арик. - Какая там бомба - револьвер нашли
азиатской какой-то системы, да и то незаряженный.
  - Дорогу! - гаркнул хриплый голос из толпы.
  Толпа расступилась.
  Рыжий молодой казак с винтовкой вытолкнул Ваську и погнал его по дороге к
станице.
  Васька не плакал, а только всхлипывал. Губа у него была рассечена, глаза
залеплены грязью, распухли. Одно плечо голое - рукав болтался на ниточке.
  - Ну, ну, босота, шагай веселее! - сказал казак, толкая Ваську в спину
прикладом. Васька дернул плечом и остановился.
  - Не дерись! - закричал он. - А то вот стану средь дороги и с места не
сойду!
  Казак посмотрел на Ваську с удивлением:
  - Ишь какой самолюбивый. Ну, иди, иди, а то волоком потянем.
  Васька пошел.
  В этот день Васька не вернулся домой. Отцу и матери его я ничего не сказал
- боялся, что заругают. Скажут: завел парня, а сам сбежал.
  А что я мог поделать? Ведь их там вон сколько было, да еще с винтовками, а
я один.
  Целый день думал я, что теперь с Васькой будет.
  Может, его доведут до станицы, постращают и отпустят, или он сам с дороги
сбежит, а может быть - его до смерти засекут. А то еще хуже будет:
приведут его к атаману, начнут стегать, а он со страху да от боли весь наш
партизанский отряд выдаст.
  Всю ночь прислушивался я, не хлопает ли калитка. Нет, не хлопнула, не
пришел Васька.
  На другое утро я сам пошел в станицу искать его.
  После вчерашнего дождя идти было хорошо. Погода свежая, солнечная, дорожки
утоптанные.
  День был праздничный. На ступеньках крылечек красовались разодетые
девки-казачки, а на перилах сидели веселые парни.
  Отмахиваясь палкой от собак, я шел посреди дороги и думал: где искать
Ваську? В правление зайти или к тюрьме подобраться - в окошко поглядеть?
  В правлении со мной, конечно, и разговаривать не станут, а если и станут,
то ничего хорошего не скажут. Возьмут да и посадят в "тюгул„вку" - так у
них каталажка называлась. А если Ваську по тюремным окнам искать, так,
может, и вовсе не найдешь. Он маленький, его всякий от окна ототрет. Да и
часовые смотрят.
  Подхожу к правлению.
  Со всех сторон облепили белый каменный дом кряжистые казаки. Сидят, как в
гостях у царя. Кто побогаче, тот на крыльце сидит - поближе к атамановой
двери. Кто победнее - на нижних ступеньках.
  Курят, доставая из расшитых кисетов табак. Толкуют о новом станичном
атамане, о старых казачьих порядках, да почем свинья на базаре, да у кого
строевая кобыла хороша.
  Молодежь тут же вертится, прислуживает старикам - кто бегает в лавочку за
брагой, кто чиркает спичкой, если у старика трубка не дымит.
  Напротив, возле церкви, стоят высокие, обмазанные дегтем столбы. Это
виселицы.
  Я юркнул во двор. Там, у длинного дощатого барака с маленькими решетчатыми
окошками, шагали казаки-часовые.
  Значит, арестованные тут сидят. Может, и Васька с ними. Я хотел было
заглянуть в окошко, но дорогу мне загородил часовой.
  Может, с другой стороны удастся заглянуть в окна?
  Иду. Никто не трогает - то ли потому, что у меня на голове черная казачья
шапка, то ли просто не замечают меня.
  Вдруг я увидел - из самого крайнего окошка кто-то машет мне рукой.
  Васька!.. Ну да, Васька! Такой же грязный и распухший, как был вчера,
только синяки на нем позеленели и пожелтели. В окошке одна его голова
торчит да рука. Машет он мне рукой - уходи, мол.
  А я и сам вижу, что непременно уходить надо; прямо на меня идет часовой с
винтовкой наперевес.
  Шмыгнул я в ворота, думаю: вот и удрал.
  Вдруг чья-то грузная рука сильно стукнула меня по плечу.
  - Постой, голубчик, не торопись. Я тебя узнал.
  Смотрю - это казак бородатый, тот самый, что вчера Ваську в лужу толкнул.
Схватил он меня за шиворот и поволок вверх по широким ступенькам.
  Старики, сидевшие на атаманском крыльце, поднялись и загалдели.
  Не успел я дух перевести, как очутился в коротком и темном коридоре.
  Бородатый толкнул плечом дверь и ввалился со мной вместе в просторную
комнату.
  Посредине комнаты - стол, вроде кухонного, со шкафчиками. У стен в
пирамидах винтовки.
  - Здравия желаю, атаман, - сказал бородатый, подталкивая меня к столу, за
которым сидел рябой казак с костяной трубкой во рту.
  - Здорово, Поликарп Семенович, - сказал рябой казак, не вставая с места. -
Кого привел?
  - Шпи„на большевицкого.
  - Ишь ты, - сказал рябой. - Молоко на губах не обсохло, а тоже шпи„нит.
Ну, шпи„нам у нас первый почет, высоко их подымаем, чуть не до самого
неба. Видал столбики черные - вон там за окошками?
  - Дядя, - взмолился я, - пусти, я не виноват. Мать послала к знакомым. За
хлебом, за салом... Она меня ждет... Дома все голодные сидят.
  Атаман повернул свою рябую морду в мою сторону, сплюнул под стол и сказал:
  - Казак?
  - Иногородний.
  - Почему?
  - Да так уж... не знаю.
  - Не знаешь?
  - Ей-богу, не знаю.
  "Черт его знает, почему я иногородний", - подумал я.
  Атаман замолчал и стал зачем то выдвигать и задвигать ящики стола. Ящиков
было штук двенадцать.
  Бородатый тоже постоял молча, а потом сказал:
  - Этого хлопца я еще раньше заприметил. Он со вчерашним с одной шайки.
  - С которым? - спросил рябой. - С тем, что Сидора Порфирыча за палец
укусил? Горячий хлопец норовистый. А ну-ка тащи и того тоже сюда. Нехай
поздоровкаются!
  Бородатый повернулся на каблуках и вышел за дверь. Мы с атаманом остались
одни в комнате.
  Атаман медленно выдвинул средний, самый большой ящик стола и засунул в
него руку чуть ли не по самое плечо. Пошарил, пошарил в ящике, отряхнул
ладони и полез в другой ящик.
  Я все стоял и думал: что он в ящиках ищет?
  Вдруг атаман сполз со стула, присел на корточки и стал выдвигать самый
нижний ящик. Ящик долго не поддавался, потом наконец с треском открылся.
Атаман заглянул в него как-то сбоку и громко чихнул прямо в ящик.
  Оттуда столбом полетела сухая табачная пыль. У меня защекотало в носу,
сперло дыхание, и я громко чихнул.
  Атаман поднял голову и уставился на меня круглыми стеклянными глазами.
  - Ты чего тут расчихался? - спросил он сердито. Но вдруг глаза у него
стали маленькие, нос сморщился, и он сам чихнул громче моего.
  - Апчхи! - чихнул атаман.
  - Апчхи! - чихнул я в ответ.
  В это время дверь открылась, потянуло сквозняком, и по комнате тучей
понеслась табачная пыль.
  В дверях тоже зачихали в два голоса. Это были Васька и бородатый. Васька
чихал, как кошка, а бородатый - как лошадь.
  Атаман быстро задвинул ящик стола и закрыл окно. Табачная пыль понемногу
улеглась.
  - Вали сюда, - сказал атаман и запыхтел трубкой.
  Васька подошел. Одной рукой он поддерживал оторванный рукав, другой -
штаны.
  - Скажи, ты его знаешь? - спросил атаман у Васьки.
  - Нет, - сказал Васька, не глядя на меня.
  - Он к тебе в гости пришел, а ты, дурак, отказываешься. Нехорошо. Этак
приятеля и обидеть можно. Он вот о тебе беспокоится, говорит: ты с ним с
одного отряду.
  Васька вздрогнул и повернул ко мне голову.
  - Да, да, - сказал атаман, - дела у вас большие затеяны. Да от нас никуда
не денешься.
  - Все знаем, - поддакнул бородатый.
  Я смотрел на Ваську в упор - хотел, чтобы он по моему взгляду догадался,
что атаман его на крючок ловит.
  Но Васька ничего не понял. Васька стоял бледный, испуганный.
  Вдруг атаман вытаращил глаза, вытянул шею и сказал сиплым шепотом:
  - Дружок-то твой со всеми потрохами тебя выдал... Мы с ним с глазу на глаз
побеседовали...
  Тут я не утерпел - дух у меня от злости перехватило.
  - Брешете вы все! - закричал я атаману. - Не беседовали мы с глазу на
глаз, а только чихали... Что вы тут удочки закидываете?
  - Чихали, говоришь? - сказал он, поднимаясь медленно на локтях. - Ну, так
ты у меня еще нанюхаешься. Посадить обоих!
  Бородатый схватил меня и Ваську за шиворот, стукнул лбами и выволок за
двери.


                                  Глава XXII

  ТЮГУЛ‚ВКА

  В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле
валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.
  В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смотрел он в одну точку,
не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев,
по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.
  Переменился он за это время, постарел.
  Сидит - слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.
  В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бывало, на помост посреди
площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как
пойдет рубить - и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков
работают, а сами надела не имеют; и где правду искать, - от всего сердца
говорил.
  Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет
обманов всяких - так разделает их, что им и крыть нечем.
  И откуда он всего этого набрался - неизвестно. Весь век он в
железнодорожной будке да на путях проторчал - путевым сторожем был.
  А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на пороге тюрьмы появлялся
дежурный, старик поднимал голову и прислушивался.
  Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних - к атаману на допрос,
других - перед атамановы окна на виселицу.
  В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.
  - Кравцов, выходи! Олейников, выходи!
  Из разных концов барака выползли двое, один в полушубке и засаленной
кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью,
будто раздумывая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро
перешагнули через порог.
  - Этих повешают, - сказал Полежаев, поднимая голову.
  - А за что? - спросил Васька.
  - Один красноармеец пленный, - сказал он, - а другой станичник, казак, из
бедняков, у красных служил.
  - Чего ж они своих казаков вешают? - удивился Васька.
  - Казак-то он казак, да не свой, - угрюмо ответил старик.
  Больше в этот день ничего не сказал.
  Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душно. Над дверью мигала
коптилка - фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.
  Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.
  Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой
вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем.
Людям в тюрьме делать нечего, всякий был рад поговорить.
  Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного совета, рассказывал нам с
Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.
  Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой - на санях с подрезами.
Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию - по сотне
мешков чистосортной кубанки, по паре коней - и выдавали расписочки без
штампа и печати, с одной только подписью "Тюрин".
  Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы
черкесок, выуживали из глубоких карманов штанов самодельный
кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.
  А кони и пшеница доставались станичной бедноте - кому бесплатно, а кому за
малую цену.
  - Ну и председатель был, - говорил Аким морща лоб. - Башковитый! Другого
такого не будет. Скажет мне, бывало: "А ну-ка, Аким, слетай на Низки,
притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну... Контрреволюция!
Хлеб запрятал!" Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к
Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова
все станицы знали - не хуже самого Тюрина.
  Аким вставал с заплеванного земляного пола, на котором мы лежали вповалку
смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший
полушубок.
  - Да, - говорил Аким задумчиво. - Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то
чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в
лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами
издеваются.
  Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не остановишь.
  Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговорчивый, как Полежай. Зато
он ловко мастерил нам лошадей, коробочки, санки, мельницы.
  Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туловище коня, а вот
голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.
  Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четырех ногах стояли, -
только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.
  Был Климов кузнец - у железнодорожного моста в кузнице работал. Когда
товарищи отступали, он красноармейских коней ковал, за это его сюда и
взяли.
  Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились.
Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из
дому принесут.
  На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.
  - Полежаев, выходи!
  Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай
будто знал, что его сейчас вызвать должны. Поднялся застегнул поддевку на
все крючки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестяной чайник
так в углу и остались.
  - Неужто повесят? - спросил Аким Власов.
  - Ясное дело, повесят, - сказал Климов.
  - Да ведь ему до своей смерти всего три дня осталось.
  - Хоть бы день остался, а если надумали, значит, повесят.
  До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать.
Полежая внесли на руках двое казачат. Они донесли старика до его угла и
бросили как чурбак, на солому. Старик сопел и мотал головой.
  - Крепкий у вас дедушка. - сказал караульный. - Тридцать плетей принял, а
еще дышит!
  И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.
  В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым
едким.
  Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже перестали шнырять по бараку и
заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была,
верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было видно, как по углам
позеленел двор.
  - Кастинов! Выходи! - крикнул однажды дежурный.
  Никто не отозвался.
  - Кастинов, выходи, чего мнешься? - крикнул еще раз дежурный.
  "Кто же тут Кастинов?" - подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и
Васька не сразу сообразил, что это он - Кастинов.
  Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Васька вскочил, огляделся
вокруг - будто ища помощи - и пошел, переступая через лежащих людей, к
двери.
  - Не трусь, Вася, авось обойдется! - шепнул я ему вслед.
  Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.
  - Храбрецы кубанские, - хрипел Полежай. - С детьми им только и воевать...
  Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как маленького.
  - Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос позвали. Покричат и
отпустят. Что с него взять?
  В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:
  - Ми-рош-ко! Выходи!
  Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину
порога. Ну и легкий же воздух! Дохнешь - и сразу тебя в сон бросает. Небо
чистое. По зеленой церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой
конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пятнадцать одним
махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, - даром,
что вода еще холодная, - проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой
середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост железнодорожный, на
другой берег, где густые кустарники, на станицу!
  А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в
Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!
  Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.
  Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от
воздуха закружилась голова.
  - Чего чепляешься? - заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. -
Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.
  Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по
знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.
  Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку - Илья
Федорович.
  У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.
  Атаман медленно читал бумажку:
  - Мы, станичники, сего марта тринадцатого дня во время дождя... около
станции... железной дороги обнаружили шпи„на, у которого обнаружен в
правом кармане штанов револьвер, коего система неизвестна, а на вид белый,
одноствольный, пятизарядный, заряжается при посредстве разлома рукой. Что
подписью руки заверяем. Станичники Петрусенько, Юдин, Дериземля,
Новохатский, Бородюк.
  - Что скажешь! - спросил атаман у Ильи Федоровича. - Вот тебе документ, а
вот и само вещественное доказательство. - Атаман выдвинул ящик стола и
достал оттуда Васькин смит-и-вессон. - Теперь вопрос: откуда у
несовершеннолетнего огнестрельное оружие? Проще сказать, откуда он его
достал?
  Илья Федорович пожал плечами:
  - Да почему я знаю, откуда он достал? Может, ребята ему дали, а может, он
в поле нашел. Мало ли их там валялось! Делать ребятам нечего, вот они и
рыщут, хоть к черту в трубу залезут.
  Атаман сидел, откинувшись назад, и тер желтыми от табака пальцами впалые
рябые щеки, крючковатый нос, острый, гладко выбритый подбородок.
  Время от времени он поглядывал на меня воспаленными глазами, будто что-то
вспоминал.
  Вдруг он стукнул кулаком по столу. Пузырек с чернилами так и подпрыгнул.
  - Так вот оно как? Револьверы в поле находите? Чтой-то мне не случалось
находить. Верно, мне счастье в руку не идет. А тебе, Поликарп Семенович,
попадался где-нибудь на лужку стейер какой-нибудь или там маузеришко какой?
  - Никак нет, - ответил бородатый казак басом.
  Другие казаки загоготали.
  - То-то что нет. Кабы оно валялось на дороге, так и оружейных заводов не
нужно бы. Посылали бы баб, вроде как по ягоду-живику. Собирай, мол, в
торбу. Тут же на кусточке и патрончики растут, а глядишь - и пулеметик,
что грибочек, из-под земли вылез. Так ведь? Ну, чего молчишь, говори,
много ли ваши дедовские пулеметов да винтовок после дождя насбирали?
  Илья Федорович нахмурился и махнул рукой.
  - Чего зря время терять! - тихо сказал он, не глядя на атамана. - Позвали
как по делу, а сами сказочки рассказываете. Либо отпустите, либо
допрашивайте.
  - Отпустить? - спросил атаман, хитро улыбаясь. - Я бы тебя отпустил, на
что ты мне сдался? Да как бы они тебя у двери не задержали!
  Атаман кивнул головой на казаков.
  Казаки, как по команде, грохнули об пол прикладами.
  - Не пустят, говорят, - сказал атаман.
  У Ильи Федоровича так и заходили скулы. Но он ничего не ответил. Да и что
было отвечать!
  На этот раз продержали нас у атамана долго. Меня и Ваську почти совсем не
допрашивали. Одного Илью Федоровича мучили. Он даже вспотел весь, но
держал язык за зубами, не горячился. С того места, где стоял он, хорошо
было видно виселицу.
  Вдруг атаман выпрямился во весь рост.
  - Так ты ровно ничегошеньки не знаешь? А кто большевикам отступать
помогал? А кто из комендантской винтовки потаскал, знаешь?
  - Не знаю, - сказал Илья Федорович.
  Атаман вышел из-за стола и подошел к Илье Федоровичу.
  - А кто телеграфиста в мазуте утопил, тоже не знаешь?
  - Не знаю.
  - Так. А кто платформу на броневик спустил? Кто в мастерских народ
баламутит, через фронт к большевикам рабочих переправляет? Это ты знаешь?
  Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
  Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
  - А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
  Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размахнувшись ударил Илью
Федоровича по глазу.
  Илья Федорович и Васька закричали разом.
  Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал
головой.
  - В конюшню их! - крикнул атаман. - К стенке!
  У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом
и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
  - Стреляйте троих сразу! - крикнул атаман вдогонку. - А перед смертью
покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
  Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три
и остановили.
  - Расставляй, - кричат, - ноги шире!
  Я не успел расставить