а
бы у матери в комоде среди других вещей, из которых  его Костя уже вырос, и,
возможно, из нее бабушка сделала бы теперь какую-нибудь другую полезную вещь
- мешочек для перьев или суконку для чистки ботинок.
 - Как его звать? - сказал капитан Енакиев.
 - Ваня.
 - Просто - Ваня?
 - Просто Ваня,-  с веселой готовностью ответил  сержант Егоров,  и  его
лицо расплылось в широкую, добрую улыбку.-  И фамилия такая подходящая: Ваня
Солнцев.
 - Ну так вот что,- подумав, сказал Енакиев,- надо будет его отправить в
тыл. Лицо Егорова вытянулось.
 - Жалко, товарищ капитан.
 - То есть как это - жалко? - строго нахмурился Енакиев.- Почему жалко?
 - Куда же он денется в  тылу-то? У него там никого нету родных. Круглый
сирота. Пропадет.
 - Не пропадет. Есть специальные детские дома для сирот.
 - Так-то оно, конечно, так,- сказал Егоров, все еще продолжая держаться
семейного  тона, хотя в голосе капитана  Енакиева  уже послышались  твердые,
командирские нотки.
 - Что?
 - Так-то  оно  так,- повторил  Егоров,  переминаясь  на шатких ступенях
лестницы.- А  все-таки,  как бы  это  сказать,  мы  уже думали  его  у  себя
оставить, при взводе управления. Уж  больно  смышленый паренек. Прирожденный
разведчик.
 - Ну, это вы фантазируете,- сказал Енакиев раздраженно.
 -  Никак  нет,  товарищ  капитан.  Очень  самостоятельный  мальчик.  На
местности ориентируется все равно как взрослый  разведчик. Даже еще получше.
Он  сам просится,  "Выучите меня, говорит, дяденька, на  разведчика.  Я  вам
буду, говорит, цели разведывать. Я здесь, говорит, каждый кустик знаю".
 Капитан усмехнулся:
 - Сам просится... Мало что он просится. Не положено. Да и  как мы можем
взять на себя ответственность? Ведь это  маленький человек, живая душа. А ну
как с ним что-нибудь случится? Бывает  на  войне, что и  подстрелить  могут.
Ведь так, Егоров?
 - Так точно.
 - Вот  видите. Нет, нет. Рано ему еще воевать, пусть  прежде подрастет.
Ему  сейчас учиться надо.  С первой  же машиной отправьте его в  тыл. Егоров
помялся.
 - Убежит, товарищ капитан,- сказал он неуверенно.
 - То есть как это - убежит? Почему вы так думаете?
 - "Если, говорит, вы меня в  тыл начнете отправлять, я от вас все равно
убегу по дороге".
 - Так и заявил?
 - Так и заявил.
 -  Ну, это мы еще посмотрим,- сухо сказал капитан Енакиев.-  Приказываю
отправить его в тыл. Нечего ему здесь болтаться.
 Семейный разговор кончился. Сержант Егоров вытянулся:
 - Слушаюсь.
 - Все,- сказал капитан Енакиев коротко, как отрубил.
 - Разрешите идти?
 - Идите.
 И в то время, когда сержант  Егоров спускался по лестнице, из-за мутной
стены дальнего  леса медленно  вылетела бледно-синяя звездочка.  Она  еще не
успела погаснуть, как  по ее  следу выкатилась другая синяя  звездочка, а за
нею третья звездочка - желтая.
 - Батарея, к бою,- сказал капитан Енакиев негромко.
 - Батарея, к бою! - крикнул звонко телефонист в трубку.
 И это звонкое восклицание сразу наполнило зловеще притихший лес  сотней
ближних и дальних отголосков.


4


 А в это время Ваня Солнцев, поджав под себя босые ноги, сидел на еловых
ветках в  палатке  разведчиков и  ел из  котелка  большой деревянной  ложкой
необыкновенно горячую  и необыкновенно вкусную кротенку из  картошки,  лука,
свиной тушенки, перца, чеснока и лаврового листа.
 Он ел с такой торопливой жадностью, что непрожеванные  куски мяса то  и
дело  останавливались у  него  в  горле.  Острые  твердые  уши двигались  от
напряжений под косичками серых, давно не стриженных волос.
 Воспитанный  в степенной  крестьянской семье,  Ваня  Солнцев  прекрасно
знал, что  он ест крайне неприлично. Приличие  требовало,  чтобы  он  ел  не
спеша, изредка вытирая ложку хлебом, и не слишком сопел и чавкал.
 Приличие требовало также, чтобы он время от  времени  отодвигал от себя
котелок и говорил: "Много благодарен за  хлеб, за соль. Сыт, хватит",- и  не
приступал  к продолжению еды раньше, чем  его трижды не  попросят:  "Милости
просим, кушайте еще".
 Все это Ваня  понимал, но  ничего  не  мог с собой поделать. Голод  был
сильнее всех правил, всех приличий.
 Крепко держась одной рукой за придвинутый вплотную котелок, Ваня другой
рукой проворно действовал ложкой, в то же время не отводя взгляда от длинных
ломтей ржаного хлеба, для которых уже не хватало рук.
 Изредка  его  синие,  как бы  немного полинявшие от  истощения  глаза с
робким извинением поглядывали на кормивших его солдат.
 Их было в палатке двое: те самые разведчики, которые вместе с сержантом
Егоровым подобрали его  в  лесу.  Один  -  костистый великан  с  добродушным
щербатым  ртом  и  непомерно  длинными,  как  грабли,  руками,  по  прозвищу
"шкелет", ефрейтор  Биденко, а другой  - тоже  ефрейтор  и тоже  великан, но
великан совсем  в  другом роде - вернее  сказать,  не великан,  а  богатырь:
гладкий,  упитанный,  круглолицый сибиряк  Горбунов с  каленым  румянцем  на
толстых  щеках,  с белобрысыми  ресницами  и  светлой  поросячьей щетиной на
розовой голове, по прозвищу Чалдон.
 Оба великана не  без труда помещались в  палатке, рассчитанной на шесть
человек. Во всяком случае, им приходилось сильно поджимать  ноги,  чтобы они
не вылезали наружу.



 До  войны  Биденко  был донбасским  шахтером. Каменноугольная пыль  так
крепко  въелась  в его темную кожу,  что она  до  сих  пор  имела  синеватый
оттенок.
 Горбунов же был до войны забайкальским лесорубом. Казалось, что от него
до  сих  пор  крепко  пахнет ядреными,  свежеколотыми березовыми дровами.  И
вообще весь он был какой-то белый, березовый.
 Они оба  сидели  на  пахучих  еловых ветках в стеганках,  накинутых  на
богатырские плечи, и с удовольствием наблюдали, как Ваня уписывает крошенку.
 Иногда, заметив, что  мальчик смущен своей неприличной  прожорливостью,
общительный и разговорчивый Горбунов доброжелательно замечал:
 - Ты, пастушок,  ничего. Не смущайся. Ешь вволю. А  не хватит,  мы тебе
еще подбросим. У нас насчет харчей крепко поставлено.
 Ваня ел, облизывал ложку,  клал в рот большие куски мягкого солдатского
хлеба с кисленькой  каштановой  корочкой,  и ему казалось, что он уже  давно
живет в палатке у этих добрых великанов. Даже  как-то не верилось,  что  еще
совсем недавно - вчера - он  пробирался по страшному, холодному лесу один во
всем мире,  ночью,  голодный, больной, затравленный,  как волчонок,  не видя
впереди ничего, кроме гибели.
 Ему не верилось, что позади были три года нищеты, унижения, постоянного
гнетущего страха, ужасной душевной подавленности и пустоты.
 Впервые за  эти  три года Ваня находился среди  людей, которых не  надо
было  опасаться.  В палатке было  прекрасно.  Хотя погода  стояла  скверная,
пасмурная, но в палатку сквозь желтое полотно проникал ровный, веселый свет,
похожий на солнечный.
 Правда, благодаря присутствию  великанов  в палатке было  тесновато, но
зато как все было аккуратно, разумно разложено и развешано.
 Каждая вещь помещалась  на  своем месте. Хорошо  вычищенные и смазанные
салом автоматы  висели  на  желтых  палочках,  изнутри  подпиравших палатку.
Шинели и плащ-палатки, сложенные ровно, без единой складки, лежали на свежих
еловых и  можжевеловых ветках.  Противогазы и вещевые  мешки, поставленные в
головах вместо  подушек,  были покрыты  чистыми суровыми  утиральниками. При
выходе из палатки  стояло  ведро,  покрытое фанерой.  На  фанере  в  большом
порядке  помещались  кружки,  сделанные  из  консервных  банок, целлулоидные
мыльницы,  тюбики  зубной  пасты и  зубные щетки  в  разноцветных футлярах с
дырочками.  Был даже в алюминиевой чашечке  помазок  для  бритья,  и  висело
маленькое круглое зеркальце. Были  даже две сапожные щетки, воткнутые друг в
друга щетиной, и возле них коробочка ваксы.  Конечно, имелся там  же  фонарь
"летучая мышь".
 Снаружи палатка была  аккуратно  окопана  ровиком,  чтобы  не  натекала
дождевая вода. Все  колышки были целы и крепко  вбиты в землю. Все полотнища
туго, равномерно натянуты. Все было точно, как полагается по инструкции.
 Недаром же разведчики  славились на всю батарею своей хозяйственностью.
Всегда у  них был  изрядный неприкосновенный  запас сахару, сухарей, сала. В
любой момент могла найтись иголка, нитка, пуговица или добрая заварка чаю. О
табачке  нечего  и  говорить.  Курево имелось в большом количестве  и  самых
разнообразных  сортов: и простая фабричная махорка,  и пензенский самосад, и
легкий  сухумский  табачок,  и папиросы "Путина", и даже маленькие трофейные
сигары, которые разведчики не уважали и курили в самых крайних случаях, и то
с отвращением.
 Но не только этим славились разведчики на всю батарею.
 В первую  голову  славились они  боевыми  делами, известными далеко  за
пределами  своей  части.  Никто  не  мог  сравниться с  ними  в  дерзости  и
мастерстве  разведки. Забираясь в  неприятельский  тыл,  они добывали  такие
сведения, что иной раз даже в штабе  дивизии руками разводили.  А  начальник
второго  отдела  иначе  их  и  не  называл,  как  "эти  профессора  капитана
Енакиева".
 Одним словом, воевали они геройски.
 Зато и отдыхать после своей тяжелой и опасной работы привыкли толково.
 Было их всего  шесть человек, не считая сержанта  Егорова. Ходили они в
разведку большей частью  парами через  два  дня на третий. Один  день  парой
назначались в  наряд, а  один день парой отдыхали. Что же касается  сержанта
Егорова, то, когда он отдыхает, никто не знал.
 Нынче  отдыхали Горбунов  и  Биденко, закадычные  дружки  и  постоянные
напарники.  И, хотя  с утра шел бой, воздух  в лесу  ходил ходуном, тряслась
земля  и  ежеминутно  по верхушкам деревьев  мело  низким,  оглушающим шумом
штурмовиков, идущих  на  работу или  с  работы,  оба  разведчика  безмятежно
наслаждались вполне  заслуженным отдыхом в  обществе Вани, которого  они уже
успели полюбить и даже дать ему прозвище "пастушок".
 Действительно,   в   своих  коричневых  домотканых  портках,  крашенных
луковичной шелухой,  в  рваной  кацавейке,  с  торбой  через  плечо,  босой,
простоволосый мальчик как нельзя  больше  походил  на пастушонка, каким  его
изображали в старых букварях. Даже лицо его - темное, сухощавое, с  красивым
прямым носиком и большими глазами под  шапкой волос, напоминавших соломенную
крышу старенькой избушки,- было точь-в-точь как у деревенского пастушка.
 Опустошив  котелок, Ваня  насухо  вытер его  коркой. Этой  же коркой он
обтер  ложку, корку  съел, встал,  степенно  поклонился  великанам и сказал,
опустив ресницы:
 - Премного благодарны. Много вами доволен.
 - Может, еще хочешь?
 - Нет, сыт.
 -  А  то мы  тебе  еще  один котелок можем положить,-  сказал Горбунов,
подмигивая  не  без  хвастовства.- Для  нас  это ничего  не  составляет.  А,
пастушок?
 - В меня уже не лезет,- застенчиво сказал Ваня, и синие его глаза вдруг
метнули из-под ресниц быстрый, озорной взгляд.
 - Не  хочешь  - как хочешь.  Твоя воля. У  нас такое правило: мы никого
насильно не заставляем,- сказал Биденко, известный своей справедливостью.
 Но  тщеславный Горбунов, любивший,  чтобы все  люди  восхищались жизнью
разведчиков, сказал:
 - Ну, Ваня, так как же тебе показался наш харч?
 -  Хороший харч,- сказал мальчик, кладя  в котелок ложку ручкой  вниз и
собирая с газеты "Суворовский натиск", разостланной вместо скатерти, хлебные
крошки.
 -  Верно,  хороший? - оживился Горбунов.-  Ты, брат, такого харча  ни у
кого в дивизии не  найдешь. Знаменитый харч. Ты, брат, главное дело,  за нас
держись,  за  разведчиков. С  нами  никогда  не  пропадешь.  Будешь  за  нас
держаться?
 - Буду,- весело сказал мальчик.
 -  Правильно,  и  не пропадешь. Мы  тебя в  баньке  отмоем.  Патлы тебе
острижем.  Обмундирование  какое-нибудь  справим,  чтоб ты  имел  надлежащий
воинский вид.
 - А в разведку меня, дяденька, будете брать?
 - Ив разведку тебя будем брать. Сделаем из тебя знаменитого разведчика.
 -  Я, дяденька, маленький.  Я  всюду  пролезу,- с радостной готовностью
сказал Ваня.- Я здесь вокруг каждый кустик знаю.
 - Это и дорого.
 - А из автомата палить меня научите?
 - Отчего же. Придет время - научим.
 - Мне бы, дяденька, только один  разок  стрельнуть,- сказал Ваня, жадно
поглядев на  автоматы,  покачивающиеся  на  своих  ремнях  от  беспрестанной
пушечной пальбы.
 - Стрельнешь. Не бойся.  За этим не станет. Мы тебя всей воинской науке
научим. Первым долгом, конечно, зачислим тебя на все виды довольствия.
 - Как это, дяденька?
 - Это, братец, очень просто. Сержант Егоров доложит про тебя лейтенанту
Седых. Лейтенант  Седых доложит командиру батареи капитану Енакиеву, капитан
Енакиев велит дать в  приказе о твоем зачислении. С того,  значит,  числа на
тебя и пойдут все  виды  довольствия:  вещевое, приварок, денежное.  Понятно
тебе?
 - Понятно, дяденька.
 -  Вот  как  оно  делается  у нас,  разведчиков...  Погоди! Ты это куда
собрался?
 -  Посуду  помыть,  дяденька. Нам  мать всегда  приказывала  после себя
посуду мыть, а потом в шкаф убирать.
 -  Правильно приказывала,- сказал  Горбунов строго.- То же  самое и  на
военной службе.
 - На военной службе швейцаров нету,- назидательно заметил  справедливый
Биденко.
 - Однако еще  погоди мыть  посуду, мы  сейчас чай пить  будем,-  сказал
Горбунов самодовольно.- Чай пить уважаешь?
 - Уважаю,- сказал Ваня.
 -  Ну  и  правильно делаешь.  У нас, у  разведчиков, так  положено: как
покушаем, так сейчас же чай пить.  Нельзя! - сказал Биденко.- Пьем, конечно,
внакладку,- прибавил он равнодушно.- Мы с этим не считаемся.
 Скоро  в палатке  появился большой медный чайник  -  предмет  особенной
гордости разведчиков, он же источник вечной зависти остальных батарейцев.
 Оказалось, что с сахаром разведчики действительно не считались.
 Молчаливый  Биденко   развязал  свой  вещевой   мешок   и   положил  на
"Суворовский натиск"  громадную горсть  рафинада.  Не  успел  Ваня  и глазом
мигнуть, как Горбунов бултыхнул  в  его  кружку  две  большие грудки сахару,
однако,  заметив  на  лице мальчика выражение восторга,  добултыхнул  третью
грудку. Знай, мол, нас, разведчиков!
 Ваня  схватил  обеими  руками  жестяную  кружку. Он  даже зажмурился от
наслаждения. Он чувствовал себя, как в необыкновенном,  сказочном мире.  Все
вокруг было  сказочно.  И  эта  палатка,  как  бы освещенная  солнцем  среди
пасмурного  дня,  и грохот  близкого  боя,  и  добрые  великаны,  кидающиеся
горстями  рафинада,  и  обещанные  ему загадочные  "все виды довольствия"  -
вещевое,  приварок,  денежное,-  и  даже слова  "свиная  тушенка",  большими
черными буквами напечатанные на кружке.
 -  Нравится? -  спросил  Горбунов,  горделиво любуясь  удовольствием, с
которым мальчик тянул чай осторожно вытянутыми губами.
 На этот вопрос Ваня даже не мог толково  ответить. Губы его были заняты
борьбой с чаем, горячим, как огонь. Сердце было полно бурной радости оттого,
что  он  останется  жить  у разведчиков,  у  этих прекрасных людей,  которые
обещают его постричь, обмундировать, научить палить из автомата.
 Все слова смешались в его голове. Он только благодарно закивал головой,
высоко поднял  брови домиком  и выкатил  глаза, выражая этим  высшую степень
удовольствия и благодарности.
 -  Ребенок ведь,- жалостно и тонко  вздохнул Биденко, скручивая  своими
громадными, грубыми, как будто закопченными пальцами хорошенькую козью ножку
и осторожно насыпая в нее из кисета пензенский самосад.
 Тем временем звуки боя уже несколько раз меняли свой характер.
 Сначала они слышались  близко  и шли равномерно, как волны.  Потом  они
немного удалились, ослабли.  Но сейчас  же разбушевались с новой,  утроенной
силой.  Среди них  послышался  новый, поспешный, как казалось, беспорядочный
грохот  авиабомб,  которые  все  сваливались и сваливались куда-то в кучу, в
одно место, как бы молотя по вздрагивающей земле чудовищными кувалдами.
 -  Наши  пикируют,-  заметил  вскользь  Биденко,  прислушиваясь   среди
разговора.
 - Хорошо бьют,- одобрительно сказал Горбунов.
 Это продолжалось довольно долго.
 Потом  наступила  короткая  передышка.  Стало  так  тихо,  что  в  лесу
отчетливо послышался твердый звук дятла, как  бы телеграфирующего по  азбуке
Морзе.
 Пока продолжалась тишина, все молчали, прислушивались.
 Потом  издали донеслась  винтовочная  трескотня.  Она  все усиливалась,
крепчала. Ее отдельные звуки стали сливаться. Наконец они слились. Сразу  по
всему  фронту в десятках мест застучали пулеметы. И грозная машина боя вдруг
застонала, засвистела, завыла,  застучала,  как  ротационка,  пущенная самым
полным ходом.
 И в этом беспощадном, механическом шуме  только очень опытное ухо могло
уловить  нежный, согласный хор  человеческих  голосов,  где-то  очень далеко
певших "а-а-а...".
 - Пошла царица полей в атаку,- сказал Горбунов.- Сейчас бог войны будет
ей подпевать.
 И, как бы в подтверждение его  слов,  опять со всех  сторон  ударили на
разные лады сотни пушек самых различных калибров.
 Биденко долго, внимательно слушал, повернув ухо в сторону боя.
 - А нашей батареи не слыхать,- сказал он наконец.
 - Да, молчит.
 - Небось наш капитан выжидает.
 - Это как водится. Зато потом как ахнет...
 Ваня  переводил  синие  испуганные  глаза с одного великана на другого,
стараясь по выражению их лиц понять, хорошо ли для нас то, что делается, или
плохо. Но понять не мог. А спросить не решался.
 - Дяденька,- наконец сказал он, обращаясь к Горбунову,  который казался
ему добрее,- кто кого побеждает: мы немцев или немец нас?
 Горбунов засмеялся и слегка хлопнул мальчика по загривку:
 - Эх ты!
 Биденко же серьезно сказал:
 - Ты бы, Чалдон, верно, сбегал бы к  радистам на рацию, узнал  бы,  что
там слышно.
 Но в  это время раздались  торопливые  шаги человека,  споткнувшегося о
колышек, и в палатку, нагнувшись, вошел сержант Егоров.
 - Горбунов!
 - Я.
 - Собирайся. Только что в пехотной цепи  Кузьминского  убило. Заступишь
на его место.
 - Нашего Кузьминского?
 - Да, очередью из автомата. Одиннадцать пуль. Побыстрее.
 - Есть!
 Пока Горбунов,  согнувшись, торопливо надевал шинель и набрасывал через
голову снаряжение, сержант Егоров и  ефрейтор  Биденко молча  смотрели на то
место, где раньше помещался убитый сейчас разведчик Кузьминский.
 Место это ничем не отличалось от других мест. Оно было так же аккуратно
-  без  единой морщинки - застлано зеленой  плащ-палаткой, так же  в головах
стоял  вещевой мешок, покрытый  суровым утиральником только на  утиральнике
лежали  два треугольных письма и номер разноцветного журнала "Красноармеец",
принесенные полевым почтальоном уже в отсутствие Кузьминского.
 Ваня  видел Кузьминского  только  один  раз,  на рассвете.  Кузьминский
торопился  на смену.  Так  же, как теперь Горбунов, Кузьминский, согнувшись,
надевал   через   голову  снаряжение  и  выправлял  складки   шинели  из-под
револьверной кобуры с большим кольцом медного шомпола.
 От шинели Кузьминского грубо и вкусно пахло солдатскими щами. Но самого
Кузьминского Ваня рассмотреть не успел, так как Кузьминский сейчас  же ушел.
Он  ушел,  ни  с кем  не  простившись, как уходит  человек, зная,  что скоро
вернется.  Теперь  все знали, что  он  уже никогда  не вернется, и молчаливо
смотрели на его освободившееся место. В палатке стало как-то пусто, скучно и
пасмурно.
 Ваня   осторожно  протянул  руку  и   пощупал  свежий,   липкий   номер
"Красноармейца". Только теперь сержант Егоров  заметил  Ваню мальчик ожидал
увидеть  улыбку и  сам  приготовился улыбнуться.  Но  сержант Егоров  строго
взглянул на него, и Ваня почувствовал, что случилось что-то неладное.
 - Ты еще здесь? - сказал Егоров.
 -  Здесь,-  виновато прошептал  мальчик,  хотя  не  чувствовал за собой
никакой вины.
 -  Придется его отправить,- сказал сержант Егоров, нахмурясь точно так,
как хмурился капитан Енакиев.- Биденко!
 - Я!
 - Собирайся.
 - Куда?
 - Командир батареи приказал отправить  мальчишку в тыл. Доставишь его с
попутной машиной во второй эшелон фронта. Там сдашь коменданту под расписку