком и игрой? Легко 
представить себе людей, развлекающихся на лужайке игрой в мяч. Начиная разные 
известные им игры, часть из них они не доводят до конца, бесцельно подбрасывают 
мяч, гоняются в шутку друг за другом с мячом, бросают его друг другу и т.д. И 
вот кто-то говорит: все это время они играли в мяч, при каждом броске следуя 
определенным правилам.
А не случается ли, что и мы иногда играем, "устанавливая правила по ходу игры"? 
И даже меняя их "по ходу игры".
84. Я говорил об употреблении слова: оно не всецело очерчено правилами. Но как 
выглядит игра, полностью ограниченная правилами, не допускающими ни тени 
сомнения, игра, которую всякое отклонение заклинивает? Разве нельзя представить 
себе правило, регулирующее применение данного правила? А также сомнение, 
снимающие это правило, и так далее?
Но это не говорит о том, что мы сомневаемся, потому что способны представить 
себе сомнение. Я вполне могу представить себе, что кто-то, отворяя дверь своего 
дома, всякий раз опасается, не разверзнется ли за нею пропасть и не свалится ли 
он в нее, переступив порог (и может статься, что когда-нибудьон окажется прав). 
Но из"за этого я ведь не стану сомневаться в подобных же случаях.
85. Правило выступает здесь как дорожный указатель. Разве последний не оставляет 
никаких сомнений относительно пути, который я должен избрать? Разве он 
указывает, когда я прохожу мимо него, в каком направлении мне идти по дороге ли, 
тропинкой или прямо через поле? А где обозначено, в каком смысле нужно следовать 
ему: в направлении ли его стрелки или же (например) в противоположном? А если бы 
вместо одного дорожного указателя имелась замкнутая цепь путевых знаков или 
меловых меток на земле, разве в этом случае проигрывалась лишь одна их 
интерпретация? Итак, можно говорить, что дорожный знак все-таки не оставляет 
места сомнению. Или вернее: он иногда оставляет место сомнению, а иногда нет. 
Ну, а это уже не философское, а эмпирическое предложение.
86. Такая языковая игра, как (2), играется с помощью таблицы. Знаки, которые A 
дает B, в данном случае письменные. У B имеется таблица. В первом ее столбце 
стоят используемые в игре письменные знаки, во втором изображения видов 
строительных камней. A показывает B такой письменный знак; B ищет его в таблице, 
смотрит на соотнесенный с ним рисунок и т.д. Выходит, таблица и служит правилом, 
подчиняясь которому он выполняет приказ. Поиску рисунка в таблице учатся путем 
тренировки, причем частично такая тренировка состоит, например, в том, что 
ученик обучается горизонтально водить пальцем в таблице слева направо; то есть 
как бы учится проводить ряд горизонтальных линий.
Представь"ка себе, что введены различные способы чтения таблицы.
Один их них описан выше и соответствует данной схеме:
 
 
 
а другой осуществляется по такой схеме:
 
 
 
или еще по какой-то иной. Такая схема прилагается к таблице в качестве правила 
ее использования.
Ну, а разве нельзя представить себе и другие правила для объяснения этого 
правила? А с другой стороны, разве первая таблица без схемы стрелок была не 
полна? И разве не полны без таких схем другие таблицы?
87. Допустим, я поясняю: под "Моисеем" я понимаю человека, если только таковой 
был, который вывел израильтян из Египта, как бы его тогда ни называли и что бы 
еще, кроме этого, он, возможно, ни совершил. Усомниться же можно не только в 
имени "Моисей", но и в других словах этого пояснения (что называть "Египтом", 
кого "израильтянами", и т.д.?). Да, эти вопросы не иссякнут и при обращении к 
таким словам, как "красное", "темное", "сладкое". "А тогда как такое объяснение 
способствует пониманию, если оно не является окончательным? Ведь в таком случае 
объяснение никогда не завершается; и получается, что я все же не понимаю и 
никогда не пойму, что имеется в виду!" Объяснение как бы повисает в воздухе до 
тех пор, пока его не подкрепит другое. Между тем объяснение, хотя и может 
основываться на другом, располагай мы таковым, отнюдь не требует этого другого 
если мы не нуждаемся в нем во избежание непонимания. Можно сказать: объяснение 
служит устранению или предотвращению непонимания причем того непонимания, 
которое возникло бы без этого объяснения; не любого непонимания, какое только 
можно себе представить.
Вполне может показаться, будто каждое сомнение просто обнаруживает некий пробел 
в основаниях, так что достоверное понимание возможно лишь в том случае, если 
сперва усомниться во всем, в чем можно усомниться, а затем устранить все эти 
сомнения.
Дорожный знак в порядке, если он в нормальных условиях выполняет свою задачу.
88. Я говорю кому-то: "Стань приблизительно там!" разве это разъяснение не может 
успешно сработать? И разве не может не сработать и любое другое?
"А не является ли это разъяснение неточным?" Ну почему бы и не назвать его 
"неточным"! Только разберемся, что означает слово "неточный". Ведь оно не 
означает "неприменимый". И подумаем над тем, что, наоборот, называется -точным" 
разъяснением! Что-то вроде очерченной мелом области? Тут сразу же приходит в 
голову, что проведенная мелом линия имеет толщину. Так что точнее была бы 
цветовая граница. Но сработает ли в данном случае большая точность, не будет ли 
это работой вхолостую? Да мы еще не определили и что считать выходом за пределы 
точно заданных границ, не установили, как, с помощью каких инструментов их 
следует фиксировать. И так далее.
Мы понимаем, что значит поставить точное время на карманных часах или же 
отрегулировать их, чтобы они шли точно. Ну, а если бы нас спросили: идеальна ли 
эта точность или насколько она приближается к идеальной? Конечно, можно говорить 
об измерении времени с иной, скажем большей, точностью, чем его измерение с 
помощью карманных часов. Тогда слова "Поставь часы на точное время" имели бы 
другое, хотя и сходное значение, а выражение "отсчитывать время" было бы связано 
с другим процессом и т.д. Ну, а если я говорю кому-нибудь: "Тебе следовало бы 
приходить к обеду более пунктуально, ты знаешь, что он начинается ровно в час", 
разве при этом, по сути, не идет речь о точности? Ведь можно сказать: "Подумай 
об определении времени в лаборатории или в обсерватории: вот там ты увидишь, что 
означает -точность"".
"Неточный" по сути дела, упрек, а -точный" похвала. То есть предполагается: 
неточное достигает своей цели с меньшим совершенством, чем более точное. Таким 
образом, здесь дело сводится к тому, что мы называем "целью". Значит ли, что я 
неточен, если указываю расстояние от нас до Солнца с допуском до 1 метра или 
заказываю столяру стол, ширина которого имеет допуск более 0,001 м.
Единый идеал точности не предусмотрен; мы не знаем, что нужно понимат