побывать в ротах и лично проверить их боевую готовность.
 Однако как быстро ни скользила целлулоидная линейка Ахунбаева по карте,
как проворно ни  наносил красный карандаш кружочки, ромбики и крестики среди
кудрявых изображений лесов и голубеньких жилок рек, дело подвигалось  далеко
не так быстро,  как хотелось бы капитану. Почти  перед каждым новым значком,
который Ахунбаев собирался  наносить на карту, капитан Енакиев  останавливал
его  учтивым,  но  твердым  движением небольшой  сухощавой  руки в  потертой
коричневой замшевой перчатке:
 -  Прошу  вас. Одну  минуту повремените, я  хочу  проверить.  Лейтенант
Седых!
 - Здесь.
 -  Посмотрите  у себя.  Квадрат девятнадцать  пять. Сорок  пять  метров
северо-северо-восточнее отдельного дерева. Что у вас там замечено?
 Не  торопясь,  но  и  не копаясь,  лейтенант  Седых пододвигал  к  себе
планшетку,  лежавшую  на  досках  на  уровне  его  груди,  опускал   немного
припухшие, покрасневшие от недосыпания глаза и, покашляв, говорил:
 -  Подбитый  танк,  вкопанный  в  землю  и  превращенный неприятелем  в
неподвижную огневую точку.
 - Откуда это известно?
 - По донесению разведки.
 - Правильно, верно,-  быстро  говорил  капитан  Ахунбаев, от нетерпения
развязывал  и  завязывал  на шее тесемки  плащ-палатки.- Моя  разведка то же
самое доносит. Значит, не может быть двух мнений. Смело можно наносить.
 - Все же одну минуточку повремените,- говорил капитан Енакиев, подумав.
 Он наклонялся и заглядывал на край площадки вниз.
 - Сержант Егоров!
 - Здесь, товарищ капитан,- откликался сержант Егоров с лестницы.
 - Что это у вас  там за подбитый танк на квадрате девятнадцать пять? Вы
не сочиняете?
 - Никак нет.
 - Лично видели?
 - Так точно.
 - Собственными глазами?
 - Так  точно, собственными глазами. Туда шли - видел и на обратном пути
видел. На том же месте стоит.
 - Так они что? Выходит, превратили его в неподвижную огневую точку?
 - Так точно. В неподвижную огневую точку.
 - Откуда это известно?
 - Они вокруг него производят земляные работы.
 - Закапывают?
 - Так точно.
 - А может быть, они хотят его вывезти?
 -  Никак нет. Они  к  нему  как раз, когда  мы там  были, боеприпасы на
полуторке привезли.
 - Сами видели?
 - Так точно.  Собственными глазами.  Они ящики выгружали. Тогда же мы и
засекли.
 - Хорошо. Больше ничего.
 - Точно!  Точно! -  радостно восклицал сквозь зубы  капитан Ахунбаев  и
выставлял на карте маленький красный ромбик.
 А  то  вдруг,  уточняя  положение  какой-нибудь цели, капитан  Енакиев,
сделав свой  учтивый, но твердый останавливающий жест, опускался  на  колени
перед стереотрубой и - как казалось капитану Ахунбаеву, очень долго - рыскал
по  туманному,  слоистому  горизонту,  то  и  дело  справляясь  с  картой  и
прикладывая  к  ней целлулоидный  круг.  В это время  Ахунбаев готов был  от
нетерпения скрипеть зубами и не  скрипел только потому,  что слишком  хорошо
знал своего друга. Скрипи или не скрипи, все равно не поможет.
 Достаточно было одного взгляда на капитана Енакиева, на его старенькую,
но  исключительно опрятную, ладно  пригнанную шинель  с черными  петлицами и
золотыми  пуговицами,  на его  твердую фуражку с  лаковым  ремешком,  черным
околышком и прямым квадратным козырьком, несколько  надвинутым на глаза,  на
его фляжку, аккуратно  обшитую солдатским сукном,  на электрический фонарик,
прицепленный  ко  второй пуговице шинели,  на  его крепкие, но  тонкие и  во
всякую   погоду   начищенные   до   глянца    сапоги,   чтобы   понять   всю
добросовестность, всю точность и всю непреклонность этого человека.
 Утро было серое, холодное. Иней, выпавший на рассвете, хрупко лежал  на
земле  и долго не таял. Он медленно испарялся в сыром синем воздухе, мутном,
как мыльная  вода. Деревья на опушке не шевелились.  Но это впечатление было
обманчиво.  Верхушка  сосны   раскачивалась  по   кругу,  а  вместе   с  ней
раскачивалась и площадка, словно это  был  плот, который плавно носит вокруг
широкого медленного водоворота.
 Воздух все  время  вздрагивал от  пушечных  выстрелов и  разрывов.  Это
постоянное  и  неравномерное  состояние  воздуха   можно   было   не  только
чувствовать.  Его  можно  было  как бы  видеть.  При  каждом  ударе  в  лесу
встряхивались деревья,  и  желтые листья начинали  сыпаться гуще, крутясь  и
колыхаясь.


3


 Человеку непривычному могло показаться, что идет большое сражение и что
он  находится в самом  центре этого сражения. На самом же деле была  обычная
артиллерийская перестрелка, не  слишком даже  сильная. Какая-нибудь батарея,
наша  или  немецкая,  желая  пристрелять  новую  цель,  выпускала  несколько
снарядов. Эту батарею сейчас же засекали наблюдатели противника, и тотчас по
ней  из  глубины ударял какой-нибудь  специальный контрбатарейный взвод.  За
этим взводом, в свою  очередь, начиналась охота. Таким образом,  очень скоро
на участке заваривалась  такая каша,  что  хоть уши  затыкай ватой.  Со всех
сторон  били орудия  мелких калибров, еще  более  мелких калибров,  средних,
калибров покрупнее, наконец, крупных, очень крупных, самых крупных, а иногда
и сверхмощные пушки, еле слышно ухавшие глубоко в тылу и вдруг с неожиданным
воем,   скрежетом,  вихрем  низвергавшие   свои   колоссальные   снаряды   в
какой-нибудь на вид невинный  лесок, над которым поднималась в воздух вместе
с  кустами и  деревьями  и обваливалась  вниз скалистая  туча,  черная,  как
антрацит, и продернутая в середине молниями.
 Иногда откуда-то,  с  неожиданной стороны,  врывался осколок,  с  силой
ударялся в землю, делал рикошет, кружился, трещал, звенел, ныл, как  волчок,
и  с отвратительным стоном уносился прочь, сбивая по пути с деревьев ветки и
шишки.
 Однако люди, работавшие над картой  на верхушке сосны, казалось, ничего
этого  не слышат и  не видят. И  только изредка,  когда в каком-нибудь месте
огонь особенно учащался, телефонист крутил ручку своего  кожаного аппарата и
негромко говорил:
 - Дай "Фиалку". Это "Фиалка"? Говорит "Стул". Проверка линии. Что у вас
там делается?.. Пока все тихо? Ну ладно. У нас тоже все тихо. Воюйте дальше.
До свидания.
 Когда наконец работа  была окончена, капитан Ахунбаев сразу  повеселел.
Он быстро засунул карту  в полевую сумку, решительно завязал на короткой шее
тесемки плащ-палатки, вскочил на свои короткие, крепкие, немного кривые ноги
и крикнул вниз вестовому:
 - Коня!
 Затем он посмотрел на часы:
 - Проверьте. У меня девять шестнадцать. У вас?
 - Девять четырнадцать,- сказал  капитан Енакиев, скользнув  взглядом по
своей руке.
 Капитан Ахунбаев издал короткий торжествующий гортанный звук. Его глаза
сузились, сверкнули глянцевой чернотой.
 - Отстаешь, капитан Енакиев.
 - Никак нет. Я не отстаю. У меня  верно. Это вы торопитесь... по своему
обыкновению.
 - Зайцев, точное время! - азартно крикнул Ахунбаев.
 Телефонист сейчас же  позвонил на  командный пункт полка и доложил, что
время девять часов четырнадцать минут.
 - Твоя взяла, бог войны,- миролюбиво сказал Ахунбаев и,  приставив свои
часы к часам Енакиева, перевел стрелки.- Пусть будет  на  сей раз по-твоему.
Прощай, комбат.
 Грубо  шурша  плащом,  он  единым духом, не сделав  ни одной остановки,
спустился мимо посторонившихся артиллеристов по обеим лестницам вниз, бросил
карту адъютанту, вскочил на коня и умчался, осыпаемый желтыми листьями.
 После  этого  капитан  Енакиев  снял со  своей  записной  книжки  тугой
резиновый  поясок и перебрался к  стереотрубе.  В книжке были записаны цели.
Все эти цели были пристреляны. Но капитану Енакиеву хотелось, чтобы они были
пристреляны еще лучше.
 Ему  хотелось  добиться, чтобы в  случае  надобности его  батарея могла
сразу,  с  первых же выстрелов, перейти на поражение,  не тратя драгоценного
времени  на  повторную  пристрелку.  "Пройтись  по  целям"  не представляло,
конечно,  никакого труда. Но  он боялся, что  его батарея, выдвинутая далеко
вперед,  на линию пехоты,  и хорошо спрятанная, может обнаружить себя раньше
времени.  Вся же  задача заключалась именно  в том, чтобы ударить совершенно
неожиданно, в  самый  последний,  решающий  момент боя, и ударить туда,  где
этого меньше всего ожидают.  Такое  место, по мнению капитана Енакиева, было
на правом  фланге боевого участка, между  развилками  двух дорог и выходом в
довольно глубокую балку, поросшую молодым дубняком.
 В данный момент  это место не представляло ничего интересного. Оно было
пустынно. На нем  не  было  ни огневых точек, ни  оборонительных сооружений.
Обычно  на полях сражений  таких неинтересных,  ничем  не замечательных мест
бывает довольно много. Сражение проходит мимо них, не задерживаясь.  Капитан
Енакиев это знал, но у него было сильное, точное воображение.
 В сотый раз рисуя себе предстоящий бой во всех  возможных  подробностях
его развития, капитан Енакиев неизменно видел одну и ту же картину: батальон
Ахунбаева  прорывает  немецкую оборонительную линию и  загибает правый фланг
против  возможной  контратаки.  Потом он нетерпеливо выбрасывает  свой центр
вперед,  закрепляется на  оборонительном  склоне  высотки,  против  развилки
дороги,  и,  постепенно  подтягивая   резервы,   накапливается  для  нового,
решительного  удара  по  дороге.  Именно  недалеко  от  этого  места,  между
развилкс-й  дороги и выходом в балку, капитан Ахунбаев и останавливается. Он
должен  там  остановиться, так как  этого  потребует логика  боя: необходимо
будет пополнить  патроны,  подобрать раненых, привести  в  порядок  роты,  а
главное - перестроить  боевой  порядок в направлении следующего  удара. А на
это  необходимо хотя и небольшое, но все же время. Не может быть, чтобы этой
паузой  не воспользовались немцы.  Конечно, они  воспользуются. Они выбросят
танки. Это  самое лучшее время  для танковой атаки.  Они неожиданно выбросят
свой танковый  резерв,  спрятанный в  балке.  А  в том, что  в  балке  будут
спрятаны немецкие танки, капитан Енакиев почти не сомневался,  хотя  никаких
положительных  сведений на этот счет  не имел. Так говорило ему воображение,
основанное  на  опыте,  на   тонком  понимании  маневра  и  на  том  особом,
математическом складе ума, который всегда отличает  хорошего артиллерийского
офицера,  привыкшего  с быстротой  и точностью сопоставлять факты  и  делать
безошибочные выводы.
 "А может быть, все же рискнуть,  попробовать?" - спрашивал себя капитан
Енакиев, подкручивая по глазам окуляры стереотрубы.
 Расплывчатый  серый  горизонт  светлел,  уплотнялся.  Мутные  очертания
предметов  принимали предельно  четкую  форму. Панорама  местности  волшебно
приблизилась  к  глазам  и  явственно  расслоилась  на   несколько   планов,
выступавших один из-за другого, как театральные декорации.
 На  первом  плане, вне  фокуса,  мутно  и  странно волнисто  выделялись
верхушки того самого  леса,  где стояла сосна с наблюдательным пунктом. Даже
один  сук  этой  сосны,  чудовищно  приближенный,  прямо-таки  лез  в  глаза
громадными кистями игл и двумя громадными шишками.
 За  ним   выступала   полоса  поля.  По  нижнему  краю  этого  поля  со
стереоскопической ясностью тянулась волнистая  линия нашего переднего  края.
Все его сооружения были тщательно замаскированы, и только очень опытный глаз
мог  открыть их  присутствие.  Капитан  Енакиев  не  столько видел,  сколько
угадывал места амбразур, ходов сообщения, пулеметных гнезд.
 По верхнему же краю поля так же отчетливо и так же подробно, но гораздо
мельче, параллельно нашим  окопам тянулись  немецкие. И мертвое пространство
между  ними  было так  сжато,  так  сокращено оптическим  приближением,  что
казалось, будто его и вовсе не было..
 Еще дальше капитан Енакиев видел водянистую панораму немецких тылов. Он
прошелся по  ней вскользь. Быстро  замелькали  оголенные  рощицы, сплющенные
болотца, возвышенности, как бы наклеенные одна на другую, развалины домиков.
 И наконец капитан Енакиев вернулся  к тому самому месту между развилкой
дорог и узкой щелью оврага, которое было занесено в его записную книжку  под
именем: "Дальномер 17".
 Он напряженно  всматривался в это  ничем не  примечательное,  пустынное
место, и.его воображение - в который раз за сегодняшнее утро! - населяло это
место  движущимися цепями Ахунбаева  и маленькими силуэтами немецких танков,
которые вдруг начинали один за другим выползать из таинственной щели оврага.
 "Или лучше  не стоит?"  -  думал  Енакиев,  стараясь  как  можно точнее
подвести фокус стереотрубы на это место. Это не была нерешительность. Это не
было колебание. Нет. Он никогда  не колебался. Не колебался он и  теперь. Он
взвешивал. Он хотел найти  наиболее  верное решение.  Он  хотел отдать  себе
полный  отчет  в  том, что же  для  него  все-таки  выгоднее:  с  наибольшей
точностью пристрелять "цель номер семнадцать",  хотя бы  для  этого пришлось
пойти на риск преждевременно обнаружить свою батарею, или до самой последней
минуты  не  обнаруживать батарею,  рискуя  в критический, даже,  быть может,
решающий момент боя потерять несколько минут на корректировку.
 Но в это время внизу раздались голоса, лестница зашаталась, послышалось
дробное  позванивание  шпор и  на  площадку  выскочил, тяжело дыша,  молодой
офицер, почти  мальчик, со  смуглым курносым лицом  и очень черными толстыми
бровями. Это был офицер связи.  На его лице, которое изо всех сил  старалось
быть официальным и даже суровым, горела жаркая мальчишеская улыбка.
 Он стукнул шпорами, коротко бросил руку к козырьку, точно  оторвал ее с
силой вниз, и подал капитану Енакиезу пакет.
 -  Приказ  по  полку...-  сказал он строго,  но  не  удержался и,  ярко
сверкнув карими глазами, взволнованно добавил: -...о наступлении!
 - Когда? - спросил Енакиев.
 -  В девять часов сорок  пять минут. Сигнал - две  ракеты  синих и одна
желтая. Там написано. Разрешите идти?
 Енакиев посмотрел на часы. Было девять часов тридцать одна минута.
 - Идите,- сказал он.
 Офицер связи  стукнул  шпорами,  вытянулся, бросил  руку к козырьку,  с
силой  оторвал ее  вниз, повернулся кругом с такой четкостью и  щегольством,
словно был не на верхушке дерева, а  в  столовой артиллерийского  училища, и
одним духом ссыпался вниз по лестницам, обрывая шпоры о перекладины и весело
чертыхаясь.
 - Лейтенант Седых! - сказал Енакиев.
 - Я здесь, товарищ капитан.
 - Вы слышали?
 - Так точно.
 -  Командный  пункт   здесь.  Связь  между  мной  и  всеми  взводами  -
телефонная. При движении вперед наращивать проволоку без  малейшей задержки.
От взводов не отрываться ни на одну секунду.  В случае  нарушения телефонной
связи дублируйте  по  радио  открытым  текстом.  При  командире каждой  роты
назначьте  двух  человек  -  один  связной,  другой  наблюдатель.  Обо  всех
изменениях обстановки доносить немедленно по проводу, по радио или ракетами.
Задача ясна?
 - Так точно.
 - Вопросы есть?
 - Никак нет.
 - Действуйте.
 - Слушаюсь.
 Лейтенант Седых сошел на одну ступеньку ниже, но остановился:
 - Товарищ капитан, разрешите доложить. Совсем из  головы выскочило. Как
прикажете поступить с мальчиком?
 - С каким мальчиком?
 Капитан Енакиев нахмурился, но тотчас вспомнил:
 - Ах да!
 Ему докладывали о мальчике, но он еще не принял решения.
 - Так что же у вас там с мальчиком? Где он находится?
 - Пока у меня, при взводе управления. У разведчиков.
 - Очухался малый?
 - Будто ничего.
 - Что же он рассказывает?
 - Много чего говорит. Да вот сержант Егоров лучше знает.
 - Давайте сюда Егорова.
 - Сержант Егоров! - крикнул лейтенант Седых вниз.- К командиру батареи!
 -  Здесь!  -  тотчас откликнулся Егоров, и его шлем,  покрытый ветками,
появился над площадкой.
 - Что там с вашим мальчиком? Как его самочувствие? Рассказывайте.
 Капитан Енакиев  сказал не "докладывайте", а  "рассказывайте". И в этом
сержант Егоров,  всегда очень тонко чувствующий  все  оттенки  субординации,
уловил  позволение говорить по-семейному. Его утомленные, покрасневшие после
нескольких бессонных ночей глаза открыто и ясно улыбнулись, хотя рот и брови
продолжали оставаться серьезными.
 - Дело  известное,  товарищ  капитан,-  сказал Егоров.- Отец  погиб  на
фронте  в первые  дни войны. Деревню заняли  немцы. Мать  не хотела отдавать
корову. Мать  убили.  Бабка и маленькая сестренка померли с голоду.  Остался
один. Потом деревню спалили. Пошел с сумкой собирать куски. Где-то на дороге
попался полевым  жандармам.  Отправили  силком  в  какой-то  ихний  страшный
детский  изолятор. Там,  конечно, заразился  паршой, поймал  чесотку,  болел
сыпным  тифом  -  чуть  не помер, но  все же  кое-как сдюжил.  Потом убежал.
Почитай, два года  бродил, прятался в лесах, все  хотел через фронт перейти.
Да  фронт  тогда  далеко  был. Совсем  одичал, зарос  волосами.  Злой  стал.
Настоящий волчонок. Постоянно с  собой в сумке гвоздь отточенный таскал. Это
он себе  такое оружие  выдумал. Непременно хотел этим  гвоздем какого-нибудь
фрица убить. А еще в сумке  у него мы  нашли букварь.  Рваный,  потрепанный.
"Для  чего тебе букварь?"  -  спрашиваем.  "Чтобы  грамоте  не разучиться",-
говорит. Ну что вы скажете!
 - Сколько ж ему лет?
 - Говорит,  двенадцать, тринадцатый. Хотя на вид больше десяти никак не
дать. Изголодался, отощал. Одна кожа да кости.
 - Да,- задумчиво сказал  капитан Енакиев.- Двенадцать  лет. Стало быть,
когда все это началось, ему еще девяти не было.
 - С детства хлебнул,- сказал Егоров вздыхая.
 Они  помолчали,  прислушиваясь  к  звукам  артиллерийской  перестрелки,
которая стала заметно стихать, как это всегда бывает перед началом боя.
 Скоро наступила напряженная, обманчивая тишина.
 - И что же, хороший паренек? - спросил капитан Енакиев.
 -  Замечательный  мальчишка!  Шустрый  такой,  смышленый!  - воскликнул
Егоров уже совсем по-домашнему.
 Капитан нахмурился и отвернулся.
 Был когда-то и у капитана Енакиева мальчик,  сын Костя,  правда немного
поменьше возрастом - теперь бы  ему было семь  лет. Были у капитана Енакиева
молодая жена и мать.  И всего  этого он  лишился в один день три года назад.
Вышел из своей квартиры в  Барановичах, по тревоге вызванный на батарею, и с
тех пор  больше  не  видел ни  дома своего, ни  сына, ни жены, ни  матери. И
никогда не увидит.
 Они все  трое погибли  по дороге в Минск, в  то  страшное июньское утро
сорок первого  года, когда немецкие штурмовики налетели на беззащитных людей
- стариков, женщин, детей, уходящих пешком по минскому шоссе от разбойников,
ворвавшихся в родную страну.
 Об их гибели рассказал капитану Енакиеву очевидец, его  старый товарищ,
случившийся  в  это  время  со  своей  частью возле  шоссе. Он  не передавал
подробностей,  которые  были  слишком   ужасны.  Да  капитан  Енакиев  и  не
расспрашивал.  У него  не  хватало  духу расспрашивать. Но  его  воображение
тотчас нарисовало картину их гибели.  И эта картина  уже никогда не покидала
его, она всегда стояла перед  глазами. Огонь, блеск, взрывы, рвущие воздух в
клочья,  пулеметные  очереди  в  воздухе,  обезумевшая  толпа  с  корзинами,
чемоданами,  колясками,  узлами  и маленький, четырехлетний  мальчик в синей
матросской шапочке, валяющийся,  как окровавленная тряпка, раскинув восковые
руки между корнями вывороченной  из земли сосны. Особенно отчетливо виделась
капитану Енакиеву  эта  синяя  матросская шапочка с  новыми лентами,  сшитая
бабушкой из старой материнской жакетки.
 В это лето, несмотря на свои тридцать два года, капитан Енакиев немного
поседел в висках, стал суше, скучней, строже.  Мало кто в  полку знал  о его
горе.  Он никому  не говорил о нем. Но, оставаясь  наедине с  собой, капитан
всегда думал о жене, о матери, о сыне. О сыне он думал всегда, как о живом.
 Мальчик  рос  в  его  воображении.  Каждую минуту  капитан знал  точно,
сколько  бы ему  сейчас  было лет  и  месяцев, как бы он  выглядел,  что  бы
говорил, как бы учился. Сейчас его сын, конечно, уже умел бы читать и писать
и его матросская шапочка  ему бы уже не годилась. Эта шапочка  теперь лежал