, войдя в старые господские хоромы  (так  называл  их  Евсеич)  и
увидя, как все постарело, подгнило, осело и покосилось.  Матери  моей  очень
не понравились эти развалины, и она сказала: "Как это  могли  жить  в  такой
мурье и где тут помещались?" В самом деле, трудно  было  отгадать,  где  тут
могло жить целое семейство, в том числе пять дочерей. Видно, небольшие  были
требования на удобства  в  жизни.  "Это,  Сережа,  наше  родовое  именье,  -
говорил мне отец, - жалованное нам  от  царей;  да  теперь  половина  уж  не
наша". Эти последние слова произвели на меня какое-то особенное,  неприятное
впечатление, которого я объяснить себе не умел. Мы  приехали  поутру,  а  во
время обеда уже полон был двор крестьян и крестьянок.  Не  знаю  отчего,  на
этот  раз,  несмотря  на  мороз,  мать  согласилась  выйти   к   собравшимся
крестьянам и вывела меня. Мы были встречены радостными  криками,  слезами  и
упреками: "За что покинули вы нас, прирожденных крестьян ваших!"  Мать  моя,
не любившая шумных встреч и громких выражений  любви  в  подвластных  людях,
была побеждена искренностью чувств наших  добрых  крестьян  -  и  заплакала;
отец заливался слезами, а я принялся реветь. Ничего не было припасенного,  и
попотчевать крестьян оказалось нечем. Отец обещал приехать  через  неделю  и
тогда угостить всех. Все отвечали, что ничего не  нужно,  и  просили  только
принять от  них  "хлеб-соль".  Отказать  было  невозможно,  хотя  решительно
некуда было девать крестьянских гостинцев.
     Кое-как отец после обеда осмотрел свое собственное небольшое  хозяйство
и все нашел в порядке, как он говорил; мы легли  рано  спать  и  поутру,  за
несколько часов  до  света,  выехали  в  Чурасово,  до  которого  оставалось
пятьдесят верст.


ЧУРАСОВО

     Мы рано выкормили лошадей в слободе упраздненного городка Тагая  и  еще
засветло приехали в знаменитое тогда село Чурасово. Уже подъезжая к нему,  я
увидел, что это совсем другое,  совсем  не  то,  что  видал  я  прежде.  Две
каменные церкви с зелеными куполами, одна поменьше, а  другая  большая,  еще
новая и неосвященная, красные крыши господского огромного дома,  флигелей  и
всех надворных строений с какими-то колоколенками - бросились мне в глаза  и
удивили меня. Когда мы подъехали  к  парадному  крыльцу  с  навесом,  слуги,
целою толпой, одетые, как господа, выбежали к нам  навстречу,  высадили  нас
из кибиток и под руки ввели в лакейскую, где  мы  узнали,  что  у  Прасковьи
Ивановны, по обыкновению, много гостей и что господа недавно откушали.  Едва
мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий  и
громкий  голос:  "Да  где  же  они?  Давайте  их  сюда!"   Двери   из   залы
растворились, мы вошли, и я увидел  высокого  роста  женщину,  в  волосах  с
проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери  и  весело
сказала: "Насилу я дождалась тебя!" Мать после мне говорила,  что  Прасковья
Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла,  что  она  ту  же  минуту
всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и  без  памяти  обрадовалась,
что может согласить благодарность с сердечною  любовью.  Прасковья  Ивановна
долго обнимала и целовала мою прослезившуюся от  внутреннего  чувства  мать;
ласкала ее, охорашивала, подвела даже к окну, чтобы лучше  рассмотреть.  Мой
отец, желая поздороваться с теткой, хотел было поцеловать ее  руку,  говоря:
"Здравствуйте, тетушка!", но Прасковья Ивановна не дала руки. "Я тебя  давно
знаю, - проговорила она как-то резко, - успеем поздороваться, а вот дай  мне
хорошенько разглядеть твою жену!" Наконец  она  сказала:  "Ну,  кажется,  мы
друг друга полюбим!" - и обратилась к моему отцу, обняла его очень весело  и
что-то шепнула  ему  на  ухо.  Мы  с  сестрицей  давно  стояли  перед  новой
бабушкой, устремив на нее свои глаза, ожидая  с  каким-то  беспокойством  ее
вниманья и  привета.  Пришла  и  наша  очередь.  "А,  это  наши  Багровы,  -
продолжала она так же весело. - Я не охотница  целовать  ребятишек.  Ну,  да
покажите их мне сюда, к свету" (на дворе начинало  уже  смеркаться).  Нас  с
сестрицей поставили у окошка на стулья,  а  маленького  братца  поднесла  на
руках кормилица. Прасковья Ивановна поглядела на  нас  внимательно,  сдвинув
немного свои густые брови, и сказала: "Правду  писал  покойный  брат  Степан
Михайлыч:  Сережа  похож  на  дядю  Григорья  Петровича,  девочка   какая-то
замухрышка, а маленький сынок какой-то  чернушка".  Она  громко  засмеялась,
взяла за руку мою мать и повела в гостиную; в дверях стояло много гостей,  и
тут начались рекомендации, обниманья и целованья. Я получил было  неприятное
впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а  братец  чернушка,
но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием:  стены  были  расписаны
яркими красками, на них изображались незнакомые мне  леса,  цветы  и  плоды,
неизвестные  мне  птицы,  звери  и  люди;  на  потолке  висели  две  большие
хрустальные люстры,  которые  показались  мне  составленными  из  алмазов  и
бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во  многих  местах
были приделаны золотые  крылатые  змеи,  державшие  во  рту  подсвечники  со
свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло  около
стен, все обитые чем-то красным. Не успел  я  внимательно  рассмотреть  всех
этих диковинок,  как  Прасковья  Ивановна  в  сопровождении  моей  матери  и
молодой девицы с умными и добрыми глазами, но с большим носом  и  совершенно
рябым лицом, воротилась из гостиной  и  повелительно  сказала:  "Александра!
Отведи же Софью Николавну и детей в  комнаты,  которые  я  им  назначила,  и
устрой их". Рябая девица была Александра Ивановна Ковригина, двоюродная  моя
сестра,  круглая  сирота,  с  малых  лет  взятая  на  воспитание  Прасковьей
Ивановной; она находилась в  должности  главной  исполнительницы  приказаний
бабушки, то есть хозяйки дома. Она  очень  радушно  и  ласково  хлопотала  о
нашем помещении и  очень  скоро  подружилась  с  моей  матерью.  Нам  отвели
большой кабинет, из которого была одна  дверь  в  столовую,  а  другая  -  в
спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших  в  целом  доме,
Прасковья Ивановна не жила после смерти  своего  мужа:  их  занимали  иногда
почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле. В кабинете,  как
мне сказали, многое находилось точно  в  том  виде,  как  было  при  прежнем
хозяине, о котором упоминали с  каким-то  страхом.  На  одной  стене  висела
большая картина в раззолоченных  рамах,  представлявшая  седого  старичка  в
цепях, заключенного в тюрьму, которого  кормила  грудью  молодая  прекрасная
женщина (его дочь, по словам Александры Ивановны),  тогда  как  в  окошко  с
железной решеткой заглядывали два монаха и улыбались. На других двух  стенах
также висели картины, но небольшие; на одной из них  была  нарисована  швея,
точно с живыми глазами, устремленными на того, кто на нее  смотрит.  В  углу
стояло великолепное бюро красного дерева с бронзовою решеткою  и  бронзовыми
полосами и с финифтяными* бляхами на замках. Мать захотела жить в  кабинете,
и сейчас из спальной  перенесли  большую  двойную  кровать,  также  красного
дерева с бронзою и также великолепную; вместо кроватки  для  меня  назначили
диван, сестрицу же с Парашей и братца с  кормилицей  поместили  в  спальной,
откуда  была  дверь  прямо  в  девичью,  что  мать  нашла   очень   удобным.
Распорядясь и поручив исполненье  Александре  Ивановне,  мать  принарядилась
перед большим, на полу стоящим, зеркалом, какого я сроду еще не  видывал,  и
ушла в гостиную; она воротилась после ужина, когда я  уже  спал.  Видно,  за
ужином было шумно и весело, потому что часто долетал до меня через  столовую
громкий говор и смех гостей. Добрая Александра Ивановна долго  оставалась  с
нами, и мы очень ее полюбили. Она  с  какой-то  грустью  расспрашивала  меня
подробно о Багрове, о бабушке и тетушках. Я не поскупился на рассказы,  и  в
тот же вечер она получила достаточное понятие о нашей  уфимской  деревенской
жизни и обо всех моих любимых наклонностях и забавах.
     ______________
     *  Финифть  -  эмаль  для  покрытия   металлических   изделий   и   для
накладывания узора на фарфор.

     Проснувшись на другой день, я увидел весь  кабинет,  освещенный  яркими
лучами солнца: золотые рамы картин, люстры, бронза на бюро и зеркалах -  так
и горели. Обводя  глазами  стены,  я  был  поражен  взглядом  швеи,  которая
смотрела на меня из своих золотых  рамок  точно  как  живая  -  смотрела  не
спуская глаз. Я  не  мог  вынести  этого  взгляда  и  отвернулся;  но  через
несколько минут, поглядев украдкой на швею, увидел, что она  точно  так  же,
как и прежде, пристально на меня смотрит;  я  смутился,  даже  испугался  и,
завернувшись с головой своим одеяльцем, смирно пролежал до тех  пор,  покуда
не встала моя мать, не ушла в спальню и покуда Евсеич не пришел одеть  меня.
Умываясь, я взглянул сбоку на швею -  она  смотрела  на  меня  и  как  будто
улыбалась. Я смутился еще более и сообщил мое  недоумение  Евсеичу;  он  сам
попробовал посмотреть на картину с разных сторон, сам заметил и  дивился  ее
странному свойству, но в заключение равнодушно сказал: "Уж так ее  живописец
написал, что она  всякому  человеку  в  глаза  глядит".  Хотя  я  не  совсем
удовлетворился таким объяснением, но меня успокоило то, что швея  точно  так
же смотрит на Евсеича, как и на меня.
     Гости еще не вставали, да и многие  из  тех,  которые  уже  встали,  не
приходили к утреннему чаю, а пили его в своих комнатах.  Прасковья  Ивановна
давно уже проснулась, как мы узнали от Параши, оделась и кушала чай в  своей
спальне. Мать пошла к ней и через ее  приближенную,  горничную  или  барскую
барыню, спросила: "Можно ли видеть тетушку?"  Прасковья  Ивановна  отвечала:
"Можно". Мать вошла  к  ней  и  через  несколько  времени  воротилась  очень
весела. Она сказала: "Тетушка желает вас всех видеть", и мы сейчас  пошли  к
ней в спальню. Прасковья  Ивановна  встретила  нас  так  просто,  ласково  и
весело, что я простил ей прозвища "замухрышки" и "чернушки", данные ею  моей
сестрице и братцу, и тут же окончательно полюбил ее. Она никого из  нас,  то
есть из детей, не поцеловала, но долго разглядывала, погладила  по  головке,
мне с сестрицей дала поцеловать руку и сказала: "Это так, для первого  раза,
я принимаю вас у себя в спальной.  Я  до  ребят  не  охотница,  особенно  до
грудных; крику их терпеть не могу, да и  пахнет  от  них  противно.  Ко  мне
прошу водить детей тогда, когда позову. Ну, Сережа  постарше,  его  можно  и
гостям показать. Дети будут пить чай, обедать и ужинать у себя  в  комнатах;
я отдаю вам еще столовую,  где  они  могут  играть  и  бегать;  маленьким  с
большими нечего мешаться. Ну, милая моя  Софья  Николавна,  живи  у  меня  в
доме, как в своем собственном: требуй, приказывай  -  все  будет  исполнено.
Когда тебе захочется меня видеть - милости прошу; не захочется - целый  день
сиди у себя: я за это в претензии не  буду;  я  скучных  лиц  не  терплю.  Я
полюбила тебя, как родную, но себя принуждать для тебя не стану.  У  меня  и
все гости живут на таком положении. Я собой никому не скучаю,  прошу  и  мне
не скучать". После такого объясненья Прасковья Ивановна, которая  сама  себе
наливала чай, стала потчевать им моего отца и мать, а нам приказала  идти  в
свои комнаты. Я осмелился попросить у ней  позволенья  еще  раз  посмотреть,
как расписаны стены  в  зале,  и  назвал  ее  бабушкой.  Прасковья  Ивановна
рассмеялась и сказала: "А, ты  охотник  до  картинок,  так  ступай  с  своим
дядькой и осмотри залу, гостиную и диванную: она лучше  всех  расписана;  но
руками ничего не трогать и меня  бабушкой  не  звать,  а  просто  Прасковьей
Ивановной". Отчего не любила она называться бабушкой - не  знаю;  только  во
всю  ее  жизнь  мы  никогда  ее  бабушкой  не  называли.   Я   не   замедлил
воспользоваться данным мне позволением  и  отправился  с  Евсеичем  в  залу,
которая показалась мне еще лучше, чем вчера, потому что я  мог  свободнее  и
подробнее  рассмотреть  живопись  на  стенах.  Нет  никакого  сомнения,  что
живописец был какой-нибудь  домашний  маляр,  равный  в  искусстве  нынешним
малярам,  расписывающим  вывески  на  цирюльных  лавочках;  но  тогда  я   с
восхищением смотрел и на китайцев, и на диких американцев,  и  на  пальмовые
деревья, и на зверей, и на птиц, блиставших всеми яркими цветами.  Когда  мы
вошли в гостиную, то я был поражен не  живописью  на  стенах,  которой  было
немного, а  золотыми  рамами  картин  и  богатым  убранством  этой  комнаты,
показавшейся мне в то же  время  как-то  темною  и  невеселою,  вероятно  от
кисейных и шелковых  гардин  на  окнах.  Какие  были  диваны,  сколько  было
кресел, и все обитые шелковой синею материей! Какая огромная  люстра  висела
посередине потолка! Какие большие куклы с подсвечниками в руках  возвышались
на каменных столбах по углам комнаты! Какие столы с бронзовыми  решеточками,
наборные из разноцветного дерева, стояли у боковых  диванов!  Какие  на  них
были набраны птицы, звери и даже люди! Особенное же  внимание  мое  обратили
на себя  широкие  зеркала  от  потолка  до  полу,  с  приставленными  к  ним
мраморными  столиками,   на   которых   стояли   бронзовые   подсвечники   с
хрустальными подвесками, называющиеся канделябрами. Сравнительно  с  домами,
которые я видел и в которых жил, особенно с  домом  в  Багрове,  чурасовский
дом  должен  был  показаться  мне,  и  показался,  дворцом  из   Шехеразады.
Диванная, в которую перешли мы из гостиной,  уже  не  могла  поразить  меня,
хотя была убрана так же роскошно; но зато она понравилась  мне  больше  всех
комнат: широкий диван во всю  внутреннюю  стену  и  маленькие  диванчики  по
углам, обитые яркой красной материей, казались стоящими в  зеленых  беседках
из  цветущих  кустов,  которые  были  нарисованы  на  стенах.   Окна,   едва
завешанные гардинами, и стеклянная дверь в  сад  пропускали  много  света  и
придавали  веселый  вид  комнате.  Прасковья  Ивановна  тоже  ее  любила   и
постоянно сидела или лежала в ней на диване,  когда  общество  было  не  так
многочисленно и состояло из коротко знакомых людей.
     Наглядевшись и налюбовавшись вместе с  Евсеичем,  который  ахал  больше
меня, всеми диковинками и  сокровищами  (как  я  думал  тогда),  украшавшими
чурасовский дом,  воротился  я  торопливо  в  свою  комнату,  чтоб  передать
кому-нибудь  все  мои  впечатления.  Но  у  нас  в  детской*  сидела  добрая
Александра Ивановна, разговаривая с моей  милой  сестрицей  и  лаская  моего
братца. Она сказала мне, что тетушка занята очень разговорами с  моим  отцом
и матерью и выслала ее, прибавя: "Изволь отсюда убираться". Мне  показалось,
что Александра Ивановна огорчилась такими словами, и,  чтоб  утешить  ее,  я
поспешил сообщить, что Прасковья Ивановна и нас всех выслала и не  позволила
мне называть  себя  бабушкой.  Александра  Ивановна  печально  улыбнулась  и
сказала: "Прасковья Ивановна не любит называться бабушкой  и  приказала  мне
называть ее тетушкой, и я уже привыкла ее так звать. Я ей такая  же  родная,
как и вы: только я бедная девка и сирота, а вы ее наследники". Я  ничего  не
понял; грустно  звучали  ее  слова,  и  мне  как  будто  стало  грустно;  но
ненадолго. Картины и великолепное убранство дома вдруг представились мне,  и
я принялся с восторгом рассказывать моей  сестрице  и  другим  все  виденные
мною чудеса. Александра  Ивановна  беспрестанно  улыбалась  и  наконец  тихо
промолвила: "Экой ты дитя!" Я был смущен такими словами и как будто  охладел
в  конце  моих   рассказов.   Потом   Александра   Ивановна   начала   опять
расспрашивать меня про нашу родную бабушку и про  Багрово.  Я  подумал:  "Ну
что говорить о Багрове после Чурасова?" Но не так, видно, думала  Александра
Ивановна и продолжала меня расспрашивать  обо  всех  безделицах.  Потом  она
стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности,  в
нужде, и оба померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный  мой  и  ее
родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна  и  увезла
ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша  уже  шестнадцать
лет. Вдруг вошла какая-то толстая, высокая и немолодая  женщина,  которой  я
еще  не  знал,  и  стала  нас  ласкать  и  целовать;  ее   называли   Дарьей
Васильевной; ее фамилии я и теперь не знаю. Одета она была  как-то  странно:
платье на ней было господское, а повязана она  была  платком,  как  дворовая
женщина. После я узнал, что платья обыкновенно дарила ей Прасковья  Ивановна
с своего плеча и требовала,  чтобы  она  носила  их,  а  не  прятала.  Дарья
Васильевна с первого взгляда мне не очень понравилась, да и заметил  я,  что
она с Александрой  Ивановной  недружелюбно  обходилась;  но  впоследствии  я
убедился, что она была  тоже  добрая,  хотя  и  смешная  женщина.  Прасковья
Ивановна привыкла к ней и жаловала ее особенно за прекрасный голос,  который
у ней и в старости был хорош. Она пустилась растабарывать не  с  нами,  а  с
Парашей и кормилицей. Александра Ивановна,  шепнув  мне  тихо:  "Пришла  все
выведывать у слуг", ушла с неудовольствием. Оставшись  на  свободе,  я  увел
сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и  матерью,  и,  позабыв  смутившие
меня слова "экой ты дитя", принялся вновь рассказывать и описывать  гостиную
и диванную, украшая все по своему обыкновенью. Милая  сестрица  жалела,  что
не видала этих  комнат  и  залы,  которую  она  вчера  мало  разглядела.  Мы
принялись рассуждать по-своему о Прасковье Ивановне, об Александре  Ивановне
и о Дарье Васильевне. Сестрица так меня любила, что обо  всем  думала  точно
то же, что и я, и мы с ней всегда во всем были согласны.
     ______________
     *  Так  стали  называть  бывшую  некогда  спальню  Прасковьи  Ивановны.
(Примеч. автора.)

     Между тем дом, который был пуст и тих, когда я  его  осматривал,  начал
наполняться  и  оживляться.  В  гостиной  и  диванной  появились  гости,   и
Прасковья Ивановна вышла к ним вместе с отцом  моим  и  матерью.  Александра
Ивановна также явилась к своей должности - занимать гостей, которых на  этот
раз  было  человек  пятнадцать.  Между  прочим,  тут  находились:  Александр
Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с  женой,  г-н  Петин  с
сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и  над  которым  в  глаза
смеялась Прасковья Ивановна, М.В.Ленивцев с женой и Павел  Иваныч  Миницкий,
недавно женившийся на  Варваре  Сергеевне  Плещеевой;  это  была  прекрасная
пара, как все тогда их называли, и Прасковья Ивановна их очень  любила:  оба
молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу. Через  несколько  дней
Миницкие сделались друзьями с моим отцом и  матерью.  Они  жили  в  двадцати
пяти верстах от  Чурасова,  возле  самого  упраздненного  городка  Тагая,  и
потому езжали к Прасковье Ивановне каждую неделю,  даже  чаще.  Миницкие,  в
этот день, вместе с моим отцом, приходили  к  нам  в  комнаты  и  очень  нас
обласкали. Мы полюбили их, как родных. Перед самым  обедом  мать  пришла  за
нами  и  водила  нас  обоих  с  сестрицей  в  гостиную.  Прасковья  Ивановна
показывала нас гостям, говоря: "Вот мои Багровы, прошу любить  да  жаловать.
А как Сережа похож на дядю Григорья Петровича!" Все ласкали,  целовали  нас,
особенно мою сестрицу, и говорили, что она будет красавица,  чем  я  остался
очень доволен.  Насчет  моего  сходства  с  каким-то  прадедушкой  никто  не
сомневался, потому что никто его не видывал. Гости, кроме Миницких,  которых
я уже знал, мне не очень понравились;  особенно  невзлюбил  я  одну  молодую
даму,  которая  причиталась  в  родню  моему  отцу  и  которая  беспрестанно
кривлялась  и  как-то  странно  выворачивала   глаза.   Прасковья   Ивановна
беспрестанно ее бранила, а та смеялась. Все это показа