Зубиным  и  после  его  смерти
отпущенная на волю. Мать держала ее у себя в  девичьей,  одевала  и  кормила
так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за  сестрицей,
она попробовала  взять  к  себе  княжну  и  сначала  была  ею  довольна;  но
впоследствии не  было  никакой  возможности  ужиться  с  калмычкой:  лукавая
азиатская природа, льстивая и злая, скучливая и непостоянная, скоро до  того
надоела матери, что она отослала горбушку опять в девичью  и  запретила  нам
говорить с нею, потому что точно разговоры  с  нею  могли  быть  вредны  для
детей. Катерина имела привычку хвалить в глаза и осыпать  самыми  униженными
ласками всех господ, и больших и  маленьких,  а  за  глаза  говорила  совсем
другое; моему отцу и матери она жаловалась и ябедничала на всех наших  слуг,
а с ними очень нехорошо говорила про моего  отца  и  мать  и  чуть  было  не
поссорила ее с Парашей.  Даже  нам  с  сестрицей  мимоходом  хотела  внушить
недобрые мысли. Я не скрывал от  матери  ничего  мною  слышанного,  даже  ни
одной собственной моей мысли; разумеется, все ей рассказал, и она  поспешила
удалить от нас это вредное существо. Впрочем, горбушка, под  именем  княжны,
прожила в нашем доме до глубокой старости.
     Когда забылась шишка на лбу, произведенная  молотком  Михея,  Волков  и
мои дяди опять принялись мучить и дразнить меня. На этот  раз  моя  любезная
Сергеевка послужила к тому весьма действительным средством.  Сначала  Волков
приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом  принимался  торговать  ее  у
моего отца; разумеется,  я  сердился  и  говорил  разные  глупости;  наконец
повторили  прежнее  средство,  еще  с  большим  успехом:  вместо   указа   о
солдатстве сочинили и написали свадебный  договор,  или  рядную,  в  которой
было сказано, что мой отец и мать, с моего согласия,  потому  что  Сергеевка
считалась моей собственностью, отдают ее в  приданое  за  моей  сестрицей  в
вечное владение П.Н.Волкову. Бумага была подписана моим отцом и матерью,  то
есть подписались  под  их  руки,  вместо  же  меня,  за  неуменьем  грамоте,
расписался дядя мой, Сергей Николаич. Бедный мальчик был совершенно  сбит  с
толку! Не веря согласию моего  отца  и  матери,  слишком  хорошо  зная  свое
несогласие, в то же время я вполне поверил, что  эта  бумага,  которую  дядя
называл купчей крепостью, лишает меня сестры и Сергеевки; кроме  мучительной
скорби о таких великих потерях я был раздражен и уязвлен до  глубины  сердца
таким наглым обманом. Бешенство мое превзошло  всякие  границы  и  помрачило
мой рассудок. Я осыпал дядю  всеми  бранными  словами,  какие  только  знал;
назвал  его  подьячим,  приказным  крючком*  и  мошенником,  а  Волкова  как
главного виновника и преступника хотел  непременно  застрелить,  как  только
достану  ружье,  или  затравить  Суркой  (дворовой   собачонкой,   известной
читателям); а чтоб не откладывать  своего  мщения  надолго,  я  выбежал  как
исступленный из комнаты, бросился в столярную, схватил  деревянный  молоток,
бегом воротился в гостиную и,  подошед  поближе,  пустил  молотком  прямо  в
Волкова... Вот до чего  можно  довести  доброго  и  тихого  мальчика  такими
неразумными  шутками!  По  счастию,  удар  был  незначителен;  но  со   мною
поступили  строго.  Наказание,  о  котором  прежде  я  только  слыхал,  было
исполнено надо мною: меня одели в какое-то серое, толстое суконное платье  и
поставили  в  угол  совершенно  в  пустой  комнате,  под  присмотром  Ефрема
Евсеича.  Боже  мой,  как  плакала  и  рыдала  моя  милая  сестрица,  бывшая
свидетельница происшествия! Дело  происходило  поутру;  до  самого  обеда  я
рвался и плакал; напрасно Евсеич убеждал меня, что нехорошо  так  гневаться,
так бранить дяденьку и драться с Петром Николаичем, что они со  мной  только
пошутили, что маленькие девочки замуж не выходят и что как же  можно  отнять
насильно  у  нас  Сергеевку?  Напрасно  уговаривал  он  меня  повиниться   и
попросить прощенья, - я был глух к его словам. Я наконец  перестал  плакать,
но ожесточился духом и говорил, что я не виноват; что если они  сделали  это
нарочно, то все равно, и что  их  надобно  за  то  наказать,  разжаловать  в
солдаты и послать на войну, и что они должны просить у меня прощенья.  Мать,
которая  страдала  больше  меня,  беспрестанно  подходила  к  дверям,   чтоб
слышать, что я говорю,  и  смотреть  на  меня  в  дверную  щель;  она  имела
твердость не входить ко мне до обеда. Наконец она пришла, осталась  со  мной
наедине и употребила все усилия,  чтоб  убедить  меня  в  моей  вине.  Долго
говорила она; ее слова, нежные  и  грозные,  ласковые  и  строгие  и  всегда
убедительные, ее слезы о моем упрямстве поколебали меня:  я  признавал  себя
виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень  любил,  особенно
за рисованье, но никак не соглашался, что я виноват перед Волковым; я  готов
был просить прощения у всех, кроме Волкова. Мать не хотела  сделать  никакой
уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я останусь  без  обеда,  что  я
останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от  искреннего
сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что  гости  ее
ожидали. Тогда я ничего  не  понимал  и  только  впоследствии  почувствовал,
каких терзаний стоила эта твердость материнскому сердцу; но душевная  польза
своего милого дитяти, может быть иногда неверно понимаемая, всегда была  для
нее выше собственных страданий, в  настоящее  время  очень  опасных  для  ее
здоровья. Евсеичу было приказано сидеть в другой комнате.  Я  остался  один.
Тут-то наработало мое  воображение!  Я  представлял  себя  каким-то  героем,
мучеником, о которых я читал и слыхал, страдающим за истину,  за  правду.  Я
уже видел свое торжество: вот растворяются двери, входят отец и мать,  дяди,
гости; начинают хвалить меня за мою  твердость,  признают  себя  виноватыми,
говорят,  что  хотели  испытать  меня,  одевают  в  новое  платье  и   ведут
обедать... Дверь не отворялась,  никто  не  входил,  только  Евсеич  начинал
всхрапывать, сидя в другой комнате; фантазии мои разлетались как  дым,  а  я
начинал чувствовать усталость, голод и головную  боль.  Но  воображение  мое
снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство  из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом; на  меня
нападают злые, бешеные собаки, которых  я  очень  боялся,  и  начинают  меня
кусать: вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит  к  отцу  и
матери; я прощаю Волкову и чувствую какое-то  удовольствие.  Множество  тому
подобных картин роилось  в  моей  голове,  но  везде  я  был  первым  лицом,
торжествующим или погибающим героем. Слова  "герой",  конечно,  я  тогда  не
знал, но заманчивый его смысл  ясно  выражался  в  моих  детских  фантазиях.
Волнение, слезы, продолжительное стояние на ногах утомили меня.  Конечно,  я
мог бы сесть на пол, - в комнате никого не было; но мне  приказано,  чтоб  я
стоял в углу, и я ни за что не хотел  сесть,  несмотря  на  усталость.  Часа
через два после обеда приходил ко мне наш добрый друг, доктор  Андрей  Юрьич
(Авенариус). Он также уговаривал меня попросить прощенья у Волкова  -  я  не
согласился. Он предложил мне съесть тарелку супу - я отказался, говоря,  что
"если маменька прикажет, то я буду есть, а сам я  кушать  не  хочу".  Вскоре
после Авенариуса пришла мать;  я  видел,  что  она  очень  встревожена;  она
приказала мне есть, и я с покорностью исполнил приказание,  хотя  пища  была
мне противна. Мать спросила меня: "Ты не чувствуешь своей вины перед  Петром
Николаичем, не раскаиваешься в своем поступке,  не  хочешь  просить  у  него
прощенья?" Я отвечал, что я перед  Петром  Николаичем  не  виноват,  а  если
маменька прикажет, то прощения  просить  буду.  "Ты  упрямишься,  -  сказала
мать. - Когда ты одумаешься, то пришли за мной  Евсеича:  тогда  и  я  прощу
тебя". Евсеич подал свечку и поставил ее на окошко. Мать ушла, приказав  ему
остаться со мной, сесть у дверей и ничего не говорить. После  пищи  я  вдруг
почувствовал себя нездоровым: голова разболелась и мне стало жарко.  Дремота
начала овладевать мною,  коленки  постепенно  сгибались,  наконец  усталость
одолела меня, я сам не помню, как сползли мои ноги, и  я  присел  в  углу  и
крепко заснул. После рассказали мне, что Евсеич и сам  задремал,  что  когда
пришел отец, то нашел нас  обоих  спящими.  Я  проснулся  уже  тогда,  когда
Авенариус щупал мою голову и пульс; он приказал отнести  меня  в  детскую  и
положить в постель; у меня сделался сильный жар и  даже  бред.  Проснувшись,
или, лучше сказать, очувствовавшись на другой день поутру, очень не рано,  в
слабости и все еще в жару, я не вдруг понял,  что  около  меня  происходило.
Наконец все стало мне ясно: я захворал от волнения и усталости, моя  болезнь
всех перепугала, а мать  привела  в  отчаяние.  Действительно,  сбылись  мои
мечты, хотя от других причин.  Все  почувствовали  свои  вины:  дядя  Сергей
Николаич сидел возле меня и плакал;  Волков  стоял  за  дверью,  тоже  почти
плакал и не смел войти, чтоб не  раздражить  больного;  отец  очень  грустно
смотрел на меня, а мать - довольно было взглянуть на ее лицо,  чтоб  понять,
какую ночь она провела! Вошел Авенариус и всех от меня выгнал,  приказав  на
некоторое время оставить меня в совершенном покое. Я  выздоровел  не  вдруг.
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а  сидел  за  столиком  и  во
что-то играл с  милой  сестрицей,  которая  не  знала,  как  высказать  свою
радость, что братец выздоравливает, - вдруг я почувствовал  сильное  желание
увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с  ними,
чтоб никто на меня не сердился. Я сейчас вызвал из спальной  мать  и  сказал
ей, чего мне хочется. Мать обняла меня и заплакала от радости (как  она  мне
сказала), что у меня такое доброе сердце. Волков был в это время у дядей,  и
они все трое ту же минуту пришли ко мне. Я с полной искренностью  просил  их
простить  меня,  особенно  Волкова.  Меня  целовали  и  обещали  никогда  не
дразнить. Мать улыбнулась и сказала очень твердо: "Да если б вы и  вздумали,
то я уже никогда не позволю. Я всех  больше  виновата  и  всех  больше  была
наказана. Этого урока я никогда не забуду".
     ______________
     * Приказный крючок. - Приказный - мелкий служащий в приказе  (приказами
в  старину  назывались  разные  правительственные   учреждения).   Приказный
крючок - взяточник, вымогатель.

     Совершенно выздоровев, я опять сделался весел и  резв.  Я  скоро  забыл
печальную историю; но не мог забыть, что меня назвали  неумеющим  грамоте  и
потому расписались за меня в известной бумаге, то есть мнимой "рядной",  или
купчей. Я тогда же возражал, что это неправда, что я умею хорошо  читать,  а
только писать не умею; но теперь  я  захотел  поправить  этот  недостаток  и
упросил отца и мать, чтоб меня начали учить  писать.  Дядя  Сергей  Николаич
вызвался удовлетворить моему желанию. Он начал меня учить чистописанию,  или
каллиграфии, как он называл, и заставил  выписывать  "палочки",  чем  я  был
очень недоволен, потому  что  мне  хотелось  прямо  писать  буквы;  но  дядя
утверждал, что я никогда не буду  иметь  хорошего  почерка,  если  не  стану
правильно   учиться   чистописанию,   что   наперед   надобно   пройти   всю
каллиграфическую школу, а потом  приняться  за  прописи.  Делать  нечего,  я
должен был повиноваться, но между  тем  потихоньку  я  выучился  писать  всю
азбуку, срисовывая слова с  печатных  книг.  Чистописание  затянулось;  срок
отпуска моих дядей кончался,  и  они  уехали  в  полк,  с  твердым,  однако,
намерением выйти немедленно в отставку, потому что  жизнь  в  Уфе  очень  им
понравилась. Уезжая, дядя Сергей Николаич, который был  отличный  каллиграф,
уговорил моего отца, особенно желавшего, чтоб я имел хороший  почерк,  взять
мне учителя из народного училища. Учителя  звали  Матвей  Васильич  (фамилии
его я никогда не слыхивал); это был человек очень тихий и добрый;  он  писал
прописи не хуже печатных и принялся учить меня точно так же, как учил  дядя.
Не видя конца палочкам с усами и без усов, кривым чертам и оникам, я  скучал
и ленился, а потому, чтоб мне  было  охотнее  заниматься,  посадили  Андрюшу
писать вместе со мной. Андрюша начал  учиться  чистописанию  гораздо  прежде
меня у того же Матвея Васильича в народном училище. Это  средство  несколько
помогло: мне стыдно стало, что Андрюша пишет лучше меня, а  как  успехи  его
были весьма незначительны, то я  постарался  догнать  его  и  в  самом  деле
догнал довольно скоро. Учитель наш  имел  обыкновение  по  окончании  урока,
продолжавшегося два часа, подписывать  на  наших  тетрадях  какое-нибудь  из
следующих слов: "посредственно, не худо, изрядно, хорошо, похвально".  Скоро
стал я замечать, что Матвей Васильич поступает несправедливо и что  если  мы
с Андрюшей  оба  писали  неудачно,  то  мне  он  ставил  "не  худо",  а  ему
"посредственно", а если мы писали оба удовлетворительно, то  у  меня  стояло
"очень хорошо" или "похвально", а у Андрюши  "хорошо";  в  тех  же  случаях,
впрочем, довольно редких, когда товарищ мой писал лучше меня - у нас  стояли
одинаковые одобрительные слова. Заметив это, я стал рассуждать:  отчего  так
поступает наш добрый учитель? "Верно, он меня больше любит, - подумал  я,  -
и, конечно, за то, что у меня оба глаза здоровы, а у  бедного  Андрюши  один
глаз выпятился от бельма и похож на какую-то белую пуговицу". В  этой  мысли
вскоре убедило меня то, что Матвей Васильич был  со  мною  ласковее,  чем  с
моим товарищем, чего я прежде не замечал. Все мои наблюдения  и  рассуждения
я  не  замедлил  сообщить  матери  и  отцу.  Они  как-то   переглянулись   и
улыбнулись, и мне ничего не сказали. Но в подписях Матвея  Васильича  вскоре
произошла перемена; на тетрадках наших с Андрюшей появились  одни  и  те  же
слова, у обоих или "не худо", или "изрядно", или "хорошо", и  я  понял,  что
отец мой, верно, что-нибудь говорил  нашему  учителю,  но  обращался  Матвей
Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
     Я и теперь не могу понять, какие причины  заставили  мою  мать  послать
меня один раз в народное училище,  вместе  с  Андрюшей.  Вероятно,  это  был
чей-нибудь совет, и всего скорее М.Д.Княжевича,  но,  кажется,  его  дети  в
училище не ходили. Как ни была умна  моя  мать,  но,  по  ее  недостаточному
образованию, не могла ей войти в голову дикая тогда мысль спосылать  сына  в
народное училище, - мысль, которая теперь могла бы быть для всех понятною  и
служить объяснением такого поступка. Как бы то ни было, только в один  очень
памятный для меня  день  отвезли  нас  с  Андрюшей  в  санях,  под  надзором
Евсеича,  в  народное  училище,  находившееся  на  другом  краю   города   и
помещавшееся в небольшом деревянном домишке. Евсеич отдал нас с рук на  руки
Матвею Васильичу, который взял меня за руку  и  ввел  в  большую  неопрятную
комнату, из которой  несся  шум  и  крик,  мгновенно  утихнувший  при  нашем
появлении, - комнату, всю установленную рядами столов со  скамейками,  каких
я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная  на  каких-то
подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски  стоял  мальчик  с
обвостренным мелом в одной руке и с  грязной  тряпицей  в  другой.  Половина
скамеек была занята  мальчиками  разных  возрастов;  перед  ними  лежали  на
столах  тетрадки,  книжки  и  аспидные  доски;  ученики   были   пребольшие,
превысокие и очень маленькие, многие в одних рубашках, а многие одетые,  как
нищие.  Матвей  Васильич  подвел  меня  к  первому  столу,  велел   ученикам
потесниться и посадил с края, а сам сел на стул  перед  небольшим  столиком,
недалеко от черной доски; все это было для меня совершенно  новым  зрелищем,
на которое я смотрел с  жадным  любопытством.  При  входе  в  класс  Андрюша
пропал. Вдруг Матвей Васильич заговорил таким  сердитым  голосом,  какого  у
него никогда не бывало, и с каким-то напевом: "Не  знаешь?  На  колени!",  и
мальчик, стоявший у доски, очень спокойно положил  на  стол  мел  и  грязную
тряпицу и стал на колени  позади  доски,  где  уже  стояло  трое  мальчиков,
которых я сначала не заметил и которые  были  очень  веселы;  когда  учитель
оборачивался к ним спиной,  они  начинали  возиться  и  драться.  Класс  был
арифметический.  Учитель  продолжал  громко  вызывать  учеников  по  списку,
одного за другим;  это  была  в  то  же  время  перекличка:  оказалось,  что
половины учеников не было в классе. Матвей Васильич отмечал в  списке,  кого
нет, приговаривая иногда: "В третий раз нет, в четвертый нет -  так  розги!"
Я оцепенел от страха. Вызываемые мальчики подходили к доске  и  должны  были
писать мелом требуемые цифры и считать их как-то от  правой  руки  к  левой,
повторяя: "Единицы, десятки, сотни". При этом счете многие сбивались, и  мне
самому  казался  он  непонятным  и  мудреным,  хотя  я  давно  уже  выучился
самоучкой  писать  цифры.  Некоторые  ученики  оказались  знающими;  учитель
хвалил их, но и самые похвалы сопровождались бранными  словами,  по  большей
части неизвестными мне. Иногда бранное слово возбуждало общий смех,  который
вдруг вырывался и вдруг утихал.  Перекликав  всех  по  списку  и  испытав  в
степени знания, Матвей Васильич задал урок на следующий раз: дело  шло  тоже
о цифрах, об их местах и о значении нуля. Я ничего не понял сколько  потому,
что вовсе не знал, о  чем  шло  дело,  столько  и  потому,  что  сидел,  как
говорится, ни жив ни мертв, пораженный  всем,  мною  виденным.  Задав  урок,
Матвей Васильич позвал сторожей; пришли трое, вооруженные  пучками  прутьев,
и принялись сечь мальчиков, стоявших на  коленях.  При  самом  начале  этого
страшного  и  отвратительного  для  меня  зрелища  я  зажмурился  и  заткнул
пальцами уши. Первым моим движением было убежать, но я дрожал всем  телом  и
не смел пошевелиться. Когда утихли крики  и  зверские  восклицания  учителя,
долетавшие до моего слуха, несмотря на  заткнутые  пальцами  уши,  я  открыл
глаза и увидел живую и шумную около меня суматоху; забирая  свои  вещи,  все
мальчики выбегали из класса и вместе с ними наказанные,  так  же  веселые  и
резвые, как  и  другие.  Матвей  Васильич  подошел  ко  мне  с  обыкновенным
ласковым  видом,  взял  меня  за  руку  и  прежним  тихим   голосом   просил
"засвидетельствовать его нижайшее почтение  батюшке  и  матушке".  Он  вывел
меня из опустевшего класса и отдал Евсеичу, который проворно укутал  меня  в
шубу и посадил в сани, где уже  сидел  Андрюша.  "Что,  понравилось  ли  вам
училище? - спросил он, заглядывая мне в лицо. И, не получая от меня  ответа,
прибавил: - Никак, напугались? У нас это  всякий  день".  Приехав  домой,  я
ужасно встревожил свою мать сначала безмолвным волнением и слезами, а  потом
исступленным гневом на злодейские поступки Матвея Васильича. Мать ничего  не
знала о том, что обыкновенно происходит в народных училищах, и, конечно,  ни
за что на свете не подвергла бы моего сердца  такому  жестокому  потрясению.
Успокоить и утешить меня сначала не было никакой возможности; в  эту  минуту
даже власть матери была бессильна  надо  мной.  Наконец,  рассказав  все  до
малейшей подробности мною виденное и  слышанное,  излив  мое  негодованье  в
самых сильных выражениях, какие только знал из книг и разговоров,  и  осудив
Матвея Васильича на все известные мне казни, я поутих и получил  способность
слушать и понимать разумные речи моей матери. Долго она говорила со  мной  и
для моего успокоения должна была коснуться многого, еще мне не известного  и
не вполне мною тогда  понятого.  Трудно  было  примириться  детскому  уму  и
чувству  с  мыслию,  что  виденное  мною  зрелище  не  было   исключительным
злодейством, разбоем на большой дороге,  за  которое  следовало  бы  казнить
Матвея  Васильича,  как  преступника,   ч