е у них сверкали как лучи...
                 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                 И войска нашего ударили в ограду,
                 Как стадо лебедей скрывается от граду,
                 Так войски по холмам от их мечей текли;
                 Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,
                 Когда б не прекратил сию кроваву сечу
                 Князь Курбский с Палецким, врагам текущи встречу.

     Последние два стиха произносил я с гордостью и наслаждением.  Я  должен
признаться, что последний стих я и теперь произношу с удовольствием и  слышу
в нем что-то крепкое и стремительное. Я  не  преминул  похвастаться  чтением
наизусть стихов из "Россиады"  пред  моим  покровителем  С.И.Аничковым:  он,
выслушав меня, похвалил и обещал подарить Ломоносова.
     Все  было  тихо  и  спокойно  в  городе  и  в  нашем  доме,  как  вдруг
последовало  событие,  которое  не  само  по   себе,   а   по   впечатлению,
произведенному им на всех без исключения, заставило и меня  принять  участие
в общем волнении. В один прекрасный осенний день, это было  воскресенье  или
какой-нибудь праздник,  мы  возвращались  от  обедни  из  приходской  церкви
Успения божией матери, и лишь только успели взойти на высокое наше  крыльцо,
как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то  движение
и говор. По улице во весь дух  проскакал  губернаторский  ординарец-казак  и
остановился  у  церкви;  всем  встречающимся  по  дороге  верховой   кричал:
"Ступайте назад в  церковь,  присягать  новому  императору!"  Народ,  шедший
врассыпную, приостановился, собрался в кучки, пошел  назад  и,  беспрестанно
усиливаясь встречными людьми, уже густою  толпою  воротился  в  церковь.  Не
успели мы получить известия от кого-то  из  бегущих  мимо,  что  "государыня
скончалась", как раздался в соборе колокольный звон и, подхваченный  другими
десятью приходами,  разлился  по  всему  городу.  Отец  и  мать  были  очень
поражены.  Отец  даже  заплакал,  а  мать"  тоже  со  слезами   на   глазах,
перекрестилась и сказала: "Царство ей небесное". Я был глубоко поражен,  сам
не зная отчего. Весь дом сбежался к нам  на  крыльцо,  на  лицах  всех  было
написано смущение  и  горесть;  идущий  по  улице  народ  плакал.  Прибежал,
запыхавшись, какой-то приказный из Верхнего земского  суда  и  сказал  отцу,
чтоб он ехал присягать в собор. Отец поспешно оделся и уехал. Мы  с  матерью
и сестрицей, которая была также чем-то  изумлена,  вошли  в  спальную.  Мать
помолилась богу, села на кресла и грустно задумалась. Мы с сестрицей  сидели
против нее на стуле и  молча,  пристально  на  нее  смотрели.  Наконец  мать
обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то  есть,  собственно,  со
мною, потому что сестра была еще мала и не  могла  понимать  ее  слов,  даже
скоро ушла в детскую к своей няне. Применяясь к  моему  ребячьему  возрасту,
мать объяснила  мне,  что  государыня  Екатерина  Алексеевна  была  умная  и
добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить,  чтоб  все
учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов,  и  что  в
ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней  побеждали
всех и прославились. Отчасти я уже имел понятие обо всем этом, а  тут  понял
еще больше, и мне стало очень жаль  умершую  государыню.  "А  кто  же  будет
теперь у нас государыней?" - спросил я. "Теперь будет у  нас  государь,  сын
ее Павел Петрович". - "А будет ли он  такой  же  умный  и  добрый?"  -  "Как
угодно богу, и мы будем молиться о том", - отвечала мать.  Я  возразил,  что
"бог, вероятно, захочет, чтоб Павел  Петрович  был  умный  и  добрый".  Мать
ничего не отвечала  и  велела  мне  идти  в  детскую  читать  или  играть  с
сестрицей,  но  я  попросил  ее,  чтоб  она  растолковала  мне,  что  значит
присягать. Она объяснила, и я решительно объявил, что сам  хочу  присягнуть.
"Детей не приводят к  присяге,  -  сказала  мать,  -  ступай  к  сестре".  Я
обиделся. Скоро приехал отец и вслед за ним несколько знакомых. Все  были  в
негодовании на В.**, нашего, кажется, военного  губернатора  или  корпусного
командира - хорошенько не знаю, который  публично  показывал  свою  радость,
что скончалась государыня, целый день велел звонить  в  колокола  и  вечером
пригласил всех к себе на бал и ужин. Я сейчас подумал, что  губернатор  В.**
должен быть недобрый человек; тут  же  я  услышал,  что  он  имел  особенную
причину радоваться: новый государь его очень любил, и он  надеялся  при  нем
сделаться большим человеком. Я прогневался на  В.**  еше  больше:  зачем  он
радуется, когда все огорчены. Сначала я слышал, как говорила моя  мать,  что
не надо ехать на бал к губернатору, и как соглашались с нею другие, а  потом
вдруг все решили, что нельзя не ехать. Мать  не  спорила,  но  сказала,  что
останется дома. Поехал и мой отец, но сейчас воротился  и  сказал,  что  бал
похож на похороны и что весел только В.**,  двое  его  адъютантов  и  старый
депутат, мой книжный  благодетель,  С.И.Аничков,  который  не  мог  простить
покойной  государыне,  зачем  она  распустила   депутатов,   собранных   для
совещания о законах,  и  говорил,  что  "пора  мужской  руке  взять  скипетр
власти..."
     И этот день принес мне новые, неизвестные  прежде  понятия  и  заставил
меня перечувствовать неиспытанные мною чувства. Когда  я  лег  спать  в  мою
кроватку, когда задернули занавески моего полога, когда все затихло  вокруг,
воображение представило  мне  поразительную  картину:  мертвую  императрицу,
огромного  роста,  лежащую  под  черным  балдахином,  в  черной  церкви   (я
наслушался толков об этом), и подле  нее,  на  коленях,  нового  императора,
тоже какого-то великана, который плакал, а за ним громко рыдал  весь  народ,
собравшийся такою толпою, что край ее мог достать  от  Уфы  до  Зубовки,  то
есть за десять верст. На другой день я  уже  рассказывал  свои  грезы  наяву
Параше и сестрице, как будто я все сам видел или читал об этом описание.
     Толки о кончине императрицы долго не уменьшались, а  первое  время  час
от часу даже увеличивались. Толковали  в  спальной  у  матери,  толковали  в
гостиной, толковали  даже  в  нашей  детской,  куда  заглядывали  иногда  из
девичьей то Аннушка, Ефремова жена, то горбатая княжна калмычка. В  спальной
и гостиной говорили о переменах в правительстве, которых необходимо  ожидать
должно: о том,  что  император  удалит  всех  прежних  любимцев  государыни,
которых он терпеть не может, потому что они с ним дурно поступали.  Я  часто
слышал  выражение,  тогда  совершенно   не   понимаемое   мною:   "Теперь-то
Гатчинские* пойдут в гору". В нашей детской говорили, или, лучше сказать,  в
нашу детскую доходили слухи о том, о чем толковали в девичьей  и  лакейской,
а толковали там всего более о скоропостижной кончине  государыни,  прибавляя
страшные  рассказы,  которые  меня  необыкновенно  смутили;  я  побежал   за
объяснениями к отцу и матери, и только твердые и горячие  уверения  их,  что
все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.  Тогда  я
побежал  в  детскую  и  старался  из  всех  сил  убедить  Парашу  и  других,
заходивших в нашу комнату, в  нелепости  их  рассказов,  но  -  без  всякого
успеха! Мне отвечали, что я "еще маленький и ничего не смыслю".  Я  обижался
и очень сердился. После я узнал, что Параше  и  другим  с  этих  пор  строго
запретили сообщать мне нелепые толки, ходившие в народе.
     ______________
     * Гатчинские  -  здесь:  сторонники  Павла  I,  который  жил  во  время
царствования Екатерины II в опале в Гатчине.

     Всякий день ожидали новых событий,  но  по  отдаленности  Уфы  медленно
доходили туда известия из столиц. Губернатор  В.**  скоро  уехал,  вызванный
будто бы секретно императором, как говорили потихоньку.
     Скоро наступила жестокая зима, и мы окончательно  заключились  в  своих
детских комнатках, из которых занимали только  одну.  Чтение  книг,  писанье
прописей и занятия арифметикой, которую я  понимал  как-то  тупо  и  которой
учился неохотно, - все это увеличилось само собою,  потому  что  прибавилось
времени: гостей стало приезжать менее, а гулять стало  невозможно.  Доходило
дело даже до "Древней Вивлиофики".
     Раз как-то вслушался я между слов, что дедушка нездоров;  но,  кажется,
никто об его болезни не беспокоился, и я почти забыл о ней. Вдруг, когда  мы
все сидели за обедом, подали отцу письмо, присланное с нарочным из  Багрова.
Отец распечатал его, начал читать, заплакал и передал матери. Она  прочла  и
хотя не заплакала, но встревожилась.  Мы  кончили  обед  очень  скоро,  и  я
заметил, что отец с матерью ничего не ели. После обеда они ушли  в  спальню,
нас выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили  прийти,  отец
уже куда-то сбирался ехать, а мать,  очень  огорченная,  сказала  мне:  "Ну,
Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает".  С  горестным  изумлением
выслушал я такие слова. Я уже знал, что все люди умирают, и смерть,  которую
я понимал по-своему, казалась мне таким страшилищем  и  злым  духом,  что  я
боялся о ней и подумать. Мне  было  жаль  дедушки,  но  совсем  не  хотелось
видеть его смерть или быть  в  другой  комнате,  когда  он,  умирая,  станет
плакать  и  кричать.  Смущала  меня  также  мысль,  что  маменька  от  этого
захворает. "Да как же мы поедем зимой, - думал я,  -  ведь  мы  с  сестрицей
маленькие, ведь мы замерзнем?" Все такие мысли крепко осадили мою голову,  и
я, встревоженный и огорченный  до  глубины  души,  сидел  молча,  предаваясь
печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у  меня
час от часу более. Кроме страха, что дедушка при мне умрет, Багрово само  по
себе не привлекало меня. Я не забыл нашего печального в нем житья  без  отца
и матери, и мне не хотелось туда ехать, особенно зимой. Приехал отец,  вошел
в спальню торопливо и сказал как  будто  весело,  что  меня  очень  удивило:
"Слава богу, все нашел! Возок дает нам С.И.Аничков, а кибитку  -  Мисайловы.
Ну, матушка, теперь собирайся поскорее. Мне завтра же  дадут  отпуск,  и  мы
завтра же поедем на переменных". Мать, очень огорченная, печально  отвечала:
"У меня все будет готово, лишь бы твой отпуск не задержал". В тот  же  вечер
начались у нас сборы, укладыванье и приготовленье  кушанья  на  дорогу.  Мне
позволили взять с  собою  только  несколько  книжек.  Я  высказал  все  свои
сомнения и страхи матери; иных она не могла уничтожить,  над  опасением  же,
что "мы замерзнем", рассмеялась и сказала, что нам будет жарко в возке.
     На другой день к обеду действительно все сборы были  кончены,  возок  и
кибитка уложены, дожидались только  отцова  отпуска.  Его  принесли  часу  в
третьем. Мы должны были проехать  несколько  станций  по  большой  Казанской
дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.


ЗИМНЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО

     Эта дорога, продолжавшаяся почти двое  суток,  оставила  во  мне  самое
тягостное и неприятное воспоминание. Как только мы вышли садиться, я  пришел
в ужас от низенького кожаного возка с маленькою  дверью,  в  которую  трудно
было пролезть, - а в возке следовало поместиться мне с сестрицей,  Параше  и
Аннушке. Я просился в кибитку к матери, но мороз был страшный и  мне  строго
приказали лезть в возок. Я повиновался с раздражением  и  слезами.  Мать  не
могла зимой ездить в закрытом экипаже: ей делалось тошно  и  дурно;  даже  в
кибитке она сидела каким-то особенным образом, вся наружи,  так  что  воздух
обхватывал ее со всех сторон. Скоро в возке сделалось тепло и  надобно  было
развязать платок, которым я, сверх шубы и шапочки,  был  окутан.  Мы  быстро
скакали по гладкой дороге, и я почувствовал, неизвестное  мне  до  сих  пор,
удовольствие скорой езды. В обеих  дверях  возка  находилось  по  маленькому
четвероугольному окошечку со стеклом, заделанным наглухо. Я кое-как  подполз
к окошку и с удовольствием смотрел в  него;  ночь  была  месячная,  светлая;
толстые вехи, а  иногда  деревья  быстро  мелькали,  но  увы!  скоро  и  это
удовольствие исчезло: стекла затуманились, разрисовались  снежными  узорами,
и наконец покрылись густым слоем непроницаемого инея.  Невеселая  будущность
представлялась мне впереди: печальный багровский дом,  весь  в  сугробах,  и
умирающий дедушка. Сестрица моя давно уже спала, а наконец  и  меня  посетил
благодетельный сон. Проснувшись на другой день поутру, я  подумал,  что  еще
рано; в возке у нас был  рассвет  или  сумерки,  потому  что  стеклышки  еще
больше запушило. Все уже, как видно, давно проснулись, и милая моя  сестрица
что-то кушала; она приползла ко мне и принялась меня обнимать и целовать.  В
возке действительно было жарко. Скоро поразил мой слух  пронзительный  скрип
полозьев, и я почувствовал, что мы едва  ползем.  Тут  мне  объяснили,  что,
проехав две с половиной станции,  мы  своротили  с  большой  дороги  и  едем
теперь уже не на тройке почтовых лошадей в ряд, а тащимся гусем по  проселку
на обывательских подводах. Это все меня очень огорчило, и милая сестрица  не
могла развеселить меня. Она знала, до чего я был  охотник,  и  сейчас  стала
просить, чтоб я почитал ей книжку, которая лежала в боковой сумке; но  я  не
стал даже и читать, так мне было грустно. Наконец доплелись мы  до  какой-то
татарской деревушки, где надобно было переменить лошадей,  для  заготовления
которых ехал впереди кучер Степан. Мы вышли в избу, заранее  приготовленную,
чтоб напиться чаю  и  позавтракать.  У  матери  было  совершенно  больное  и
расстроенное  лицо;  она  всю  ночь  не  спала  и  чувствовала   тошноту   и
головокруженье:  это  встревожило  и  огорчило  меня  еще  больше.  В  белой
татарской избе, на широких нарах, лежала груда довольно сальных  перин  чуть
не до потолка,  прикрытых  с  одной  стороны  ковром;  остальная  часть  нар
покрыта была белою кошмою*. Мать, разостлав на ней  свой  дорожный  салоп  и
положа свои же подушки, легла отдохнуть и скоро заснула, приказав, чтобы  мы
и чай пили без нее. Она проспала целый  час,  а  мы  с  отцом  и  сестрицей,
говоря шепотом и наблюдая во всем тишину, напились  чаю,  даже  позавтракали
разогретым в печке жарким. Сон подкрепил мать, и мы пустились  в  дальнейший
путь. Вечером опять повторилось то  же  событие,  то  есть  мы  остановились
переменять лошадей, вышли, только уж не  в  чистую  татарскую,  а  в  гадкую
мордовскую избу. Кажется, отвратительнее этой избы я не встречал во всю  мою
жизнь: нечистота, вонь от  разного  скота,  а  вдобавок  ко  всему  узенькие
лавки, на которых нельзя  было  прилечь  матери,  совершенно  измученной  от
зимней дороги; но отец приставил кое-как  скамейку  и  устроил  ей  местечко
полежать; она ничего не могла есть, только напилась чаю. Мы сидели с  ногами
на лавке (хотя были тепло обуты), потому что с полу ужасно несло.  Говорили,
что мороз стал гораздо сильнее; когда отворяли дверь, то  врывающийся  холод
клубился каким-то белым паром и в одну минуту обхватывал всю  избу.  Тут  мы
еще поели разогретого супу и пирожков и пустились в дальнейший  путь.  Возок
наш так настыл от непритворенной по неосторожности двери, что  мы  не  скоро
его согрели своим присутствием и дыханием.
     ______________
     * Кошма - войлок из овечьей или верблюжьей шерсти.

     Я не могу описать тревоги и волнения,  которое  я  испытывал  тогда.  У
меня было и предчувствие и  убеждение,  что  с  нами  случится  какое-нибудь
несчастье, что мы или замерзнем,  как  воробьи  и  галки,  которые  на  лету
падали мертвыми, по рассказам Параши, или захвораем. Но  все  мои  страхи  и
опасения относились гораздо более к матери, чем к нам с сестрицей. У  нас  в
возке опять стало тепло, а мать все сидела даже и не внутри повозки,  а  вся
открытая. Предчувствие беды не давало мне спать. Вдруг  мы  остановились,  и
через несколько минут эта остановка привела меня в беспокойство: я  разбудил
Парашу,  просил  и  молил  ее  постучать  в  дверь,  позвать  кого-нибудь  и
спросить, что значит эта остановка; но Параша, обыкновенно всегда  добрая  и
ласковая,  недовольная  тем,  что  я  ее  разбудил,  с  некоторою  грубостью
отвечала мне: "Никого не достучишься теперь. Известно  зачем  остановились".
Если б она знала, какое мучение испытывал я от неизвестности,  то,  конечно,
сжалилась бы надо мной. Благодарение богу,  возок  скоро  двинулся.  Поутру,
когда мы опять остановились пить чай,  я  узнал,  что  мои  страхи  были  не
совсем  неосновательны:  у  нас  точно  замерз   было   чувашенин,   ехавший
форейтором в нашем возке. Будучи плохо одет,  он  так  озяб,  что  упал  без
чувств с лошади; его оттерли и довезли благополучно  до  ближайшей  деревни.
Тогда же поселились во мне, до сих пор сохраняемые мною, ужас  и  отвращение
к зимней езде на переменных обывательских лошадях  по  проселочным  дорогам:
мочальная сбруя,  непривычные  малосильные  лошаденки,  которых  никогда  не
кормят овсом, и, наконец, возчики, не довольно тепло одетые для  переезда  и
десяти верст в жестокую стужу... все это поистине ужасно. Дорога  наша  была
совсем не та, по которой мы ездили в первый раз в Багрово,  о  чем  я  узнал
после. Той летней степной дороги  не  было  теперь  и  следочка.  Зимой,  по
дальности расстояний, и не прокладывали прямых путей, а  кое-какие  тропинки
шли от деревни до деревни.
     Поутру, когда я выполз из тюрьмы на свет божий, я  несколько  ободрился
и успокоился; к тому же и мать почувствовала  себя  покрепче,  попривыкла  к
дороге; и мороз стал полегче. Скоро прошел короткий зимний  день,  и  ночная
темнота, ранее обыкновенного наступавшая в возке,  опять  нагнала  страхи  и
печальные предчувствия на мою робкую душу, и, к сожалению, опять недаром.  Я
говорю, к сожалению, потому что именно с этих пор у меня укоренилась вера  в
предчувствия,  и  я  во  всю  мою  жизнь  страдал  от  них  более,  чем   от
действительных несчастий, хотя в то же время предчувствия мои почти  никогда
не сбывались. Подъезжая к Багрову уже вечером, возок наш наехал на  пенек  и
опрокинулся. Я, сонный, ударился бровью об круглую медную шляпку гвоздя,  на
котором висела сумка, и, сверх того, едва не  задохся,  потому  что  Параша,
сестрица и множество подушек упали мне на лицо, и особенно  потому,  что  не
скоро подняли опрокинутый возок. Когда мы освободились, то сгоряча я  ничего
не почувствовал, кроме  радости,  что  не  задохся,  даже  не  заметил,  что
ушибся; но, к досаде моей, Параша,  Аннушка  и  даже  сестрица,  которая  не
понимала, что я мог задохнуться и умереть, -  смеялись  и  моему  страху,  и
моей радости. Слава богу, мать не знала, что мы опрокинулись.


БАГРОВО ЗИМОЙ

     Наконец послышался лай собак, замелькали бледные  дрожащие  огоньки  из
крестьянских изб; слабый свет их пробивался в наши окошечки, менее  прежнего
запушенные снегом, - и мы догадались, что приехали в Багрово,  ибо  не  было
другой деревни на последнем двенадцативерстном переезде. Мы  остановились  у
первого крестьянского двора, и после я узнал, что отец посылал спрашивать  о
дедушке; отвечали, что он  еще  жив.  Мы  ехали  с  колокольчиками  и  очень
медленно; нас ожидали, догадались, что это мы едем, и  потому,  несмотря  на
ночное время и стужу, бабушка и тетушка Татьяна Степановна встретили нас  на
крыльце: обе плакали навзрыд и даже завывали потихоньку. Мы без  шума  вошли
в дом. Тетушка взялась хлопотать обо мне  с  сестрицей,  а  отец  с  матерью
пошли к  дедушке,  который  был  при  смерти,  но  в  совершенной  памяти  и
нетерпеливо  желал  увидеть  сына,  невестку  и  внучат.  Нам  опять  отдали
гостиную, потому что особая горница, которую обещал нам дедушка,  хотя  была
срублена и покрыта, но еще не отделана. Дом был весь занят, - съехались  все
тетушки с своими мужьями; в  комнате  Татьяны  Степановны  жила  Ерлыкина  с
двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то  в