а Антошкина ваза, раскинула руки, вскрикнула "асса!",
поскользнулась и смахнула вазу с подоконника... Ваза разбилась, а Ляля
хлопнулась затылком об пол.

Взрослые повскакали, стали спрашивать, как она себя чувствует, но
танцовщица сказала, что с ней все в порядке, что ее голову защитила папаха.

Вера Федоровна принесла щетку и стала заметать осколки.

- Ну, Ольга, тебе повезло! Битая посуда - это к счастью.

Аглая, Брыкины и я сидели в одном углу комнаты, а Дудкин - в
противоположном по диагонали от нас. Мы не издали ни звука. Мы только
переглядывались между собой да смотрели на Дудкина. А он сидел весь
какой-то серый, сидел согнувшись, вцепившись пальцами в коленки и глядя в
пол.

- Домолчался! - прошептала наконец Зинаида, и все поняли, что она хотела
этим сказать: ведь Антошка не только никак не сострил, он весь вечер молчал
дурак дураком, чтобы потом ошеломить всех фокусом с вазой.

- Ну, в заключение небольшой вокальный номер, - сказала Вера Федоровна,
садясь за пианино. - Гурилев. "Однозвучно звенит колокольчик"! Оля, прошу!

Оля стала к пианино, и тут мы впервые узнали, что она хорошо поет, что у
нее очень приятный голос. При первых же словах песни взрослые притихли.
Даже я заслушался, на несколько секунд забыв про Антошку.

Однозвучно громит колокольчик,

И дорога пылится слеша.

И уныло по ровному полю

Разливается песнь ямщика...

В этот момент Аглая стукнула меня кулаком в бок.

- Лешк! Гляди! - шепнула она и кивнула в сторону Дудкина.

Я взглянул. Недалеко от стула, на котором сидел Антон, стояла тумбочка.
Единственная ножка ее была вырезана в виде трех змей, которые переплелись
между собой. Три хвоста этих змей служили тумбочке опорой, а на трех
змеиных головах с раздвоенными языками покоился круглый верх тумбочки. На
нем лежала шелковая желтая салфетка, на салфетке стоял тяжелый стеклянный
поднос, а на подносе - графин резного хрусталя и три таких же резных
стакана.

Пока Оля пропела первые строчки песни, Антошка успел подняться и теперь
стоял рядом с тумбочкой, разглядывая графин, поднос и особенно салфетку.

Васька и Зина тоже заметили это и заерзали.

Столько чувства в той песне унылой.

Столько грусти в напеве родном... -

пела Оля, а в нашем уголке тревожно шушукались.

- Глядите! Приглядывается! Приглядывается! - зашептала Зинаида.

- Дернет! Вот гад буду, дернет! - шепотом заволновался Васька. - Как только
она кончит петь, так он... это самое!..

И припомнил я ночи другие,

И родные поля и леса...

Дудкин неслышно подошел к тумбочке с другой стороны и потрогал уголок
салфетки.

...и на очи давно уж сухие

Набежала, как искра, слеза...

- Дудкин! - громко зашептала Зина. - Дудкин, слышишь? Ты не вздумай...

Но Антон был далеко. Он не слышал. Он вернулся на свой стул и сидел теперь
прямо, скрестив руки на груди. Лицо у него было решительное. Даже, я бы
сказал, вдохновенное.

Аглая приподнялась и забубнила вполголоса:

- Антон! Дудкин! Ты давай не дури! Антон, слышишь?

Дудкин взглянул на нее и ничего не ответил. Вера Федоровна обернулась через
плечо:

- Дорогая! Надо все-таки уважать исполнительницу!

После этого мы перестали шептаться. Мы сидели съежившись и ждали, что будет.

И умолк мой ямщик, а дорога

Предо мной далека, далека.

Умолк ямщик, замолкла и Оля. Ей долго хлопали, потом Вера Федоровна
объявила, что взрослые могут снова удалиться в кухню, что сейчас начнутся
танцы. И тут Дудкин вскочил.

- Одну минуточку! - воскликнул он каким-то особенно резким голосом и
подошел к тумбочке. - Какая интересная салфеточка!...

- Антошка! Не смей! - взвизгнула Аглая.

Но было поздно: Антон рванул салфетку. Может, он и выдернул бы ее, но
тумбочка оказалась слишком шаткой. Она грохнулась на пол. Разбился поднос,
графин и два стакана. Только третий почему-то уцелел.

                                  [Image]

Мертвая тишина стояла в комнате секунд десять. Побледневшая "Екатерина
Вторая" во все глаза смотрела на неподвижного Дудкина.

- Ну, знаешь, уважаемый... - выдавила она наконец дрожащими губами. - После
такого... после таких штучек... Ты, надеюсь, сам догадаешься, что надо
сделать.

Она протянула указательный палец в сторону двери. Приподняв плечи, держа
руки по швам, Антон молча прошагал в переднюю. Мы услышали, как хлопнула
входная дверь. Вера Федоровна снова сходила за щеткой, снова принялась
подметать. Взрослые о чем-то негромко говорили, но я не слушал их. Я думал
о том, сколько теперь придется заплатить Антошкиным родителям за этот
графин и каково теперь будет Антошке дома.

- Он что у вас - всегда такой! - сердито спросила Вера Федоровна Аглаю.

- Он не хотел разбить. Он хотел только фокус показать...

Вера Федоровна перестала подметать.

- Фокус?! Ничего себе фокус!

- Он хотел вот эту салфетку из-под нашей вазы выдернуть... - пояснила
Зинаида. - А Ляля ее разбила. Вот он, значит, и... ну... вашу...

Словом, мы рассказали, как готовил Антон свой номер, как мы покупали
вазу... А Васька закончил наш рассказ:

- Он хотел неожиданно фокус показать. Чтобы остроумно получилось.

Вера Федоровна посмотрела на взрослых:

- Слыхали?

Те негромко засмеялись. Вера Федоровна повернулась к Аглае:

- А куда он убежал? Небось плачет где-нибудь...

Аглая только плечами пожала: мол, само собой разумеется.

- Подите приведите его!

Мы не двинулись с места, только переглядывались.

- Идите, идите! Скажите, что я не сержусь. Мне никогда не нравился этот
графин: безвкусица!

Мы побежали искать Антона, но нигде его не нашли. Потом выяснилось, что он
до позднего вечера прошатался по улицам, боясь явиться домой. Но родители
его так ничего и не узнали о разбитом графине.

Несколько дней подряд Антошка бегал от Двинских, а Вера Федоровна, встречая
его, всякий раз звала:

- Эй, фокусник! Ну иди же сюда! Давай мириться!

Наконец Антон подошел однажды к ней, и они помирились. Дудкин скоро забыл,
что он остроумный, и его временное поглупение прошло.



   Юрий Сотник.
   МАСКА.

Мы были в красном уголке. Сеня Ласточкин и Антошка Дудкин играли в
пинг-понг, Аглая листала старые журналы, а я просто так околачивался, без
всякого дела. Вдруг Аглая спросила:

- Сень! Что такое маска?

- А ты чего, не знаешь?

- Я знаю маски, которые на маскараде, а тут написано: "Маска с лица
Пушкина".

Сеня поймал шарик, подошел к Аглае и взглянул на страницу растрепанного
журнала. Мы с Дудкиным тоже подошли и посмотрели.

- Маска как маска. С лица покойника.

- Сень... А для чего их делают?

- Ну, для памяти, "для чего"! Для музеев всяких.

- А трудно их делать?

- Ерунда: налил гипса на лицо, снял форму, а по форме отлил маску.

- Ас живого человека можно? - спросил Дудкин. Сеня только плечами пожал;

- Ничего сложного: вставил трубочки в нос, чтобы дышать, и отливай!

Все мы очень уважали Сеню, и не только потому, что он был старше нас: он
все решительно знал. Если мы говорили о том, что хорошо бы научиться
управлять автомобилем, Сеня даже зевал от скуки.

- Тоже мне премудрость! Включил зажигание, выжал сцепление, потом - носком
на стартер, а пяткой - на газ.

Заходила речь о рыбной ловле, и Сеня нам целую лекцию прочитывал: щуку
можно ловить на донную удочку, на дорожку, на кружки, а жерех днем ловится
внахлест и впроводку, а ночью со дна...

Управление машиной да рыбная ловля - дела все-таки обычные. Но отливка
масок с живых людей... Мы до сих пор даже не подозревали, что такое занятие
вообще существует. Узнав, что Ласточкин и в этом деле "собаку съел", мы
только молча переглянулись между собой: вот, мол, человек!

- Пошли! - сказал Сеня и направился обратно к столу для пинг-понга.

Дудкии пошел было за ним, как вдруг Аглая вскрикнула:

- Ой! Антон! Для выставки маску сделаем! Антошка сразу забыл про игру.

- В-во! - сказал он и оглядел всех нас, подняв большой палец.

Каждый год к первому сентября в нашей школе советом дружины устраивался
смотр юных умельцев. Ребята приносили на выставку самодельные приборы,
модели, рисунки, вышивки. Специальное жюри оценивало эти работы, и лучшие
из них оставались навеки в школьном музее. Аглая с Дудкиным все лето
мечтали сделать что-нибудь такое удивительное, чтобы их творение
обязательно попало в музей. Это было не так-то просто: на выставку ежегодно
представлялось больше сотни вещей, а в музей попадали две-три.

- В-во! - повторил Дудкин. - А гипс в "Стройматериалах" продается. Я сам
видел. Сень! Покажешь нам, как отлить?

- Ага, Сень... - подхватила Аглая. - Ты только руководи. Мы все сами будем
делать, ты только руководи.

Сеня у нас никогда не отказывался руководить. В свое время он был старостой
нашего драмкружка (это когда ко мне в квартиру притащили живого козла),
руководил оборудованием красного уголка (тогда еще Дудкин перебил зубилом
внутреннюю электропроводку). Теперь он тоже согласился:

- Ладно уж. Только быстрее давайте: мне в кино идти на пять тридцать.

Стали думать, с кого отлить маску. Ласточкин сказал, что хорошо бы найти
какого-нибудь знаменитого человека: тогда уж маску наверняка примут в
музей. Дудкин вспомнил было, что в нашем доме живет профессор Грабов,
лауреат Ленинской премии, но тут же сам добавил, что профессор едва ли
позволит лить себе на лицо гипс. И вдруг меня осенило.

- Гога Люкин! - сказал я.

Аглая с Дудкиным сразу повеселели.

Гога Люкин жил в нашем доме. Он учился во втором классе, но его знала вся
школа. Дело в том, что он был замечательный музыкант. Во всех концертах
школьной самодеятельности он играл нам произведения Шуберта, Моцарта и
других великих композиторов. Он был курчавый, большеглазый и очень
щупленький, с большой головой на тонкой шее. Когда мы слушали его, нас
всегда удивляло, как это он, такой крохотуля, может выбивать из рояля такие
звуки. Но еще больше нас удивляло, что он в свои восемь лет сам сочиняет
вальсы и польки и они получаются у него совсем как настоящие. Я сам слышал,
как педагоги называли его "удивительно одаренным ребенком", и все мы были
уверены, что Гога станет композитором.

- У него башка варит, - сказал Дудкин, кивнув на меня.

- "Варит"! - вскричала Аглая. - Да нам с тобой такого в жизни не придумать!
Когда Гошка станет знаменитым, маску не то что в школьном - в настоящем
музее с руками оторвут.

Мы надели плащи (на улице шел дождь) и побежали искать композитора.

На ловца, как говорится, и зверь бежит: мы встретили Гошку во дворе. Он был
в зеленом дождевике из пластика, доходившем ему до пят, в таком же
капюшоне, спускавшемся почти до носа.

Мы окружили Гошу. Аглая, Дудкин и я, перебивая друг друга, объяснили, зачем
он нам нужен. Нам не терпелось, мы хотели заняться отливкой маски
немедленно. Композитор выслушал нас и остался совершенно равнодушным.

- Я сейчас не могу, - сказал он из-под капюшона. Мы заговорили о том, что
он своего счастья не понимает, что это большая честь для него, если его
маска будет висеть в школьном музее. Но и это не произвело на него никакого
впечатления. Похоже было, что ему наплевать на то, что он композитор и что
его ожидает слава.

- Мне некогда, - сказал он. - Я в галантерею иду.

- А чего тебе делать в галантерее? - спросил Дудкин.

- У мамы завтра день рождения, и мне надо ей подарок купить.

- А чего ты ей хочешь подарить?

- Пудреницу. За рубль пятнадцать. - Композитор разжал ладонь и показал
несколько двугривенных и пятиалтынных.

- Тю-ю! "Пудреницу"! - передразнила Аглая и обратилась к Ласточкину: -
Сень, а две маски можно сделать?

- Да хоть десять. Была бы форма.

И тут мы все накинулись на композитора. Мы хором кричали о том, что глупо
покупать грошовую пудреницу, когда можно сделать маме ценнейший подарок:
ведь гипсовую маску можно повесить на стенку, она провисит там десятки лет,
и мама будет любоваться ею, когда ее сын станет совсем большим.

Это на Гошу подействовало. Он сдвинул капюшон и, подняв голову, посмотрел
на нас. У него были черные, густые, как у взрослого, брови, и они всђ время
шевелились, пока он раздумывал.

- А это долго? - спросил он наконец.

- Полчаса хватит, - ответил Сеня. Композитор опять подвигал бровями.

- А со мной ничего не будет?

- Ну, чего с тобой может быть?! - воскликнул Антошка. - Полежишь чуток
неподвижно - и готово!

Аглая добавила, что мы даже денег на гипс с Гоши не возьмем и он может
купить на них, что ему вздумается.

Композитор наконец согласился. Магазин "Стройматериалы" помещался в нашем
доме. Минут через десять мы вошли в квартиру Антона. Папа и мама его были
на работе.

- Ну, Сень, руководи, - сказал Дудкин. - С чего начнем? Ласточкин прижал
широкий подбородок к груди, потеребил толстую нижнюю губу.

- Халат давай. Или фартук. Мне! - приказал он низким голосом.

Мы поняли, что на этот раз он собирается не только руководить. Мы не
возражали. Уж очень это было необычное дело - отливать маску.

Антошка принес старый материнский халат, в котором он занимался
фотографией. Ласточкин облачился в него и подпоясался матерчатым пояском.
Халат был не белый, а пестрый, весь в каких-то пятнах, но Сеня все равно
походил в нем на профессора, который готовится к операции.

- Теперь чего? - спросил Антон.

Ласточкин велел нам устлать старыми газетами диван с высокой спинкой и пол
возле него.

Мы быстро исполнили приказание и молча уставились на Сеню. Он кивнул на
композитора.

- Кладите его!

- Давай, Гоша, ложись, - сказал Дудкин. - Пластом ложись, на спину.

Все это время композитор стоял поодаль, сдвинув ноги носками внутрь,
склонив курчавую голову набок и ковыряя в носу. Вид у него был такой,
словно все наши хлопоты его не касаются. Пошуршав газетами, он улегся на
диван и принялся что-то разглядывать на потолке.

- Сень! - сказала Аглая. - А разве гипс у него на лице удержится? Он же
весь стечет!

Наш руководитель почему-то задумался. Он присел и посмотрел на Гошу сбоку,
потом подошел к его ногам и стал смотреть композитору в лицо. Смотрел он
долго, почесывая у себя за правым ухом. Наконец он обернулся к Дудкину:

- Кусок картона есть? Вот такой.

Антон достал из-за шкафа пыльную крышку от какой-то настольной игры. Сеня
вырезал в ней ножницами овальную дыру и надел эту рамку композитору на
голову так, чтобы из отверстия высовывалось только лицо. Затем Антон принес
отцовские папиросы "Беломор". Ласточкин отрезал от них два мундштука и
сунул их Гоше в ноздри.

Теперь композитор стал проявлять некоторый интерес к тому, что мы с ним
делаем. С лицом, обрамленным грязным картоном, с белыми трубочками,
торчащими из носа, он уже не смотрел на потолок, а, скосив глаза, следил за
нами. Удивительные брови его то сходились на переносице, то ползли вверх,
то как-то дико перекашивались.

А работа у нас кипела вовсю. Сунув ладони за поясок на халате, Сеня
прохаживался по комнате и командовал:

                                  [Image]

- Таз!.. Воды кувшин!.. Ложку столовую!.. Вазелин!.. Нету? Тогда масло
подсолнечное. Шевелитесь давайте, мне в кино скоро идти.

Мы и без того шевелились. В какие-нибудь три минуты и таз, и вода, и
подсолнечное масло оказались на покрытом клеенкой столе.

- Все! - сказал Дудкин. - Валяй, Сеня, действуй! Наступил самый
ответственный момент. Сеня смазал Гошино лицо постным маслом, потом засучил
рукава по локти и принялся разводить гипс. Он работал, не произнося ни
слова, только сопел. Он то подливая в таз воды, то добавлял гипса и быстро
размешивал его ложкой. Аглая, Дудкин и я стояли тихо-тихо. Мне захотелось
чихнуть, но я побоялся это сделать и стал тереть переносицу.

Скосив глаза на Сеню, композитор следил за его работой. Он тоже молчал, но
брови его прямо ходуном ходили. Кроме того, он зачем-то высунул язык и
зажал его в уголке рта.

- Готово! - тяжело вздохнул Ласточкин. Он сел на край дивана рядом с Гошей,
поставив таз себе на колени. - Закрой рот. И глаза закрой.

Композитор спрятал язык и так зажмурился, что вся физиономия его сморщилась.

- Спокойно! Начинаю, - сказал Сеня. Он горстью зачерпнул из таза
сметанообразную массу и ляпнул ее композитору на лоб.

Лишь в последнюю секунду я заметил, что на лбу у Гоши темнеют выбившиеся
из-под картона кудряшки. Я подумал, что не мешало бы их убрать, но как-то
не решился делать замечания Сене.

Очень скоро Гошкино лицо скрылось под толстым слоем гипса. Кончики
мундштуков от папирос торчали из него не больше чем на сантиметр. Ласточкин
поставил таз на стол.

- Дышать не трудно? - спросил он.

- Осторожно! Прольешь! - вскрикнули Дудкин и Аглая. Дело в том, что Гоша
качнул головой, и гипс стал растекаться по картону.

Сеня подправил гипс, а Дудкин дал Гоше карандаш и большой альбом для
рисования.

                                  [Image]

- Ты пиши нам, если нужно. На ощупь пиши.

После этого мы сели на стулья и стали ждать.

- Гош! Ну как ты себя чувствуешь? - спросила через минуту Аглая.

Композитор подогнул коленки, прислонил к ним альбом и вывел огромными
каракулями "ХАРАШО".

Через некоторое время Сеня потрогал гипс. Тот уже не прилипал к рукам.

- Порядок! - сказал руководитель. - Теперь скоро. В этот момент композитор
снова принялся писать. "ЖМЕТ И ЖАРКО", - прочли мы.

- Нормальное явление, - успокоил его Сеня, - При застывании гипс
расширяется и выделяет тепло.

Еще минуты через три он постукал пальцами по затвердевшему гипсу и
обратился к нам;

- Значит так: самое трудное сделано. Я форму сейчас сниму, а маску вы сами
отольете. Мне в кино пора. - Он уперся коленом в диван и схватился за край
картона. - Гошка, внимание! Держи голову крепче. Крепче голову!

Сеня потянул за картон, но форма не отделялась. Ласточкин дернул сильней...
Композитор вцепился ему в руки и так взбрыкнул ногами, что альбом полетел
на пол.

- Ты чего? - спросил руководитель.

- Гош, на, держи, пиши! - Аглая подала композитору упавший альбом.

"ВОЛОСЫ", - написал тот каракулями и, подумав, добавил: "НА ЛБУ И ОКОЛО
УХ". Потом он еще немного подумал и начертал поверх написанного: "И БРОВИ".

- Чего? Какие брови? - спросил Ласточкин. "ПРИЛИПЛО", - написал композитор.
После этого мы очень долго молчали.

- Вот это да-а! - прошептал наконец Дудкин.

- Ладно! Без паники! - сипло сказал Сеня, а сам покраснел как рак.

Он кусками оборвал картонную рамку и снова потянул, но композитор опять
забрыкался.

- Не учли немножко, - пробормотал руководитель. Он подступался и так и
этак... Он хватался за гипсовый ком и со стороны подбородка, и сбоку, и
сверху... Он то сажал Гошу, то снова укладывал его. Ничего не помогло!
Всякий раз, как Сеня дергал за форму, композитор отчаянно лягался и
размахивал руками.

Аглая, Дудкин и я почти с ужасом следили за этой возней. Смуглое лицо Аглаи
стало каким-то зеленоватым, темная прядка волос повисла вдоль носа, и она
ее не убирала. Антошка стоял, подняв плечи до самых ушей, свесив руки по
швам... Самым страшным было то, что Гоша не издавал ни звука. Он только со
свистом дышал через папиросные мундштуки.

- Небось даже плакать не может, - прошептала Аглая.

- Как в могиле, - кивнул Дудкин. Зазвонил телефон.

- Лешк, подойди, - сказал Антон, не спуская глаз с композитора. Я взял
трубку. В ней послышался женский голос:

- Это квартира Дудкиных?

- Да.

- Гога Люкин у вас?

- У нас, - машинально ответил я.

- Скажите, чтобы он немедленно шел домой! - раздраженно заговорила женщина,
- Я его по всему дому ищу. Скажите, что, если он через минуту не вернется,
я сама за ним приду и ему уши надеру.

Когда я передал ребятам этот разговор, Дудкин чуть не заплакал от злости.

- У тебя в голове мозги или что? Не мог сказать, что его у нас нет!

- Недоразвитый какой-то! - прошипела Аглая. Сеня поднялся с дивана. Он
сделался вдруг каким-то очень спокойным.

- Так, значит... Где у вас руки вымыть? - спросил он и, не дожидаясь
ответа, сам направился в ванную. Там он стал перед умывальником, а мы - за