чка заберет, - сказал Васькин отец и
повернулся лицом к коптилке.
  Как раз в это время Васька слегка дунул на огонек.
  - Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? - закричал Илья Федорович и
с досады плюнул.
  - Я не дую, - тихо сказал Васька.
  - А что ж, он сам, что ли, тухнет?
  - Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука заедает, а
ребятам вовсе хоть помирай, - сказал мой отец, подсаживаясь ближе к
коптилке.
  Но Илья Федорович не унимался:
  - Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и будем дуть.
  - Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка может разве усидеть три дня
без баловства?..
  - Ну, не может.
  - Так чего же ты от него хочешь?
  Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как будто невзначай, провел
еще раз носом мимо коптилки.
  - А как ты думаешь, Илья Федорович,- спросил мой отец, - возьмут шкуринцы
Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из мастеровых вызвался
дорогу большевикам чинить. Небось начальник станции донес уже кому надо.
  Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на персидском
коврике, скрючив ноги кренделем, сидел телеграфист Сомов. За три дня ему
никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и только изредка
вставлял в разговор соседей какое-нибудь непонятное слово, вроде
"мутуалисты" или "сувенир".
  Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел и слушал.
  - Смотри говори, да не проговаривайся, - сказал Илья Федорович моему отцу,
- знай, что в погребе сыч сидит.
  Далеко за полночь все жильцы погреба стали укладываться спать. Первым, как
всегда, начал готовиться ко сну телеграфист Сомов. Он вытащил из плетеной
корзины розовую с голубыми цветочками подушку, сдул с нее пыль, взбил ее
со всех сторон и прихлопнул несколько раз рукой. Потом аккуратно разостлал
у дверей своей кладовой газету и бережно опустил на нее большую, распухшую
подушку. Потом достал рябые валяные туфли. Повертел их, причмокнул и надел
на ноги. Перед тем как лечь, он осмотрел все свои вещи, глянул хмуро на
соседей, накрыл голову форменной фуражкой, а на плечи натянул ватное
одеяло.
  - Ну, гад улегся, - чуть слышно сказал Илья Федорович. - И какой интерес
ему здесь сидеть?
  - Пусть сидит, пусть нюхает, коли охота есть, - сказал Андрей Игнатьевич
Чиканов и повернулся лицом к стенке.
  На маленьком зеленом табурете у самой двери нашей кладовой сидела,
сгорбившись, моя мать и вязала. Клубок шерсти, как заводной, подпрыгивал и
дергался на земле у ее ног. Потом клубок стал прыгать все реже и реже.
Спицы выпали из рук матери, и она заснула, уткнувшись головой в колени.
  Мы с Васькой лежали рядом.
  - Не спится что-то, - тихо сказал мне Васька. - А ты спишь?
  - Не сплю, - ответил я.
  - Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой, так аж
чертям тошно стало бы, - сказал Васька.
  - Ночью не полезут они.
  - Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может быть, уже
подкрадываются да как треснут!
  - Тише ты, - оборвал я Ваську.
  - А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накладут! Еще как! Мое почтенье!
  - Это кому накладут? - спросил тихо Илья Федорович, поднимаясь со своего
места и прикуривая от коптилки.
  Васька захлопал глазами и раскрыл рот.
  - Известно кому - белым, - сказал он.
  - Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кругом, а то я вам... - Он
погрозил пальцем и пошел на свое место.
  Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил голову на
мою подушку и хриплым шепотом сказал:
  - Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не страшно
ходить.
  Андрей - это сын станционного сторожа. Боевой парень! Помню, прошлым летом
прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около красноармейских
лошадей. Андрей просит у красноармейцев: "Дайте-ка мы сводим коней
купать". Красноармейцы смеются: "Ладно, ведите, коли охота". Мы оба - на
коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани. Выкупаем коней в теплой
кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру галопом скачем наперегонки.
  Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел выпросить.
Даже арабского, самого дикого, доверяли ему.
  - Васька, а Васька! - окликнул я.
  Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил:
  - Чего тебе?
  - А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта купали?
  - Помню. Чуть не утопил он вас, - сказал Васька и опять закрыл глаза.
  Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с подсвистом.
  - Васька, послушай, как сыч свистит, - сказал я и ткнул Ваську в бок.
  - Да ну его, спать хочу.
  В выбоине над головой телеграфиста мигала железнодорожная свеча. Капли ее,
жирные и буграстые, доползали донизу и стыли.
  Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить
телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот
вонючий погреб.
  "Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет чихать,
разбудит всех, поднимет скандал - попадет мне первому. Ведро воды на
голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других перепугает. Трус
он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит... Это, пожалуй, дело",
- решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что этого для телеграфиста
Сомова маловато. И тогда я решил испробовать все поочередно. Ведро,
которое, кстати сказать, стояло на табурете у головы Сомова, было полно
холодной воды, кем-то расчетливо принесенной.
  Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а оставшийся
конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро.
  В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько зерен ее
всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо прилег на постель
и слегка засопел, прислушиваясь. Сомов осторожно закашлялся Потом тоненько
чихнул. Потом что-то сказал непонятное. Потом выругался, назвав кого-то
хамом. Я лежал молча, боясь пошевельнуться.
  Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад был
своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не
просыпался.
  - Вот зверь, а не человек, - выругался Илья Федорович в тот момент, когда
Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул ногами, и табурет
полетел куда-то в сторону.
  Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на живот.
  - Это что такое, господа, делается со мною? - завизжал Сомов, вскочил на
ноги и упал тут же на табурет.
  Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так,
словно его иголкой проткнули:
  - Караул!
  От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый
проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал:
  - Чего тебя здесь мордует?
  Сомов только глянул.
  - Сам не спит и другому не дает, - ворчал Илья Федорович: - Ишь комедии
какие разыгрывает!
  - Я вам покажу комедии... господа, я вам покажу, - прошипел Сомов,
распутывая на ногах веревки.
  Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул. Илья
Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не поняв,
что в эту ночь произошло с Сомовым.
  Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое.
  Укладываясь, он нарочно громко сказал:
  - Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики!
  Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью,
противной кислотой. Скучно было не спать одному.
  Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее.
  - Ну, чего тебе? - огрызнулся он и потянул к себе рядно.
  - Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно?
  - Отстань, спать мешаешь.
  - А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь?
  - А я почем знаю?
  - Может, его убили давно? - сказал я.
  Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел.
  - Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру
да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет...
  Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже
не хотелось.
  Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего
говорили о дяде Саббутине.
  Саббутин был командир батареи.
  Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была
прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне
висела артиллерийская сабля. С другого боку - наган в промасленной кобуре.
  В казенном саду за станцией стояла его батарея - четыре пушки. Мы
приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как
устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в
бомбу капсюль.
  Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как
он. Никто нас так не любил. Любили и мы его.
  - Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться?
  - А ты думаешь - нет? - обиделся Васька. - Сперва он Андрею дал, а потом
мне.
  Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке
дядя Саббутин нас не подпускал, но за "веревочку" держаться давал. И
каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки
чесались, - так и хотелось шаркнуть из пушки - на шрапнель.
  - Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь... Когда-нибудь пригодится, -
серьезно говорил нам дядя Саббутин.
  В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча.
  Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей.
  А где-то на улице тянули унылую песню:
  Шлем тебе, Кубань родимая,
От сырой земли покло-он...


                                  Глава III

  КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ

  Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы.
  Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила
жителей погреба.
  Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после
каждого залпа строго говорила мне с Васькой:
  - Не выходите, черти! Схватят - только и видели вас.
  А нам до тошноты надоел погреб.
  Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в
поле.
  Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки
и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все
насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула
задвижка, скрипнула дверь.
  В погреб боком просунулся белокурый парнишка.
  - Андрей! Откуда? Где пропадал? - кинулись к нему мы с Васькой.
  - Ребята, - шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, - айда на
поле! Сколько убитых там! Ой-ой!..
  - Ты что тут болтаешься? - сурово спросил Андрейку Илья Федорович.
  - Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел.
  - Проведать - это хорошо, - сказал Илья Федорович. - Да вот ходишь ты не
вовремя - это плохо. Сам знаешь, время теперь какое - ни за что пропадешь.
Смотри, ребят нам не сманивай!
  - Да как же я их сманиваю? Я проведать...
  - Проведать! Знаем - проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в
погребах сидят? Кто шляется в такую пору?
  - Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, -
сказал Андрей и натянул на голову шапку.
  - Чего вы, дядя Илья? Он никому не мешает, - крикнул я Васькиному отцу.
  - Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? - оборвала меня мать.
  Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам
не сводил глаз с Андрея.
  Андрей тихо говорил Ваське:
  - На нашем краю никто не сидит в погребе.
  - А у нас все сидят, - сказал Васька. - Сами сидят и нас не пускают.
  - Ешь, Гришка, ешь! - заворчала на меня мать. - Не вертись на ведре, как
сатана на барабане.
  - Да что ты привязалась? Наемся еще, успею, - сердито ответил я матери и
бросил на мешок деревянную ложку. "Как это она не понимает - тут Андрей
пришел, а она со своим супом лезет".
  Васька о чем-то сговаривался с Андрейкой. Он то и дело подмигивал мне и
косился на дверь. Сперва я не понимал Васькиных сигналов. Но потом
догадался. Как только мать отвернулась, я незаметно, со ступеньки на
ступеньку, добрался до верха лестницы и выскочил на улицу вместе с Андреем
и Васькой.
  Первый раз за четыре дня я вышел на улицу, От резкого свежего воздуха
защекотало в носу.
  После тесного, душного погреба даже наш казенный двор показался мне
просторным.
  - Ну, ребята, смотри теперь в оба! - сказал Андрей. - Пройдем по
Железнодорожной, по Воинской, оттуда в поле, а там видно будет. Если
спросят - молчите... Отвечаю я.
  На воинской платформе валялись трупы лошадей, деревянные ящики, бочки,
цинковые банки. По железнодорожным путям были разбросаны четырехугольные
тюки сена и грязные больничные бинты.
  Васька, оглянувшись, схватил с земли обойму с патронами и сунул в карман.
Андрей выковырнул палкой из грязи капсюль от бомбы.
  - Брось его, - сердито сказал я Андрею. - Ведь он хлопнуть может.
  - Дурной, зачем бросать? Соберем побольше - пригодятся.
  Андрей соскреб ногтем грязь с капсюля, старательно протер его в пятерне и
сунул к себе за пазуху.
  - Пусть берет на свою голову! - сказал Васька и вдруг отскочил от Андрея в
сторону. - Пусть берет! Вон Ванька тоже нашел, только не такой, а длинный,
из красной меди. Пришел домой и положил на плиту. А отец его в это время
ведра чинил. А капсюль этот как долбанет, аж вода из кастрюли шарахнулась,
чертям тошно стало. Отцу ни за что пальцы поцарапало.
  - Ну, и понимаете все вы, как я погляжу. Что я, не знаю, как с капсюлем
обращаться?
  - Стреляет он, вот что, - пробурчал Васька.
  По Воинской улице мы вышли в степь. Под ногами хрустел хворост, трещал
мусор.
  В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал
на земле лицом кверху. По щекам его и по лбу ползали мухи. Правая рука
была отброшена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось,
что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к
своему сердцу. В темные волосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был
раздроблен.
  У Васьки затряслись губы. Да и мне страшно стало. Ноги стянуло судорогой,
как в холодной воде.
  - Дух от него какой тяжелый, - тихо сказал Андрей прерывающимся голосом. -
Видно, шрапнелью его хватило.
  - Видно, шрапнелью, - повторил я.
  - А кто его раздел? - спросил Васька.
  - Известно кто - шкуринцы, - сказал Андрей. - Красноармеец это. Товарищ.
  Мы молча постояли несколько минут. Потом Андрей осторожно пошел дальше, мы
за ним. Шли и оглядывались.
  - А интересно, как это оно получается? - говорил Андрей. - Один идет за
красных, другой за белых. За красных ясно почему идут, а вот за белых...
Гришка, как думаешь, почему казаки за белых пошли, а?
  - Да не схотели за красных.
  - Тоже придумал - не схотели, - сказал Андрей. - Какой им интерес за
красных идти? У них земли-то сколько! Вот они за буржуев и тянут. У
Хаустовых во дворе и молотилки, и косилки, и пчел по шестьдесят колодок -
что ты думаешь, пойдут они за большевиков?
  - А почему же Степан Замураев за белых пошел? - сказал Васька. - Он ведь
деповский рабочий. У него ни земли, ни пчел.
  - Так он... Так он по своей воле, - неуверенно ответил Андрей и, посмотрев
на меня, сказал: - Кто его знает, почему он к белым пошел... Может, он у
белых выпытать чего хочет?
  Мы сбежали на дно воронки, развороченной снарядом, и уселись на рыхлую
землю.
  - Я слыхал, что у красных организации такие есть, - сказал Андрей,
ковырнув сапогом ком земли. - Они что хочешь сделают... Никого не боятся.
  - А ты откуда это знаешь? - спросил Васька.
  - Знаю. Дядя Саббутин говорил. Он говорил, что у большевиков существует
такая коммунистическая партия. Она-то и есть самая боевая.
  - Не видал я ее чего-то, - сказал Васька. - Большевиков видал и
красноармейцев боевых видал, а коммунистическую партию - не приходилось.
  - Ты что же, Васька, Саббутина не видал? Ведь дядя Саббутин и есть
коммунист.
  - Да что ты? - удивился Васька.
  - Ну да... А как вы думаете, ребята, может, и нам организовать такую
коммунистическую партию или отряд, что ли? Чтоб он боевой был.
  - Отряд? - сказал Васька. - Это дело. Станцию заберем, пакгауз...
  - Погоди забирать, - перебил Андрей. - Еще и оружия нету. Вот разыщем
винтовок, патронов, разнесем по домам...
  - Не хочу! - громко крикнул Васька и вскочил на ноги.
  - Чего не хочешь? - спросил Андрей.
  - Винтовку не хочу. Принесешь домой, а куда ее сунешь? Отец как найдет,
так всыплет тебе пороху. Три дня помнить будешь.
  - Ну, пошла слеза, закапала, - буркнул Андрей. - Еще не били, а он уже за
штаны держится. Подумаешь, всыплют раз. Впервой тебе, что ли? Раз побьют,
в другой раз не станут. Зато дядя Саббутин вернется, так что ты думаешь,
он тебе спасибо не скажет?
  - Все равно не согласен, - сказал Васька и стал карабкаться наверх. Он
вылез из воронки и тихонько пошел по полю, сбивая ногой земляные кочки и
высохший бурьян.
  Я и Андрей тоже выбрались из ямы.
  Мы шли молча и разглядывали все, что валялось в степи. Набрели на
оставленную в канаве повозку, у которой было сломано заднее колесо, и
стали его разбирать.
  Андрей снял люшню колеса, вынул шкворень и выкатил на бугор потрепанный
передок.
  - Вот коня бы... - сказал Васька и чихнул.
  - А это что?.. Разве это не конь? - Андрей ухватил за хвост вороную
лошадь, которая лежала на боку рядом с повозкой.
  - Дохлый! Кому он нужен? - протянул Васька. - И ноги одной у него нет.
  Я нашел огромное колесо от казачьей брички и катил его по дну канавы.
Вдруг колесо на что-то наскочило. Я нагнулся - на земле валялся бинокль,
весь облепленный грязью.
  - Ребята, сюда! - крикнул я. Андрей и Васька бросили дохлую кобылу и
подбежали ко мне.
  Андрей, как коршун, набросился на бинокль.
  - Ты где взял? Это полевой, военный! Вот это здорово! Без бинокля отряду
никак не обойтись.
  Мы стали крутить рубчатое черное колесико, раздвигать и сдвигать трубки.
Смотрели на горы, на повозку, на дохлую кобылу. Смотрели с обоих концов. В
маленькое стекло посмотришь - кобыла больше слона, в большое - меньше мухи.
  Пока мы с Андрейкой рассматривали в бинокль кобылу, Васька ковырялся в
земле. Вдруг он закричал;
  - А я тоже что-то нашел, получше вашего!
  И он поднял над головой два револьвера - в правой руке наган, в левой
браунинг.
  - Во!
  Андрейка кинулся к Ваське:
  - Давай меняться! Нам с Гришкой револьверы, а тебе бинокль. Наблюдателем в
отряде будешь.
  Васька отступил назад и спрятал револьверы за спину:
  - Ишь ты! За две штуки одну.
  - Как же одну? - сказал Андрей. - Ведь в бинокле-то две трубки? Чего ж
тебе надо?
  Васька подумал и отдал револьверы. Андрей взял себе большой, тяжелый
наган, а мне сунул в карман маленький плоский браунинг.
  Скоро мы дошли до бугра в степи. Дальше идти мы не решились.
  За бугром лежали вповалку на животе, на спине, с раскинутыми руками люди в
шинелях, в гимнастерках, в морских бушлатах. Ветер нес оттуда густой,
тяжелый смрад.
  - Пошли домой, ребята, - торопливо сказал Андрей.
  Мы побежали к поселку.


                                  Глава IV

  АГИТПУНКТ

  Одиноко и сиротливо стоит железнодорожная станция. От сильного ветра
качаются на железных тросах керосиновые фонари. И, шатаясь так же, как
фонари, бродят по платформе пьяные шкуринцы.
  Седьмой день по-новому живут станция, притаившийся поселок и буйная
станица.
  В верхнем этаже станционного дома, там, где несколько дней назад был
комитет железнодорожников, теперь в левом углу стоят черные знамена, а у
знамен вытянулся часовой. Рядом со знаменами висит на стене широкая карта
с трехцветными флажками. Самый верхний флажок воткнут посредине карты,
чуть ли не под самой Москвой, а нижний флажок склоняется над Воронежем.
  Жители поселка не заходят в эту комнату - нечего в ней делать. Разве что
кому придет охота посмотреть на хвастливые трехцветные флажки, которые
ретивый офицер из штаба натыкал куда попало по всей карте. К этому времени
белые откатились уже от Харькова, а трехцветные флажки красовались выше
Тулы.
  Офицеры тоже не заходили в эту комнату. Непонятно было, зачем ст