о" и его значении.)
Но представь мы себе предложение как словесную картину, а каждое слово в нем как 
отдельное изображение, не столь уж удивительным было бы, что слово, взятое вне 
контекста и сказанное без определенной цели, кажется как бы несущим в себе самом 
определенноое значение.
Подумай здесь об особом виде иллюзии, проливающей свет на это обстоятельство. Я 
прогуливаюсь со своим знакомым в окрестностях города. В разговоре с ним 
выясняется, что, по моим представлениям, город лежит справа от нас. Для этого 
предположения у меня нет никакого осознанного основания, более того, простое 
размышление могло бы убедить меня в том, что город где-то слева от меня. На его 
вопрос, почему же тогда я вообразил, будто город лежит в том направлении, я не 
мог бы сперва дать никакого ответа. У меня не было основания так считать, 
однако, не имея на то оснований, я, по"видимому, мог бы все же усмотреть 
определенные психологические причины для подобного предположения, сославшись на 
какие-то ассоциации и воспоминания. Например, такие: мы ведь шли вдоль канала, а 
я уже однажды при подобных же обстоятельствах ходил по берегам какого-то канала 
и тогда город лежал справа от нас. Я бы мог попытаться аналогичным образом 
проследить причины моего необоснованного убеждения как бы психоаналитически.



"Но что это за странное переживание?" Да ведь оно не более странно, чем любое 
другое. Просто оно иного типа, чем те переживания, которые мы считаем наиболее 
фундаментальными, например, чувственные впечатления.
"Мне кажется, что я знаю: город лежит там". "Мне кажется, что имя "Шуберт" 
подходит и к сочинениям Шуберта, и к его лицу".
Ты можешь произнести про себя, к примеру, слово "гладь", имея при этом в виду 
один раз повелительную форму глагола, а другой раз имя существительное. А теперь 
скажи "гладь!", а затем "Не гладь кошку!". Ты уверен, что оба раза это слово 
сопровождается аналогичным переживанием?20
Если тонкий слух помогает мне уловить, что в данной языковой игре я переживаю 
данное слово то так, то этак, не поможет ли он мне также уловить, что в связной 
речи, в потоке слов я часто совсем не переживаю его? Ведь то, что я ему придаю 
(или намереваюсь придать, а в последствии, вероятно, и объяснить) то такой, то 
иной смысл, не имеет никакого отношения к поставленному вопросу.
Но тогда остается неясным, почему при этой игре переживания слов мы также 
говорим о "значении" и "осмыслении". Это вопрос иного рода. Для этой языковой 
игры характерно то, что данное выражение используется в этой ситуации: мы 
произносили данное слово в таком значении и заимствуем это выражение из другой 
языковой игры.
Назови это сном. Это ничего не меняет.
Даны два понятия -толстый" и "худой". Неужели ты готов утверждать, что среда 
толстая, а вторник худой или же наоборот? (Я склонен выбрать первое.) Разве 
-толстый" и "худой" имеют тут иное значение, отличное от общепринятого? Они 
имеют иное применение. Так что же, на самом деле мне следовало бы употребить 
другие слова? Вовсе нет. Я хочу использовать здесь эти слова (в привычном для 
меня значении). При этом я ничего не говорю о причинах данного явления. Это 
могли бы быть ассоциации из дней моего детства. Но это гипотеза. Каково бы ни 
было объяснение, мое желание остается в силе.
Если бы меня спросили: "Что, собственно, ты вкладываешь в слова -толстый" и 
"худой"?" я бы мог истолковать их значения только самым обычным образом. Я не 
смог бы объяснить их на примере вторника и среды.
Здесь можно говорить о "первичном" и "вторичном" значениях слова. Только тот, 
кому известно первичное значение слова, может употреблять его во вторичном 
значении.
Лишь тому, кто научился хорошо считать письменно или устно, можно с помощью 
понятия вторичного значения объяснить, что такое счет в уме.
Вторичное значение это не "переносное" значение. Говоря "Гласная е для меня 
желтая", я имею в виду "желтое" не в переносном значении ведь иначе, чем с 
помощью понятия "желтое", я не мог бы выразить то, что хотел сказать.
Кто-то говорит мне: "Подожди меня у банка". Вопрос: имел ли ты в виду, произнося 
это слово, именно этот банк? это вопрос того же типа, что и следующий: 
"Намеревался ли ты, идя на встречу с ним, сказать ему то-то?" Этот вопрос 
относится к определенному времени (ко времени его ходьбы, как первый вопрос ко 
времени произнесения слов) но не к переживанию в течение этого времени. 
Подразумевание в столь же малой степени переживание, как и намерение.
Что же отличает их от переживания? У них нет переживаемого содержания. Дело в 
том, что сопровождающие и иллюстрирующие их содержательные переживания 
(например, представления) не являются ни подразумеванием, ни намерением.
Намерение, в соответствии с которым действуют, "сопровождает" действие не в 
большей мере, чем мысль "сопровождает" речь. Мысль и умысел не являются ни 
"элементарными", ни "составными", их нельзя уподобить ни отдельной ноте, 
звучащей во время действия или речи, ни мелодии.
"Речь" (Reden) (громкая или молчаливая) и "мышление" (Denken) понятия разного 
рода, хотя они и связаны теснейшим образом.
Интерес к переживаниям, которые кто-то испытывает, пока говорит, и к намерению 
не одинаков. (Переживание, вероятно, могло бы информировать психолога о 
"бессознательном" намерении.)
Услышав это слово, мы оба подумали о нем. Предположим, что каждый из нас при 
этом мысленно произнес одни и те же слова, а это ведь не может означать ничего 
БОЛЬШЕ. Но не были ли и эти слова лишь неким зародышем? Ведь, чтобы 
действительно быть выражением мысли о том человеке, они должны принадлежать 
языку и контексту.
Заглянув в наши души, сам Бог не смог бы увидеть там, о ком мы говорим.
"Почему ты посмотрел на меня при этом слове, ты подумал о ·?" Значит, существует 
реакция, относящаяся к данному моменту, и она объясняется словами "Я подумал о·" 
или "Я вдруг вспомнил о·".
Говоря это, ты соотносишь себя с моментом речи. И есть разница соотносишь ли ты 
себя с одним или другим моментом времени.
Простое объяснение слова в момент его произнесения не соотнесено с каким-то 
событием.
Языковая игра "Я имею (или имел) в виду это" (последующее объяснение слов) 
совершенно отлична от такой игры: "Между прочим, я думал о·" Чему родственно: 
"Мне вспомнилось о·".
"Сегодня я уже трижды вспоминал о том, что должен ему написать". Какое имеет 
значение, что при этом происходило во мне? Но с другой стороны, какое значение 
имеет, какой интерес представляет это сообщение само по себе? Оно позволяет 
сделать определенные выводы.
"При этих словах мне представился он". Какова та простейшая реакция, с которой 
начинается языковая игра? та, что может быть переведена в эти слова. Как люди 
приходят к применению этих слов?
Простейшей реакцией может быть взгляд, жест, но также и слово.
"Почему ты взглянул на меня и покачал головой?" "Я хотел дать понять тебе, что 
ты·" Эти слова должны выражать не знаковое правило, а цель моего действия.
Придание значения (das Meinen) это не процесс, сопровождающий данное слово. Ибо 
никакой процесс не мог бы иметь последствием такое наделение слова значением.
(Аналогичным образом, я думаю, можно было бы сказать: вычисление не есть 
эксперимент, ибо никакой эксперимент не мог бы дать того особого результата, 
какой дает умножение.)
Есть важные явления, сопутствующие речи, явления, которые в речи, лишенной 
мысли, зачастую утрачиваются, и это служит ее характерной чертой. Но они не 
являются мышлением.
"Теперь я это знаю!" Что тут произошло? Что же раньше я этого не знал, если 
уверяю, что теперь я это знаю?
Ты неверно смотришь на это.
(Чему служит этот сигнал?)
А можно ли назвать "знание" сопровождением восклицания?
Привычный вид слова, ощущение, будто оно вобрало в себя свое значение, как бы 
стало наглядным воплощением. Возможно есть люди, которым все это чуждо. (У них 
не было привязанности к своим словам.) А как проявляются эти чувства у нас? Они 
находят свое выражение в том, как мы выбираем и оцениваем слова.
Как я нахожу "правильное" слово? Как я выбираю его среди других слов? Иногда это 
может происходить так, словно я сравниваю тончайшие оттенки запахов: это 
чересчур· и это тоже слишком· а вот то, что нужно. Но при этом не всегда нужно 
выносить оценки, объяснять. Нередко можно лишь сказать: "Это просто еще не 
подходит". Я неудовлетворен и продолжаю поиск. Наконец ко мне приходит то самое 
слово: "Вот оно!" Иногда я могу сказать почему. Просто поиск здесь выглядит вот 
так, находка так.
А не "приходит" ли осенившее тебя слово каким-то особым образом? Будь внимателен 
и поймешь! Дотошное внимание не годится для меня. Оно способно открыть лишь то, 
что сейчас происходит во мне.
Да как вообще можно именно сейчас прислушиваться к этому? Ведь придется ждать, 
пока какое-то слово опять не придет в голову. Но здесь обнаруживается нечто 
странное: кажется, что вообще не обязательно ждать особого стечения 
обстоятельств, что можно продемонстрировать соответствующий случай самому себе, 
не заботясь о том, имеет ли он место в действительности· И как это делается? Я 
разыгрываю его. Но что можно узнать таким образом? Что я воспроизвожу? 
Характерные сопутствующие явления; главным образом жесты, мимику, тональность.
Многое можно сказать о тонких эстетических различиях и это важно. Прежде всего, 
конечно, можно сказать: "Это слово подходит, а то нет" или же что-то в этом 
роде. А затем можно обсудить и все многообразие разветвленных контекстов для 
каждого из рассматриваемых слов. Тем первым суждением дело не ограничивается, 
ибо решающим является поле того или иного слова.
"Слово вертится у меня на языке". Что при этом происходит в моем сознании? Об 
этом нет и речи. Что бы там ни происходило, не оно подразумевается в моем 
высказывании. Куда интереснее, что происходило в моем поведении. [Фраза:] "Слово 
вертится у меня на языке" говорит тебе: слово, подходящее к данному случаю, 
ускользнуло от меня, я надеюсь вот"вот его найти. В остальном же данное 
вербальное выражение делает не больше, чем соответствующее бессловесное 
поведение.
Джемс, собственно, хотел сказать именно об этом: "Что за удивительное 
переживание! Слова еще нет, но все же в каком-то смысле оно уже здесь, или 
имеется нечто, что может вырасти лишь в данное слово". Но все это отнюдь не 
переживание. Истолкованное как переживание, оно действительно выглядит странным. 
Подобно намерению, толкуемому как сопровождение действия, или"1, толкуемой как 
число натурального ряда. Слова "Это вертится у меня на языке" в столь же малой 
степени являются выраженим переживания, как и слова "Теперь я знаю, как 
продолжить!". Мы употребляем их в определенных ситуациях в антураже особого рода 
поведения и многих характерных переживаний. Довольно часто этому сопутствует 
нахождение слова. (Задайся вопросом: "Что было бы, если бы люди никогда не 
находили сл)ова, которое вертится у них на языке?")
Молчаливая, "внутренняя" речь не является полускрытым феноменом, воспринимаемым 
как бы сквозь дымку. Она совсем не скрыта, но само это понятие может с легкостью 
сбить нас с толку, ибо большой отрезок пути оно пробегает вместе [бок о бок] с 
понятием "внешнего" процесса, однако не пересекается с ним.
(Вопрос о том, иннервируются ли мускулы гортани при внутренней речи, и другие 
подобные вопросы могут представлять большой интерес, но не для нашего 
исследования.)
Тесное родство "внутренней речи" с "речью" как таковой проявляется в возможности 
высказать громко то, что говорилось про себя, а также во внешних действиях, 
сопровождающих внутреннюю речь. (Я могу беззвучно петь, или читать про себя, или 
вычислять в уме и при этом отбивать такт рукой.)
"Но все же внутренняя речь это определенная деятельность, которой я должен 
научиться!" Да, конечно, но что значит здесь "действовать" и что такое 
"учиться"?
Пусть значению слов тебя учит их употребление! (Аналогичным образом в математике 
часто можно рекомендовать: пусть доказательство учит тебя тому, что 
доказывается.)
"Так значит, считая в уме, я в действительности не вычисляю?" Ты же отличаешь 
все"таки устный счет от зримо выполняемых вычислений! Но узнать, что такое "счет 
в уме", можно, лишь усвоив, что такое "вычисление" вообще; научиться считать в 
уме можно, лишь вообще научившись считать.
Можно мысленно говорить что-то очень "отчетливо", передавая тональность 
предложения гудением (с сомкнутыми губами). Этому помогают и движения гортани. 
Но примечательно здесь то, что человек в этом случае слышит речь в своем 
воображении, а не просто чувствует ее каркас, скажем гортанью. (А тогда вполне 
позволительно представить себе, что и вычисления люди производят безмолвными 
движениями гортани, подобно тому, как можно считать на пальцах.)
Предположение, что при счете про себя в нашем организме происходит то-то, 
интересно для нас лишь тем, что указывает на возможное применение выражения "Я 
сказал самому себе·", то есть на возможность судить о физиологическом процессе 
на основе высказывания.
То, что другой говорит мысленно ["про себя"], сокрыто от меня, входит в понятие 
"внутренней речи". Правда, слово "сокрытое" следует признать ложным, ибо то, что 
скрыто от меня, должно быть открыто ему самому, он должен это знать. Но он этого 
не "знает"; он просто не испытывает того сомнения, которое существует для меня. 
-то, что некто мысленно говорит самому себе, скрыто от меня" это утверждение 
могло бы, конечно, означать и то, что в большинстве случаев, когда так говорят, 
я не могу ни угадать, ни (как это было бы возможно) прочитать его фраз, скажем 
по движениям гортани.
[Утверждение]: "Я знаю, чего я хочу, желаю, во что верю, что чувствую·" (и т.д., 
перечисляя все психологически значимые глаголы) это либо бессмыслица философов, 
либо же не суждение a priori.
"Я знаю·" может означать "Я не сомневаюсь·" но это не означает, что слова "Я 
сомневаюсь·" бессмысленны, что сомнение логически исключено.
"Я знаю·" говорят и там, где можно было бы также сказать "Я верю" или "Я 
предполагаю"; в тех случаях, где возможно убедиться. (Если на это возразить, 
указав, что иногда говорят: "Уж я-то должен знать, болит ли у меня что-то!" или 
-только ты можешь знать, что ты чувствуешь" и т.п., то следует принять во 
внимание повод и цель этих выражений. Ведь мы же не будем считать фразу "Война 
есть война!" примером закона тождества.)
Можно вообразить случай, когда я мог бы убедить себя, что у меня две руки, но 
обычным способом я этого не могу сделать. "Но тебе нужно только поднять руки 
перед глазами". Если я сейчас сомневаюсь, что у меня две руки, то мне не 
обязательно верить и своим глазам. (С тем же успехом я мог бы спросить об этом у 
своего друга.)
С этим связано то, что, например, высказывание "Земля существует миллионы лет" 
имеет более ясный смысл, чем высказывание "Земля существует в течение последних 
пяти минут". Ведь человека, утверждающего последнее, я бы спросил: "На каких 
наблюдениях основывается это положение, а какие из них ему противоречат?" тогда 
как тот круг идей и наблюдений, на которых основывается первое положение, мне 
достаточно известен.
"У новорожденного ребенка нет зубов". "У гуся нет зубов". "У розы нет зубов". 
Последнее положение, можно сказать, очевидная истина. Оно даже более несомненно, 
чем то, что гусь не имеет зубов. И все же оно не столь уж ясно. Ибо где должны 
быть у розы зубы? У гуся их нет в его челюстях. И естественно, их нет у него в 
крыльях, но этого никто не имеет в виду, говоря, что у гуся нет зубов. А как 
быть, если кто-то скажет: корова жует свою пищу и затем удобряет навозом розу, 
следовательно, у розы есть зубы в пасти животного. И это не было бы абсурдным 
хотя бы потому, что человек не подумал бы искать зубы в розе. ((Связь с "болью в 
теле другого".))
Я могу знать, чт)о думает другой, а не чт)о думаю я.
Правильно сказать "Я знаю, чт)о ты думаешь" и неверно "Я знаю, чт)о я думаю".
(Целое облако философии конденсируется в каплю грамматики.)
"Мышление человека совершается внутри его сознания, закрытого настолько, что по 
сравнению с ним любая физическая закрытость нечто, явленное всем 
(Offen"da"liegen)".
Неужели к картине полной замкнутости склонны были прибегать и люди коли бы такие 
существовали, всегда способные читать (скажем, наблюдая за гортанью) безмолвные 
внутренние рассуждения других?
Если бы я вслух рассуждал с самим собой на языке, непонятном присутствующим, мои 
мысли были бы скрыты от них.
Предположим, какой-то человек всегда правильно угадывает то, что я мысленно 
говорю самому себе. (Как это ему удается неважно.) Но каков критерий того, что 
он угадывает правильно? Ну хотя бы такой: я, человек правдивый, признаю, что он 
угадал правильно. А не могу ли я заблуждаться, не может ли подводить меня моя 
память? И не может ли она делать это всякий раз, когда я не стремясь лгать 
высказываю то, о чем я думал про себя? Но тогда оказывается, что дело вовсе не в 
том, что "происходило у меня внутри". (Я здесь создаю вспомогательную 
конструкцию.)
Критерии истинности описания некоего процесса не является критериями истинности 
признания: я думал то-то. И важность правдивого признания не сводится к 
достоверности сообщения о некоем процессе. Скорее, она заключается в тех 
конкретных следствиях, которые можно извлечь из данного признания, подлинность 
которого подтверждается особыми критериями правдивости (Wahrhaftigkeit).
(Предположим, что сновидения позволяют нам сделать важные выводы о том, кому оно 
приснилось. Тогда то, на чем основаны эти выводы, можно считать правдивым 
повествованием о сновидении. Вопрос о том, не подвела ли человека память, когда 
он по пробуждении рассказал о своем сне, может и не подниматься, если не вводить 
совершенно нового критерия "согласованности" рассказа о сне с самим сном, 
критерия, который бы в данном случае различал "истину" и "правдивость".)
Существует игра: "отгадывание мыслей". Одним из вариантов игры мог бы быть 
следующий: я что-то сообщаю А на языке, непонятном для В. В должен разгадать 
смысл сообщения. Другой вариант: я записываю предложение, которое другой не 
может видеть. Ему нужно отгадать звучание слов или их смысл. Еще один вариант: я 
составляю картину"загадку из набора фрагментов. Другой не может меня видеть, но 
время от времени он угадывает мои мысли и произносит их вслух. Например, он 
говорит: "А куда эту деталь?" "Теперь я знаю, куда ее приложить!" "У меня нет ни 
малейшего представления, что подходит сюда". "Небо с этим всегда труднее всего" 
и т.д. При этом мне нет необходимости что-либо говорить ни вслух, ни про себя.
Все это было бы отгадыванием мыслей; если же реально этого не происходит, то 
мысль не делается чем-то более сокрытым, чем не воспринимаемый нами физический 
процесс.
"Внутреннее от нас скрыто". Будущее от нас скрыто. Но думает ли так астроном, 
вычисляющий дату солнечного затмения?
Видя кого-то, по очевидной для меня причине корчащегося от боли, я не думаю при 
этом: то, что он чувствует, скрыто от меня.
О каком-то человеке мы даже говорим: он ясен для нас. Но для этого наблюдения 
важно то, что человек может быть для другого полной загадкой. Мы сталкиваемся с 
этим, прибывая в незнакомую страну с совершенно чуждыми нам традициями, даже 
если владеем языком этой страны. Мы не понимаем людей. (И не потому, что не 
знаем, о чем они говорят про себя.) Нам не удается найти в них себя.
[Фраза:] "Я не могу знать, что в нем происходит" прежде всего картина. Это 
полное уверенности выражение убеждения. Оснований для убеждения оно не дает. 
Таковые не лежат под рукой.
Умей лев говорить, мы не могли бы его понять.
По аналогии с отгадыванием мыслей можно представить себе отгадывание намерений, 
да и того, что действительно собирается сделать кто-то.
Говорить -только он может знать, каково его намерение" бессмысленно. Заявлять: 
-только он может знать, что он будет дела