оит
одинокий часовой у черных, завернутых в клеенку знамен и зачем повешена
карта вымышленных побед белой армии.
  Рядом, в соседней комнате, были наспех наляпаны на стенах плакаты,
воззвания и разноцветные листки. На листках жирными буквами напечатано:
  "Сотрем совдепы"
Тут же, на широком раздвижном столе, лежали журналы, газеты, почтовые
марки. На одних марках был изображен Царь-колокол, на других - раненый
офицер с сестрой милосердия. На низеньком столе стоял длинный открытый
ящик, набитый цветными открытками. Их продавала женщина в белом переднике,
в белой косынке, с красным крестом на рукаве.
  Казалось, будто она сама только что сошла с почтовой марки.
  В этой комнате было также пусто и скучно. Только иногда с пьяных глаз
забирались сюда казаки и, перемешав на столе все открытки и марки, уходили
назад.
  Еще так недавно, когда по железнодорожным путям весело бегал маневровый
паровоз, стучали вагоны и звенели буфера, здесь был агитпункт.
  Тут собирались по вечерам мастеровые, красноармейцы, поселковые парни,
девки и ребята.
  Народу в агитпункт набивалось полным-полно. Устраивались кто как мог -
садились на пол, забирались на подоконники, стояли у стен, у дверей.
  Помню, как за неделю до отступления красных в агитпункт пришел комиссар.
Он был высокий и худой, в потрепанной выцветшей шинели. Взобравшись на
помост, он снял фуражку, провел по редким волосам рукой и громко сказал:
  - Товарищи деповские, нам тяжело потому, что не весь народ понял, за кого
ему бороться и с кем воевать. Антанта помогает Деникину оружием, деньгами,
обмундировкой, продовольствием. А кто нам помогает? Пусть каждый спросит
себя. Ну кто? Сами себе... А тут, как назло, нет медикаментов, нет
обмундировки. Мы ходим разутые, обтрепанные, грязные. Нас заедает вошь,
ползучий тиф. Но пусть белая сволочь знает, что мы всю жизнь отдадим за
Советскую власть.
  Комиссар прошелся по скрипучим подмосткам и сказал:
  - Мы еще не такое переживали.
  - А как же! Переживали, товарищ комиссар! - крикнул кто-то из толпы.
  - Еще бы не переживали! - подмигнул здоровенный матрос. - Ну да ладно, мы
им, хамлюгам, покажем борт парохода. Возьмем еще за шкирку! - И матрос
развернул полы своей промасленной тужурки, под которыми сверкнули с двух
сторон металлические бомбы.
  В агитпункте загудели. А комиссар звонко засмеялся. Его лицо показалось
мне молодым и светлым, а сам он смелым и боевым.
  Возле матроса собрался тесный круг деповских.
  - Отдай власть белопогонникам, а сам без штанов ходи, - говорил матрос,
потирая правой рукой бомбу.
  Сосед его в рыжем картузе отскочил в сторону:
  - Брось, не шути, народу, смотри, сколько.
  - Не трусь, братишка, не заряжена. Я говорю, нипочем не отдадим власть.
  - Ясно, не отдадим, - подхватил кудлатый деповский рабочий. - Пусть с меня
родная кровь брызнет, не отдадим.
  - Пресвятая мати божия, за что кровь льется? - протянул испуганный женский
голос.
  Кругом засмеялись.
  - Товарищи! - крикнул белобрысый парень, взбираясь на подмостки. - Сейчас
местный оркестр железнодорожников исполнит программу.
  На помост взошли четыре музыканта - с балалайкой, гитарой, мандолой и
мандолиной. Музыканты важно уселись, и забренчал вальс "Над волнами".
Потом хрипло прокричал граммофон. Потом приезжий артист читал стихи
Демьяна Бедного. Он поднимался на носки и, закрывая глаза, сыпал не
запинаясь:
  Чтоб надуть "деревню дуру",
Баре действуют хитро.
  Генерал-майора Шкуру
Перекрасили в Шкуро.
  Шкура - важная фигура!..
  С мужика семь шкур содрал.
  Ай да Шкура, Шкура, Шкура,
Шкура - царский генерал!..
  Стали "шкурники" порядки
На деревне заводить
Кто - оставлен без лошадки,
Кто - в наряды стал ходить,
Стали все глядеть понуро.
  Чтобы черт тебя побрал.
  Пес поганый, волчья шкура,
Шкура - царский генерал!
  - Вот черт так черт! Ну и разделал, стервец, - гудел моряк и бил в ладоши.
  - Бис!..
  Артист раскланялся, ушел за сцену и вернулся оттуда с растянутым баяном в
руках. На ходу он запел, перебирая басы:
  Эх, яблочко,
Куда котишься?
  Как в Невинку попадешь,
Не воротишься.
  После него опять вышли четыре музыканта и заиграли "барыню орловскую".
  Парень в голубой рубахе изо всей силы тряхнул по струнам балалайки. Ударил
и прихлопнул рукой. Балалайка зажужжала, как пчела под пятерней, а потом,
словно вырвалась на свободу, задилинькала, затрезвонила.
  Гитарист отчаянно хватил пальцами витые струны. Гитара гудела, и струны ее
громко хлопали по деревянной коробке.
  Самый молодой и веселый из музыкантов цеплял коричневой косточкой струны
мандолины, то поднимая кучерявую голову, то медленно опуская ее. Руки его
мелькали как заводные, на лбу подрагивал растрепанный черный чуб. А рядом
коренастый усач, не торопясь, поддавал втору. Мандола его, словно чем-то
тяжелым, приглаживала болтливые звуки мандолины.
  Мастеровые и красноармейцы, сперва тихо, а потом все громче и громче
пристукивали носками и каблуками о кафельный пол.
  Вдруг на середину комнаты вылетели два красноармейца.
  Они постояли с минуту на месте, а потом один из них хлопнул ладонью по
голенищу и пустился вприсядку, выкидывая ноги выше носа. А другой заходил
кругом него, защелкал пальцами, зачичикал носками сапог, завертелся,
размахивая широкими полами шинели.
  - Давай, давай, не задерживай!.. - кричал моряк с бомбами. - Крой по
сухопутью!
  Парень в голубой рубахе рубил пятерней по балалайке, усач выковыривал
звуки на мандоле, гремела и хлопала гитара. Глухо стучали по полу тяжелые
сапоги.
  - Ну-ка еще! Не спускай пару!
  Через комнату пробиралась маленькая сухонькая старушка. Она оглядывалась
по сторонам и улыбаясь шамкала:
  - Что вы, черти, каждый вечер хороводы хороводите? Через вас и спать не
будешь.
  - Не лайся, мамаша, - сказал старушке матрос. - Ты бы вот стукнула
каблуками и прошлась бы козырем.
  - А ты думаешь, не пройдусь? Отойди-ка! - Старушка сбила косынку на
затылок, уперлась рукою в бок и затрусила под "орловскую".
  - Крой, бабка, знай наших! - кричал моряк.
  Старушка вдруг остановилась, натянула на брови косынку и сказала сердито:
  - Наберешься тут с вами грехов.
  Потом плясали все. Забыли про голод, про тиф, про Антанту. Плясали
красноармейцы, плясали деповские, прыгали и кружились ребята. А больше
всех старался матрос с бомбами. Он высоко подскакивал, кружился на месте и
подхватывал на лету всякого, кто попадался под руку.
  - Товарищи красноармейцы, выходи! - вдруг раздался в дверях тревожный
голос комиссара.
  Из открытой двери тянуло холодом и ночной сыростью. Музыка оборвалась.
Где-то далеко за станцией, у Конорезова бугра, грянул выстрел.
  Женщины и ребята кинулись к выходу. За ними - деповские.
  Матрос подскочил к дверям и вытянулся во весь рост.
  - Не торопись, товарищи! Без паники. Сперва красноармейцев пропусти.
  Толпа шарахнулась в сторону, а красноармейцы, на ходу натягивая шинели,
один за другим молча вышли на подъезд.
  Через три минуты в агитпункте никого не осталось. Только музыканты
свертывали ноты и завязывали в платки инструменты.
  С этого вечера ровно трое суток без хлеба, без воды выдерживали
красноармейцы и деповские атаки белых, ураганный огонь орудий и пулеметов.
А все-таки отстояли поселок, не отдали его белым в тот раз.
  А потом ушла Красная Армия. И за ней человек сорок наших поселковых.
  Замерли станки в мастерских, торчат в депо холодные паровозы. Пусто.
Только беспокойный маленький человек в красной фуражке болтается по
вокзалу, ищет на работу мастеровых.


                                  Глава V

  СЕНЬКА ПЕТЛЯЕТ

  Как-то раз пришли мы с Андреем к вокзалу. Дернули дверь за медную ручку -
не открывается. Андрей надавил плечом - не поддается.
  - Черт с ним, через забор перелезем, - сердито сказал Андрей и ухватился
правой рукой за высокие зубчатые доски.
  - Подсаживай, чего смотришь! - крикнул он мне, подтягиваясь на руках. Я
подставил Андрею левое плечо. Он уперся в него рваным сапогом и
быстро-быстро вскарабкался на зубчатую верхушку станционного забора.
  - Давай руку, - сказал он мне.
  Я подал ему руку, и он легко подтянул меня кверху.
  - Закрылись! Думали, мы другой дороги не найдем, - буркнул Андрей и
спрыгнул с забора.
  Я сполз по доскам за ним.
  Впереди - грязное вокзальное здание с широкими потрескавшимися стеклами.
Слева, за железнодорожными путями, на которых нет ни одного вагона, -
заброшенный деревянный пакгауз. Справа - дежурка поездных смазчиков и
закопченная кипятилка.
  Мы подошли к дежурке. Андрей осторожно толкнул дверь.
  На столе, на полу, на окнах крохотной конторки валялись груды бумаг,
железнодорожные ведомости на мазут, на паклю, на инструменты.
  - Никто на работу не идет, - сказал Андрей.
  - А ты пошел бы? - спросил я.
  - Держи карман шире.
  В это время из-под навеса станции, обнявшись, вылезли два казака в
папахах. Оба были пьяные. Один, здоровенный и толстый, прижимая локтем
свою винтовку, болтавшуюся на ремне, что-то бормотал отвислыми губами.
Другой, приземистый, с желтыми погонами, волочил за собой по земле казачью
шашку и тонко тянул:
  Ехали казаки со службы домой...
  Мы спрятались за кипятилкой.
  Приземистый казак несколько раз начинал все ту же песню: "Ехали казаки со
службы домой", "Ехали казаки со службы домой", но дальше у него ничего не
выходило. Наконец он махнул рукой и пискляво сказал:
  - А ну ее, давай затянем другую.
  Но толстый его не слушал. Толстый совсем осоловел. Заломив папаху на
затылок, он остановился и стал задумчиво и сосредоточенно плевать в одно
место. Маленький тоже стоял не двигаясь и смотрел в то место, куда плевал
толстый.
  - Песня - она как-то душу нашему брату потешает, - наконец выговорил
маленький.
  - Песня - она и есть песня, - согласился толстый.
  Тут из-за угла высунулась лохматая мальчишеская голова и опять скрылась.
  - Гришка, - сказал мне Андрей, - смотри, кажись это Сенька там возле
телеграфа?
  - Ну да, Сенька!
  Сенька выскочил из-за угла и что было силы побежал к нам.
  - Стой! - гаркнул толстый казак, снимая с плеч винтовку.
  Маленький выхватил из ножен шашку и бросился навстречу Сеньке.
  - Стой! - крикнул еще раз толстый и щелкнул затвором.
  Сенька остановился.
  - Куда бежал? - взвизгнул маленький, хватая Сеньку за ворот тужурки.
  - Домой.
  - Откуда?
  - Со станицы.
  - А что ты там, в станице, делал?
  - К знакомому ходил, казаку... я...
  - Врешь! Зачем ходил? Говори, да не плутуй!
  - К станичнику ходил, он у атамана Шкуры служит. Родственник наш, -
говорил Сенька, моргая глазами.
  - А почему же ты идешь с энтой стороны? Станица в энтой стороне, а ты
идешь с энтой. Зачем брешешь? - Казак вытащил из-за голенища плетку. -
Видал?
  - Дядь, не бей! Ей-право, в станице был! Ей-право...
  - Врешь, не был ты в станице. Где проживаешь?
  - В поселке, - робко ответил Сенька, переступая с ноги на ногу и тоскливо
осматриваясь по сторонам.
  В это время Андрей махнул ему из-за угла рукой. Сенька рванулся было
бежать, но казак крепко вцепился в ворот его рубахи.
  Сенька стоял перед ним, не решаясь взглянуть в нашу сторону.
  - Веди к себе, кутенок чертов! Там мы расследуем, какие твои родственники
у Шкуры служат.
  Казаки дали Сеньке пинка и погнали его к поселку.
  - Вот гады! Куда они его повели? - сказал Андрей и рванул меня за руку. -
Бежим следом!
  На Железнодорожной улице мы догнали казаков и Сеньку.
  Маленький казак все еще не выпускал из рук Сенькиного ворота. Сенька,
низко нагнув голову, медленно передвигал ноги.
  - Что они с ним сделают? - шепотом спросил Андрей.
  - Не знаю, Андрюша. А только я бы на его месте шмыгнул куда-нибудь в
переулок.
  - Да, шмыгнешь! - сказал Андрей. - Они тебя сразу пристрелят.
  Сенька вел казаков в поселок. Они прошли мимо Кондратьевских номеров,
через базарную площадь, по Бассейной улице, завернули в Грязный переулок и
опять вышли к Кондратьевским номерам. Тут только казаки сообразили, что
Сенька петляет.
  - Ты что ж крутишь, чертова голова? Куда завел? - заорал толстый казак и
топнул ногой.
  - Ты, хлопче, не виляй, а веди правильно, - пропищал маленький.
  - Я не виляю! - крикнул Сенька.
  И вдруг он крутнулся и мигом перескочил через низенький забор.
  Спотыкаясь, казаки бросились в разные стороны. Раздался выстрел. Потом
второй, третий, четвертый. Со всех концов на выстрелы сбегались казаки, на
бегу заряжая винтовки.
  Мы с Андрейкой свернули в переулок и спрятались в чужом сарае. Когда мы
опять выглянули на улицу, кругом было тихо. Ни казаков, ни Сеньки.
  На другой день рано утром к нам во двор прибежал Андрей и вызвал меня из
погреба.
  - К Семену пойдем, - сказал он. - Надо узнать, жив ли.
  Мы побежали к баракам, в которых жили станционные рабочие, и тихо
постучали в одну из дверей, обитую войлоком. Никто не отозвался. Я
заглянул в замочную скважину, но ничего нельзя было разобрать. Мы долго
прислушивались и заглядывали в крошечное окошко рядом с дверью,
занавешенное черным платком.
  Нам не верилось, что в квартире никого нет. Должно быть, боятся, прячутся.
Мы постучали снова. Наконец отозвался робкий женский голос:
  - Кто там?
  - Да это мы... свои - Гришка, Андрейка.
  - А что вам?
  - По делу, - сказал Андрей.
  Звякнул ключ, дверь открылась. Мы вошли в маленькую комнатку, похожую на
собачий ящик. Нас встретила женщина с заплаканным лицом. В углу на сундуке
под старым лоскутным одеялом спали две маленькие девочки.
  - Андрюшенька, - сказала женщина шепотом, - а ведь Семен-то мой... - Губы
ее тряслись. - Семен-то мой... пропал.
  - Как пропал? - чуть не крикнул Андрей и глянул на меня.
  Сенькина мать ничего не ответила. Она тяжело опустилась на край сундука,
обхватила голову руками и заплакала.
  - Вот и осталась одна. И отец неизвестно где, и Сенька пропал...
  - Не плачь, - сказал Андрей, - говори, чего случилось?
  Сенькина мать вытерла рукавом слезы и стала рассказывать:
  - Не послушал он меня давеча, пошел болтаться. "Я, - говорит, - отца иду
искать". Целый день я его прождала, а к вечеру - слышу, кто-то тарахтит в
дверь. Открываю, смотрю - казаки, а с ними Сенька, избитый весь,
ободранный, шапка в грязи...
  - Что же - они его с собой взяли? - спросил Андрей.
  - Нет, не взяли. Стали допрашивать. Они его и плетками хлестали, и
сапогами по ребрам били. Ну, и мне, конечно, заодно досталось. И не помню,
как они ушли. Всю ночь потом Семен вот на этом сундуке просидел. Я ему
говорю: "Ложись, Сеня". А он молчит. Под утро вышел куда-то. Я думала, за
водой во двор пошел. А он так и не вернулся.
  Сенькина мать опять заплакала.
  - Он еще придет... - сказал Андрей.
  - Да, придет! Может, его и в живых уже нет...


                                  Глава VI

  РАЗГОВОР ВО ДВОРЕ

  Десять дней сидели мы в погребе.
  Как-то раз пришел со станции Илья Федорович, выругался, плюнул в угол,
подобрал с пола рваную рядюшку, посмотрел на свою жену и сказал:
  - Пошли, жинка. Хоть тут найдут - убьют, хоть дома найдут - убьют. А дома
и умирать веселее.
  Они ушли, а за ними разбрелись по своим квартирам и остальные жильцы
погреба. Перебрались на свою квартиру и мы.
  Мать сразу принялась за уборку нашего тесного, посеревшего от пыли жилища.
Она вымыла и расставила по полкам посуду, протерла мокрой тряпкой стол,
похожий на старый сундук, вытащила из корзины запрятанные дырявые
занавески из тюля и развесила на окнах.
  Потом она села посреди комнаты на табуретку, вздохнула и сказала отцу:
  - Теперь только бы товарищи пришли - вот и праздник был бы. А то
разъезжают по улицам эти шкуринцы - тошно смотреть.
  Отец глянул на нее исподлобья и буркнул:
  - Будешь сидеть сложа руки, так не скоро придут.
  Кто-то стукнул три раза в дверь.
  - А ну-ка, сходи, Гришка. Кто бы это такой был? - сказал отец.
  Я открыл дверь.
  На крыльце стоял Андрей.
  - Гришка, - еле выговорил он. - Красная Армия отступает. Белые уже
Ставрополь заняли, Дворцовый, Киан. К Курсавке подбираются.
  - А ты откуда знаешь? - спросил я.
  - Путевые сторожа говорили.
  Андрей наклонился к самому моему уху и взволнованно зашептал:
  - Гришка, давай-ка через фронт к красным уйдем. Поступим добровольцами,
разведчиками будем, нам коней дадут.
  - Пойдем, - сказал я, но через минуту раздумал. - Нет, Андрюша, я не пойду.
  - Почему?
  - Отца жалко, мать жалко. Куда я от них пойду?..
  - Брось жалеть, - твердо сказал Андрей. - Сегодня ночью выйдем из дому, а
завтра в Курсавке будем, у наших. Ты возьмешь браунинг, я - наган. Дядю
Саббутина разыщем.
  - А если нас белые поймают?
  - Не поймают. Мы пойдем по Крутой, потом по Зеленой балке, потом пройдем
через большой тоннель и прямо выйдем к Курсавке. Дядя Саббутин примет нас
в батарею, а нет - в кавалерию запишемся... Пойдем...
  - Нет, не пойду, - наотрез отказался я.
  Андрей поправил свою белую лохматую папаху, посмотрел на меня с минуту в
упор и молча ушел. Я остался один на ступеньках.
  "А вдруг уйдет Андрей? - думал я. - Он ведь такой! Выберется впотьмах да
за поселок, да по балкам. А там за семафор выскочит - вот тебе в Курсавка.
Знакомых красноармейцев отыщет, дядю Саббутина. А я так и буду по улицам
болтаться, до станции и назад. Вот и все. Дурак я, что с Андреем не пошел".
  Хотел было я за ним вдогонку побежать, да стыдно стало.
  Весь день прошатался я один - даже к Ваське не заходил.
  В сумерках во двор вышли мой отец, Илья Федорович и Чиканов. Уселись на
ступеньках сарая, закурили. Я и Васька примостились рядом на собачьем
ящике.
  - Ну и время настало, - говорил Илья Федорович. Голос у него был тяжелый,
крутой. - При большевиках куда лучше было. А теперь хоть в прорубь лезь.
Раньше, бывало, по поселку идешь и не боишься никого, вольно. А теперь иди
и оглядывайся, как бы тебя нагайкой по голове не полоснули. Только и
осталось, что сидеть дома да с детворой воевать. И буду сидеть дома! Я им
работать не пойду. С голоду сдохну, а не пойду!
  - Пойдешь, Илья Федорович, - сказал мой отец, - виляй не виляй, а на
работу погонят, как баранов погонят. С нами у них разговор короткий: шашки
вон - и как не бывало на плечах головы.
  - Да уж лучше гроб, чем такая жизнь, - сказал Илья Федорович. - Не умели
мы как следует ценить товарищей. А ведь при них рабочему брату просторно
было. Как ты думаешь, Андрей Игнатьевич? - спросил он Чиканова.
  - Что думать? Думать не приходится. Ясно - было хорошо, стало плохо.
  - То-то, что стало плохо. Одно мне при большевиках не нравилось: денег
мною было, а все разные... Куда это годится? Неграмотному с большими
деньгами умереть можно. Что ж он, неграмотный, учился разве считать
миллионы? Конечно, не учился. А деньги - что ни бумажка, то миллион. Сами
против буржуев боролись, а миллионеров разводили.
  - Это не беда, - сказал мой отец. - Деньги тут роли не играют.
  - Как не играют? А на что я жрать должен? Семья-то у меня все-таки
имеется. Да и самому нет-нет, а иной раз захочется поесть.
  - Это верно, Илья Федорович, только с деньгами можно все-таки уладить, а
вот ежели шкуринцы вздернут тебя на перекладину за то, что ты красным
помогал, тут уж не уладишь. Начальник станции, поди, уж доложил все кому
следует. Наверное, и про Леонтия Лаврентьевича донес, что он товарищам
дорогу чинил. А если не он донес, так Сомов наверняка постарался, окаянный
сыч.
  - Черт нас дернул остаться здесь, - угрюмо проговорил Илья Федорович. -
Ведь почти все наши ушли. Смотри - Иван Захарович Капурин ушел. Дьяченко
ушел, Олейников, а мы как ошалели - остались врагу служить.
  Илья Федорович повернулся к Андрею Чиканову и неожиданно спросил:
  - Ну ты, чертова голова, Андрей Игнатьевич, знаешь, почему остался?
  Чиканов заерзал на ступеньках и сказал, обиженно засопев.
  - Допрашиваешь! Что я - маленький, что ли?
  - Ну, а все-таки - скажи.
  - Не успел уйти, вот и все, - пискляво выкрикнул Чиканов.
  - Не ври. Скажи: семью жалко было бросить?
  - Ну да, и семью жалко, - сказал Чикано