ть" ложно. Ведь предсказание, которое 
содержится в выраженном мной намерении (например, "Как только пробьет пять 
часов, я пойду домой"), не обязательно сбудется, а что произойдет на самом деле, 
может быть известно кому-то другому.
В этой связи существенны два момента. Во"первых, другой человек зачастую не 
может предсказать моих действий, тогда как я, намереваясь сделать что-то, 
прогнозирую их. Во"вторых, мой прогноз (как выражение моего намерения) строится 
не на тех же основаниях, что и его предсказание моих действий. Отсюда выводы из 
этих двух прогнозов совершенно различны.
Я могу быть столь же уверен в переживании другого, как в каком-нибудь факте. Но 
это обстоятельство не делает предложения "Он очень удручен", "25¦ 25= 625" и 
"Мне 60 лет" однотипными инструментами. Здесь напрашивается объяснение: та 
уверенность другого рода. На первый взгляд такое объяснение указывает на 
психологическое различие. Но данное различие имеет логическую природу.
"А не отвергаешь ли ты все сомнения, если ты уверен в чем-то?" Отвергаю.
В том, что тот человек испытывает боль, я уверен меньше, чем в том, что 2¦ 2= 4, 
не так ли? И это потому, что второе положение математически достоверно? 
"Математическая достоверность" это не психологическое понятие.
Вид достоверности это вид языковой игры.
"Свои мотивы знает только он сам" это выражение того факта, что о его мотивах мы 
спрашиваем его. Если он искренен, он расскажет нам о них. Мне же, чтобы 
догадаться о его мотивах нужно нечто большее, чем просто его искренность. Здесь 
имеется родство со случаем знания.
Изумись же тому, что существует такая вещь, как наша языковая игра: признание в 
мотиве моего поступка.
Поразительное разнообразие всех повседневных языковых игр не осознается нами, 
потому что одежды нашего языка все делают похожим.
Новое (спонтанное, "специфическое") это всегда языковая игра.
В чем различие между мотивом и причиной? Как обнаруживают мотив и как причину?
Существует такой вопрос: "Надежен ли этот способ судить о мотивах людей?" Но 
чтобы иметь возможность задать такой вопрос, мы уже должны знать, что значит 
"судить о мотиве"; а учимся мы этому не путем опытного выяснения того, что такое 
"мотив" и что такое "судить".
Мы оцениваем длину стержня и можем искать и найти метод более точной и надежной 
ее оценки. Значит, то, что здесь оценивается, скажешь ты, не зависит от метода 
его оценки. С помощью метода определения длины невозможно определить, чем 
является длина. Кто так рассуждает, делает ошибку. Какую? Странно было бы 
утверждать: "Высота Монблана зависит от того, как на него восходят" А "все более 
точное измерение длины" пытаются сравнивать со все большим приближением к 
некоему объекту. Но в каких-то случаях ясно, а в некоторых не ясно, что значит 
"все больше приближаться к длине объекта". Что значит "определять длину", мы 
узнаем без предварительного выяснения того, что такое длина и что такое 
определять; значение слова "длина" постигается, в частности, посредством 
усвоения того, что значит определение длины.
(Поэтому слово "методология" имеет двойное значение. "Методологическим 
исследованием" можно назвать как физическое исследование, так и концептуальное.)
Мы иногда склонны называть достоверность и веру тональностями мысли; и это 
правильно, так как они находят свое выражение в тоне речи. Но не представляй их 
себе "чувствами", сопутствующими речи или мышлению! Не спрашивай: "Что 
происходит с нами, когда мы уверены·?"
Спрашивай о другом: как проявляется "уверенность, что дело обстоит именно так" в 
поступках людей?
"Хотя ты и можешь быть полностью уверенным в душевном состоянии другого, но эта 
уверенность всегда только субъективна, а не объективна". Два этих слова 
указывают на различия между языковыми играми.
Может возникнуть спор о правильности какого-нибудь подсчета (например, суммы 
длинного ряда чисел). Но такой спор возникает редко и длится недолго. Он, как мы 
говорим, решается "с достоверностью".
Между математиками, как правило, не возникает разногласий по поводу результатов 
какого-нибудь вычисления. (Это важный факт.) Если бы дело обстояло иначе, если 
бы, например, какая-нибудь цифра неприметным образом изменялась или память 
подводила того или другого математика и т.д., то такого понятия, как 
"математическая достоверность", не существовало бы.
В этом случае вполне можно было бы сказать и такое: "Хотя мы никогда не сможем 
узнать, что такое результат вычисления, но все же каждое вычисление имеет вполне 
определенный результат. (Его знает Бог.) Эта математика, действительно, в высшей 
степени достоверна хотя мы обладаем лишь ее грубой копией".
Но не хочу ли я тем самым сказать, что достоверность математики основывается на 
надежности, скажем, чернил и бумаги? Нет. (Это было бы порочным кругом.) Я же не 
сказал, почему математики не спорят между собой, но только что они не спорят.
Конечно, невозможно производить расчеты, пользуясь некоторыми сортами бумаги и 
чернил, а именно если последние подвержены определенным, странным изменениям, но 
и то, что они изменились, опять"таки может быть зафиксировано лишь памятью и 
установлено путем сравнения с другими средствами вычислений. А как в свою 
очередь проверяются эти последние?
То, что следует принимать как данное нам, это, можно сказать, формы жизни.
Имеет ли смысл утверждать, что люди, как правило, единодушны в своих суждениях о 
цвете? Что было бы, если бы дело обстояло иначе? Один утверждал бы, что этот 
цветок красный, другой называл бы его синим и т.д. и т.д. По какому же праву мы 
называли бы тогда слова "красный" и "синий", употребляемые этими людьми, нашими 
"наименованиями цветов"?
Как бы они научились применять эти слова? И разве усвоенная ими языковая игра 
была бы той же самой, какую мы называем употреблением "названий цветов"? Здесь 
имеются явные различия в степени.
Но это рассуждение должно иметь силу и для математики. Если бы в ней не 
существовало полного согласия, то люди не овладели бы методами, которыми владеем 
мы. Они были бы более или менее отличны от наших вплоть до полной 
неузнаваемости.
"Но ведь математическая истина независима от того, познают ли ее люди или нет!" 
Конечно, высказывания "люди считают, что 2¦ 2= 4" и "2¦ 2= 4" нетождественны по 
смыслу. Последнее математическое предложение, первое, если оно вообще имеет 
смысл, может приблизительно означать, что люди пришли к данному математическому 
предложению. Применение обоих предложений совершенно различно. А что могло бы 
означать такое высказывание: "Даже если бы все люди полагали, что 2¦ 2= 5, то 
все равно 2¦ 2 равнялось бы 4"? Что было бы, если бы все люди полагали, что 2¦ 
2= 5? Ну, я мог бы представить себе, например, что у них другое исчисление или 
же другой метод, который мы не назвали бы "счетом". Но был бы он неверным? 
(Является ли ошибочной коронация? Существам, отличным от нас, она могла бы 
показаться в высшей степени странной.)
Математика, безусловно, в каком-то смысле есть область знания, но она также и 
деятельность. И "ложные ходы" могут существовать в ней лишь в виде исключения. 
Ведь если бы то, что мы сейчас называем этим именем, стало правилом, то тем 
самым была бы отменена и игра, в которой они слывут ложными.
"Мы все учим одинаковую таблицу умножения". Это высказывание могло бы быть 
замечанием об уроках арифметики в наших школах, но также и некоторым 
утверждением о понятии таблицы умножения. ("На скачках лошади, как правило, 
бегут так быстро, как только могут".)
Существует цветовая слепота и средства ее диагностики. В определениях цвета у 
всех, кого считают нормальными, царит обычно полное единодушие. Это 
характеризует понятие суждения о цвете.
При выяснении того, подлинно или неподлинно выражение чувства, такого единодушия 
не встречается вовсе.
Я уверен, уверен, что он не притворяется, но посторонний наблюдатель не убежден 
в этом. Всегда ли я могу его убедить? И если нет, то совершает ли он здесь 
мыслительную ошибку или же ошибку наблюдения?
"Ты же ничего не понимаешь!" так говорят, когда кто-нибудь сомневается в том, 
что мы признаем явно подлинным [неподдельным], но не можем [этот] доказать.
Разве существует "профессиональная" оценка подлинности выражения чувства? Даже 
здесь имеются люди, умеющие давать "более верные" или "менее верные" оценки.
На основе суждений лучших знатоков людей, как правило, делаются и более верные 
прогнозы.
Можно ли научиться знанию людей? Да, некоторые могут. Но не с помощью каких-то 
"учебных курсов", а путем "опыта". Может ли при этом кто-нибудь выступить в 
качестве учителя? Конечно. Время от времени он дает своему ученику правильную 
подсказку. Так выглядит здесь "ученичество" и "учительство". Здесь учатся не 
технике; учатся правильным суждениям. И на то имеются правила, но они не 
образуют системы, и верно применять их может только опытный человек. В отличие 
от правил исчисления.
Самое трудное тут правильно и неискаженно выразить эту неопределенность словами.
"Подлинность выражения нельзя доказать, ее можно только чувствовать". Хорошо, но 
что делать далее с этим познанием подлинности? Если кто-то говорит: "Voila ce 
que peut dire un coeur vraiment )epris"21, и доводит это до сознания другого, то 
каковы последствия этого? Или же это не имеет никаких последствий и игра 
кончается на том, что один воспринимает то, чего не воспринимает другой?
Конечно, следствия имеются, хотя они и носят диффузный характер. Опыт, то есть 
многообразные наблюдения, может научить нас делать выводы; мы можем, не 
формулируя их в общем виде, но применяя лишь к отдельным случаям, давать 
правильные, плодотворные оценки, устанавливать плодотворные связи. Тогда как 
самые общие замечания в лучшем случае дают то, что выглядит обломками некой 
системы.
Разумеется, с помощью такой очевидности можно убедиться в том, что некто 
находится в том или ином душевном состоянии, что он, допустим, не притворяется. 
Но здесь имеется и "невесомая" очевидность.
Вопрос в том: что совершает такая едва ощутимая очевидность?
Предположим, что имеется неявная очевидность для химической (внутренней) 
структуры какого-то вещества. Тем не менее она должна проявить себя как 
очевидность через определенные осязаемые следствия.
("Неявные" очевидность могла бы убедить кого-нибудь в том, что картина 
подлинник· Но правильность такого вывода может быть подтверждена и 
документально.)
К едва уловимой очевидности принадлежат утонченность взгляда, жеста, тона.
Пожалуй, я бы узнал подлинно влюбленный взгляд, отличил его от притворного (и 
понятно, могла бы иметься "осязаемое" подкрепление моего суждения.) Но, 
возможно, я проявил бы при этом полную неспособность описать это различие. И не 
потому, что известные мне языки не имеют для этого слов. Почему бы в таком 
случае просто не ввести новые слова? Будь я высокоодаренным художником, можно 
было бы допустить, что я способен изобразить на картине взгляд искренний и 
взгляд притворный.
Полюбопытствуй: как человек осваивает "взгляд", предназначенный для чего-то 
такого? И как надлежит такой взгляд применять?
Ведь притворство лишь особый случай поведения, такого, например, когда 
выказывают внешние признаки боли, не чувствуя ее. Если это в принципе возможно, 
то почему при этом всегда должно иметь место именно притворство этот особый узор 
в жизненной ткани?
Ребенок должен многому научиться, прежде чем он сможет притворяться. (Собака не 
может лицемерить, но она не может быть и искренней).
Здесь возможен даже такой случай, когда приходится сказать: "Он полагает, что 
притворялся".
XII
Если бы образование понятий можно было объяснить, исходя из фактов природы, то 
вместо грамматики нам следовало бы тогда интересоваться тем, что составляет их 
природную основу, не так ли? Безусловно, нас интересует и соответствие понятий 
очень общим фактам природы. (Таким фактам, которые в силу своего общего 
характера в большинстве случаев не привлекают нашего внимания.) Но наш интерес 
не докапывается до этих возможных причин образования понятий; мы не занимаемся 
ни естествознанием, ни естественной историей поскольку для наших целей можно 
изобрести и вымышленную естественную историю.
Я не утверждаю: будь такие-то факты природы иными, у людей были бы иные понятия 
(в смысле гипотезы). Я говорю другое: если кто-то верит в абсолютную 
правильность некоторых понятий и считает, что обладание другими понятиями 
означало бы непонимание того, что понимаем мы, пусть он представит себе очень 
общие факты природы иными, отличными от тех, к каким привыкли мы, тогда ему 
станет понятным и формирование понятий, отличающихся от обычных.
Сравни понятие со стилем живописи: не является ли тогда лишь условным и наш 
стиль? Разве нельзя по своему желанию выбирать стиль живописи (например, 
египетский стиль)? Не идет ли здесь речь просто о красивом и безобразном?
XIII
Когда я говорю: "Он был здесь полчаса назад" то есть помня об этом, то это не 
описание переживаний, испытываемых мною сейчас.
Переживание воспоминаний явление, сопутствующее воспоминаниям.
Припоминание не обладает никаким содержанием переживания. А разве его нельзя 
установить с помощью интроспекции? Разве она не показывает как раз, что там, где 
я ищу содержание, ничего нет? Но она могла бы показывать это лишь в том или 
другом случае. И даже так она не может показать мне, что означает слово 
"вспоминать" и, следовательно, где искать некое содержание!
Идею содержания воспоминаний я получаю только сравнением психологических 
понятий. Оно аналогично сравнению двух игр. (Футбол игра, в которой есть ворота, 
в теннисе нет.)
Мыслима ли такая ситуация: некто в первый раз в своей жизни вспоминает о чем-то 
и говорит: "Да, теперь я знаю, что такое "припоминание", чт)о при этом 
испытывают" Но откуда он знает, что это чувство и есть "припоминание"? Сравни: 
"Да, теперь я знаю, что значит "дернуло током" (например, человек в первый раз 
испытал электрический удар)". Знает ли он, что это воспоминание, потому что оно 
вызвано чем-то прошлым? А откуда он знает, что такое прошлое? Понятию прошлого 
человек учится, вспоминая.
Каким же образом в будущем он вновь узнает, как переживается припоминание?
(С другой стороны, вероятно, можно говорить о чувстве "далекой"далекой 
давности", ибо определенным повествованиям о прошлых днях свойственен тот или 
иной тон, жест.)
XIV
Запутанность и бесплодие психологии не следует объяснять тем, что она "молодая 
наука"; ее состояние несравнимо с состоянием, например, физики на ее ранних 
стадиях. (Скорее, оно сопоставимо с некоторыми областями математики. Теория 
множеств.) Ведь в психологии сосуществуют экспериментальные методы и путаница 
понятий. (Как в другом случае [в теории множеств]: методы доказательства и 
концептуальная путаница.)
Существование экспериментального метода позволяет полагать, будто мы располагаем 
средством справиться с беспокоящей нас проблемой; однако проблема и метод лежат 
здесь в разных плоскостях.
В связи с математикой возможно исследование, совершенно аналогичное нашему 
исследованию в психологии. Это исследование столь же мало математично, сколь 
мало в нашем случае оно психологично. В таком исследовании нет вычислений, так 
что оно не является, например, логистикой. Его можно было бы назвать 
исследованием "оснований математики".
 
17       Непереводимая игра слов: Ei (Эй!) и Ei (яйцо). Перев.
18       Акта подразумевания, направленности мысли на ее предмет.
19       J a s t r o w. Fact and Fable in Psychology.
20       В оригинале: слово "weiche", означающее и повелительную форму глагола и 
прилагательное, в первом случае звучит как "Weiche!" ("Мягче!"), во втором 
"Weiche nicht vom Platz!" ("Не уступай места!"). Перев.
21       Вот что можно назвать истинно любящим сердцем (фр.)