ил грозно Орлов, глядя неверящими глазами, и, вдруг
поняв, спросил дважды: - Накрылись? Накрылись?
   Ермаков бросил фуражку на потертое одеяло железной кровати, усмехнулся:
   - В донесении можешь передать: орудия разбиты. Одно при бомбежке,  другое
- танками. Запишешь на счет батальона - шесть бронетранспортеров, два танка.
У меня от двадцати пяти человек осталось двенадцать. Со мной.  Прошин  убит.
Это все. Прибыл  в  твое  распоряжение.  Могу  командовать  ротой,  взводом,
отделением. Посоветуешь стреляться - не застрелюсь.  Кстати,  злостью  своей
последнюю надежду из людей вытряхиваешь!
   Он сказал это чрезмерно жестко, и под его взглядом Орлов  медленно  отвел
глаза, но сейчас же потолок затрясся от частых разрывов, посыпалась земля, и
он крикнул властно в дверь блиндажа:
   - Что, атака?
   - Танки бьют, -  ответил  кто-то  из  траншеи.  И  голос  этот  заглушило
разрывом.
   - Кажется, сейчас будет  завершение.  -  Орлов  застегнул  китель,  резко
затянув ремень, вынул пистолет, щелкнул предохранителем и, засовывая  его  в
карман галифе,  спросил  с  горячностью:  -  Надежду  вышибаю,  говоришь?  Я
вышибаю?  Правильно,  Ермаков.  Я  вытряхнул  из  батальона  надежду  сорока
ракетами. Я их выпустил в белый свет как в копейку. Где огонь? Где поддержка
огнем? В ротах осталось по пятьдесят - сорок человек.  Мы  стянули  на  себя
кучу немцев, мотопехоту, танки,  авиацию.  Надо  быть  остолопом,  чтобы  не
понимать: время, время  для  наступления  дивизии...  Мы  торчим  в  колечке
шестнадцать часов. Где дивизия? С пшенкой ее съели?
   - Не знаю, -  ответил  Ермаков  и,  опираясь  о  спинку  кровати,  искоса
поглядел на молчавших связистов. - Выход один: ждать. И связь,  связь...  Мы
не знаем, что там с дивизией. Поэтому - ждать. Мы  делаем  то,  что  и  надо
делать, - оттягиваем на себя силы. Иначе зачем мы здесь?
   Орлов рассмеялся:
   - Я шестнадцать часов говорю об этом солдатам. Говорю и...  уже  не  верю
себе. Еще час - и от батальона не останется ни человека! Полсуток в  дивизии
думают: начинать наступление или не начинать? Утром я поймал по рации  полк.
На три секунды поймал! Ни дьявола не принимала эта фукалка - леса мешают,  и
вдруг поймал. Два слова поймал: "Держаться, держаться!"  Но  сколько  прошло
времени? Там знают, сколько может продержаться один-единственный батальон?
   - Что предлагаешь? - спросил Борис. - Что именно?
   - Сохранить оставшихся людей. - Орлов подошел к двери  блиндажа,  плотнее
прихлопнул ее. - Ясно?
   - Конкретно. Как?
   - Немедленно  снять  людей.  Сконцентрировать  на  восточной  окраине.  И
прорываться сквозь окружение к Днепру. И хотя Ермаков снова почувствовал  за
этими словами правоту Орлова, все же непотухающая искорка надежды  заставила
его сказать:
   - Положили здесь людей только для того, чтобы  уйти  назад?  Так  просто,
Орлов? Бессмысленно! Надо ждать. И держаться.
   Возле блиндажа раздался шум голосов, топот ног, и  чей-то  басок  крикнул
возбужденно: "Не тронь его, ребята!  Стой,  стой,  говорю!"  Дверь  блиндажа
рывком распахнулась, и несколько рук изо  всей  силы  впихнули  высокого,  в
кровь избитого человека  в  тугом  шерстяном  шлеме,  в  немецкой  порванной
шинели, без погон.  Следом  ввалился  Жорка  Витьковский,  белокурые  волосы
растрепаны, нос  страшно,  неузнаваемо  распух,  на  верхней  губе  засохшая
струйка крови; вместе с ним  вошел  знакомый  полковой  разведчик,  широкий,
мрачно замкнутый, весь взмокший, расстегнутая кобура парабеллума отвисала на
левом боку. Жорка ступил вперед, шмыгнул носом, проведя под ним пальцами, и,
подтолкнув человека в спину, доложил:
   - Вот этот с пулеметом на церковке сидел. Наш оказался.
   - Как наш? - не понял Ермаков. - Чей наш?
   - Ну... русский, что ли, шкура... Или как он там... Проститутка, в общем,
- подбирая слова, объяснил Жорка, улыбаясь хмуро, и все трогал пальцами  под
носом. - Цельный час выкуривали его. Гранаты в нас  кидал  эти  немецкие,  а
матерился, бродяга, по-русски, когда брали его... в шесть этажей...
   - Власовец? -  быстро  спросил  Ермаков,  подходя  к  человеку  в  шлеме,
впиваясь потемневшим взглядом в его лицо.
   Человек стоял расставив ноги в немецких сапогах, засунув руки в  карманы,
кругляшок черных волос прилип к сгустку крови на лбу, продолговатая  ссадина
на щеке тянулась к виску, один обезображенный окровавленный глаз  заплыл;  в
глубине  другого,  антрацитно-черного,   остановилось,   замерло   выражение
ожидаемого удара.
   - Ну? Власовец? - переспросил Ермаков. - Что молчишь?
   Пленный пожал плечами, невнятно выдавил:
   - Ich verstehe nicht...(1)
   - Врет, -  насмешливо  проговорил  Жорка.  -  Дрейфит,  проститутка,  что
власовца в плен не возьмут. Он еще по дороге начал: "Нихт, нихт!" А до этого
в бога костерил! На чисто русском... Он наших в деревне не  одного  человека
ухлопал. Церковка - все как на ладони. Т-ты! - крикнул он  пленному  и  даже
подмигнул, как знакомому. - Закати-ка в три этажа. Для ясности дела.  Да  не
стесняйся, ты!
   Пленный молчал, открытый глаз  его  застыл  в  немигающей  неподвижности,
зрачок слился с влажной чернотой, и вдруг глаз мелко задергался от тика.
   -     Стрелял,     значит?     -     Ермаков     взял     человека     за
подбо---------------------------------------(1)  Я  не   понимаю...   родок,
откинул его голову, взглядом нащупывая ускользающую черноту зрачка.
   - Может, фамилию свою назовешь?
   Почему русский этот, оставленный здесь, в деревне, стрелял  в  русских  с
упорством, на какое способен был только немец, уже не интересовало Ермакова.
На такой вопрос никто из власовцев откровенных ответов не давал  -  и  Борис
проговорил медленно и раздельно:
   - Ясно. Думаю, допрос не нужен. Как ты, Орлов?
   Телефонисты, напряженно выпрямившись, застыли в углу; Орлов,  сжав  губы,
смотрел в пол, и по его бледному  лицу,  на  котором  четко  прорисовывались
изломанные у висков брови, Ермаков прочел приговор.
   - Допрос? - зло произнес Орлов, не подымая головы. - Ни  одного  вопроса!
Родину, стервец, продал! А ну, выводи его. Фамилия? Не нужна фамилия. Он сам
забыл ее!..
   - Товарищи...  Товарищи...  -  удушливо-хрипло  и  жутко  выдавил  горлом
пленный  и  переломленно  рухнул  на  пол,  диким  глазом  умоляя,  прося  и
защищаясь. - Товарищи... - Он стал на колени,  вздымая  и  опуская  руки.  -
Пощадите меня... Еще не жил я... Не своей волей... Пощадите меня...  У  меня
жена с ребенком... в Арзамасе... Товарищи, не убивайте!
   Мутные слезы потекли по его  лицу,  и,  не  вытирая  слез,  он  дрожащими
пальцами слепо разорвал подкладку шинели, лихорадочно вытащил оттуда  что-то
завернутое в целлофан, торопясь, сдернул красную резинку.
   Орлов гибко подскочил к нему, рванул за грудь так, что затрещала  шинель,
сильным толчком поднял его с земли. Бумаги посыпались под ноги власовца.
   - "Товарищи... Не своей волей... Жена в Арзамасе"? Ах ты!.. А на церковке
сидел до последнего? Умри хоть, сволочь, как следует!
   - Товарищи... Товарищи... - Власовец со стоном вновь ослабление повалился
на пол и судорожно совал руки во все стороны, неизвестно  для  чего  пытаясь
еще подобрать рассыпанные бумаги. - Я не хотел... не хотел...
   -  Выводите!  -  испытывая  омерзительное  чувство,  приказал  Ермаков  и
отвернулся, чтобы не видеть этих унизительных, бегущих по щекам мутных слез,
этого полного звериным страхом черного глаза без зрачка.
   Власовца вывели. В траншее  послышалась  возня,  и,  накаленный  животным
безумием, взвизгнул умоляющий голос:
   - Товарищи... Товарищи!..
   Воздух полоснула автоматная очередь.
   В блиндаже было тихо. Ермаков прошелся из угла в  угол,  увидел  на  полу
бумаги уже не существующего  человека  и  брезгливо  собрал  их,  просмотрел
потертый на углах  аттестат,  выданный  на  имя  командира  взвода  разведки
лейтенанта Сорокина Андрея  Матвеевича,  тысяча  девятьсот  двадцатого  года
рождения; потом, хмурясь, долго глядел на фотокарточку беловолосой  девушки,
доверчиво и смущенно улыбающейся в объектив;  на  обороте  косым  неокрепшим
почерком: "Дорогому и любимому Андрюше от навечно твоей Кати. 11 апреля 1940
года, гор. Арзамас".
   Он протянул бумаги Орлову,  стараясь  подавить  чувство  жалости  к  этой
неизвестной ему Кате, которая никогда не узнает  всю  беспощадную  правду  о
том, кто умер сейчас.
   Орлов, сумрачный, мельком покосился на аттестат, на  фотокарточку  и,  не
проявляя никакого любопытства к документам, сказал озабоченно:
   - Давай подумаем, Ермаков! Твоих людей посылаем в первую роту. Там  самые
большие потери. А! -  с  горькой  болью  произнес  он  и  засунул  документы
власовца в полевую сумку. - Торчит перед  глазами!  Придется  в  штаб  полка
отдать. Ну, пошли, Ермаков!
   Он задумался неожиданно, и на его лице появилось незнакомое  просительное
выражение:
   - Боря... Из офицеров пока  мы  с  тобой  вдвоем...  Я  сам  людей  твоих
распределю... А ты останься. За меня. По  высоте  снайперы  со  всех  сторон
лупят. И вообще мне, как говорят, необходимо, а  тебе...  Двоих  укокошат  -
чепуха получится.
   Из тепло зазеленевших глаз его проглянуло, заблестело  нечто  похожее  на
заботливую нежность, и необычное это выражение огрубевшего  в  матерщине,  в
вечной окопной грязи старшего лейтенанта чрезвычайно удивило Ермакова.
   - Понятно, Орлов, - сказал он.
   И, надвинув фуражку, первым вышел из блиндажа.
   Все звуки, приглушенные накатом и тяжелой  дверью,  теперь  выделились  в
угрюмом осеннем дне с отчетливой полновесностью. В двух  шагах  от  блиндажа
скрежетал, захлебывался ручной пулемет, стреляли во всей  траншее;  изредка,
перезаряжая диски, люди оглядывались назад, глядели куда-то вбок,  а  позади
высоты жарко пылала окраина, огонь  сплелся  над  улицами  и  плетнями,  дым
упирался в низкие, грузные облака, полные октябрьской влаги. Немецкие  танки
били по высотке, вдоль брустверов всплескивали  фонтаны  земли,  вибрирующий
звон осколков бритвенно прорезывал воздух.
   Орлов вскользь глянул поверх брустверов, крикнул в блиндаж:
   - Телефоны сюда!
   На дне траншеи, устало положив на колени карабины,  сидели  артиллеристы:
курили, глядели тупо в землю, как люди, потерявшие что-то,  виноватые  и  не
понимающие, зачем они здесь. Только Жорка Витьковский,  с  распухшим  носом,
улыбающийся, как всегда,  непробиваемо  беспечный,  показывал  Скляру  новый
финский нож, его точеную костяную рукоятку, рассказывал увлеченно:
   - Он меня - дербалызь, у меня сто чертей из глаз вылетело. Я - брык, а он
крепкий, бродяга, навалился, хрипит и душит, злой,  как  гад  ползучий.  Ну,
думаю, все, конец мне. В башке пух какой-то... Да... А сзади разведчик ка-ак
ляпнет ему по шее...
   Скляр слушал и мелко-мелко кивал, округляя  добрые  глаза,  восхищаясь  и
любуясь  чужой  смелостью,  поражаясь  ее  бездумной  решительности.   Скляр
ненавидел немцев, но за всю войну по роду своей службы он  еще  не  убил  ни
одного и был убежден, что это не так легко сделать. Жорка пять минут  назад,
не задумываясь, убил человека, вытолкнув его на бруствер, полоснув  очередью
из автомата. И хотя Скляр понимал, что Жорка не мог сделать  иначе,  и  хотя
знал, что самого его, Скляра, могла  убить  пуля  этого  власовца,  все-таки
жутью веяло от того, что произошло  на  глазах:  стоило  нажать  спуск  -  и
человека нет, будто он и на свет не рождался.
   Рядом со Скляром, бережно прислонив к  ногам  вещмешок,  в  котором  были
прицелы, сидел наводчик Вороной, оглохший, весь ушедший в себя, и машинально
грыз сухарь, трудно глотая. Он не слышал ни выстрелов, ни рассказа Жорки, он
был контужен и в своей глухоте плотно окружен тягучим звоном в ушах; изредка
на остановившиеся глаза его набегала теплая, сверкающая влага.  Он  промокал
глаза рукавом шинели  и  смотрел  на  расплывающийся  сухарь  в  испачканных
оружейной смазкой пальцах.
   - Что у вас с  глазами?  -  воскликнул  Скляр  с  жалостью.  Наводчик  не
расслышал его слов, не угадал их смысла и, не ответив на  вопрос,  прошептал
дрожащими губами:
   -Лейтенант-то... лейтенант...  мальчик  ведь...  Школьник...  Свой  паек,
табак солдатам отдавал. До-об-рый был...
   Скляр вспомнил юное, застенчивое, краснеющее лицо Прошина,  и  щегольские
хромовые сапожки, и  длинную  шинель,  и  веселый,  звенящий  голос  команд,
вспомнил, что его уже нет, что остались лишь знаки  его  жизни  на  земле  -
погон да полевая сумка, и,  ища  виновников  этой  смерти,  внезапно  гневно
оглянулся на двух толстозадых ездовых, что давеча трусливо  приседали  около
коренников, а сейчас шептались, прижимаясь к стене окопа.  И  с  неудержимым
бешенством он протянул к их крепким, крестьянским лицам маленький кулачок  и
закричал в неистовстве:
   - Дураки! Трусы! Погубили лейтенанта! Вам морды... морды  набить!..  Если
бы не вы, дураки окаянные, мы бы успели. Извозчики!
   - Ты зачем? Ты для чего? - испуганно забормотали ездовые,  отстраняясь  и
потупя глаза. - Мы разве виноваты...
   - Скляр! - строго окликнул Ермаков, подходя  к  солдатам.  -  Что  такое?
Прекратить! Почему до сих пор Вороной здесь? Отвести в землянку для раненых.
Остальные за мной!
   Беглым огнем по высотке и деревне били танки.
   - Давай, давай, ребята, сюда! - махнул рукой  Орлов,  шагая  по  траншее,
высокий, гибкий,  в  туго  перепоясанном  крест-накрест  ремнями  кителе,  в
сдвинутой набок фуражке. - Будем воевать в пехоте! Не привыкли?  Ничего!  Ко
всему нужно привыкать. - И, выругавшись, пошутил: - Ну  и  ездовые  у  тебя,
Ермаков! Как тараканы беременные! Еще с кнутами пришли!
   Когда же они вдвоем распределили людей по оголенным траншеям первой роты,
когда, осыпанные землей разрывов, пробивались назад, переступая  через  тела
убитых, когда из мелких ходов сообщения им открывалась картина боя,  Ермаков
впервые ясно почувствовал, что батальон долго продержаться не сможет.
   Впереди опушки леса немецкие танки  стояли  на  овсяном  поле,  метрах  в
восьмистах от высоты, и не двигались, только  медленно  поворачивали  башни,
почти одновременно выбрасывая огонь выстрелов.
   И может быть, именно то, что перед танками не было препятствия - реки,  а
лежало открытое поле, усеянное копнами, меж  которых  перебегали,  падали  и
ползли, стреляя из автоматов,  люди,  -  именно  это  говорило  о  том,  что
положение батальона тяжело  и  очень  серьезно,  если  не  гибельно.  Теперь
Ермаков искал надежду не  только  в  себе,  но  и  в  тугой  фигуре  Орлова,
решительно шагавшего по стреляным гильзам, - Орлов то и  дело  покрикивал  с
азартной шутливостью:
   - Ну как, ребята? Патроны беречь! Иванов, чего тылом ныряешь?  А?  Ха-ха!
Стоять! Гранаты беречь, как жену от соседа. Беречь!
   Нет, оно еще жило, тело полуразбитого батальона,  оно  боролось,  оно  не
хотело умирать и не верило в свою гибель, как  не  верит  в  преждевременную
смерть всякое живое дыхание.
   Люди не отвечали, не улыбались этим неказавшимся  сейчас  грубыми  шуткам
Орлова, один Жорка весело ухмылялся, нежно  щупая  распухший  нос.  Усталые,
небритые, с грязными лицами, солдаты жадно  встречали  взгляды  офицеров,  и
было в этих взглядах невысказанное: "Вот держимся! А как дальше?"
   И хотя все знали, что отступать  некуда,  батальон  окружен  и  нет  даже
маленького пространства, которое могло бы спасти, куда можно было бы  отойти
в невыносимом положении разгрома, - как ни странно, это  пространство  почти
всегда  занимает  местечко  в  душе  солдата,  -  ожидающие  взгляды  людей,
скользнув  по  лицам  офицеров,  украдкой  устремлялись  назад,  на  горящую
деревню, где  учащались  разрывы  снарядов,  треск  автоматов,  и  в  глазах
мелькало выражение тоски.
   - Что ж, товарищ старший лейтенант? Нет  дивизии.  Очумели  там?  Или  не
знают? - с подавленной злостью спросил пожилой плечистый пулеметчик,  рывком
расправляя ленту, и тут же заученно пригнул голову.
   Бруствер рвануло грохотом и звоном: как метлой смахнуло землю в  траншею,
ядовитой гарью забило легкие. Орлов крикнул:
   - Меняй позицию! Все пулеметы пристреляли, сволочи! Чаше меняй позицию!
   - Так что же? -  по-прежнему  насмешливо  спросил  пулеметчик,  отряхивая
землю с пилотки. - Как же дивизия-то?.. Или впустую все?
   - Когда убиваешь немца, который стреляет в тебя, -  значит,  не  впустую.
Родину не защищают впустую! - вдруг спокойно, очень спокойно сказал  Ермаков
и непроизвольно улыбнулся чуть-чуть. - Скоро будет  легче.  Легче!  Осталось
немного терпеть! Дивизия будет здесь, в Ново-Михайловке! Немного осталось!
   - Вон как! Сообщение разве какое есть? - недоверчиво хохотнул  пулеметчик
и опять злым  рывком  продернул  ленту.  -  Что-то  вроде  артподготовки  не
слыхать...
   -  Час  назад  дивизия  перешла  в  наступление.  Отсюда   не   услышишь.
Витьковский! Еще раз сообщить всем в роте, что дивизия перешла в наступление
час назад! - неожиданно для самого себя приказал Ермаков, ужасаясь тому, что
он приказывает, и повторил, прямо  глядя  в  расширенные,  невинно  голубые,
немигающие Жоркины глаза: - Бегом сообщить всем! Всем!..
   И, не сказав ни слова, Витьковский побежал по траншее, а  Орлов  рванулся
следом, бледнея, крикнул: "Назад!" - однако Ермаков крепко сжал его  каменно
напрягшуюся руку, укоряюще остановил: "Подожди!"
   Это была ложь, но это была и надежда. Надо было жить и верить,  верить  в
то, что могло наконец быть, что еще не свершилось,  но  в  чем  непереносимо
страшно было сомневаться. Создав эту ложь, он  сам  удивился  тому,  что  не
испытывал душевных мучений и угрызений совести: эта ложь должна  была  стать
правдой через час, через два,  через  десять  часов,  той  правдой,  которая
помогала из последних сил еще держать здесь истерзанный батальон.
   - Ты что, с ума съехал, дьявол? - яростно крикнул Орлов. - Ты  понимаешь,
что это такое?
   - Все понимаю. Если батальон погибнет,  то  с  верой.  Без  веры  в  дело
умирать страшно, Орлов. И тебе... и мне... Ради жизни этого  же  пулеметчика
сказал. Передай в роты, что дивизия  перешла  в  наступление.  Сам  передай.
Или... -  он  посмотрел  в  глаза  Орлова,  -  я  передам.  Сколько  у  тебя
коммунистов? В этой роте на высоте?
   - С парторгом было девять человек. Сколько осталось -  не  знаю.  Парторг
убит утром...
   Он не договорил: навстречу, задевая плечами  края  траншей,  запыхавшись,
обливаясь потом, бежал связной Скляр.
   - Ну что? - вскинулся Орлов. - Что еще?
   -  Вас...  вас  обоих  Бульбанюк  просит,  -  зачастил  Скляр,  поправляя
сбившийся ремень. - Все обстановку спрашивает. А там уж  места  для  раненых
нет.
   - Иди, Коля, на капэ, звони  в  роты,  -  проговорил  Ермаков  и  добавил
грустно: - Я схожу к Бульбанюку Нельзя жить без надежды, друг, нельзя...
   Немецкий обшитый тесом огромный блиндаж был битком набит ранеными,  везде
лежали и сидели, душно пахло шинелями, кровью и йодом; в  глазах  мельтешило
от белых бинтов, этого цвета слабости и боли.
   Когда он вошел, внешне бодрый, в аккуратно застегнутой шинели,  пропахшей
порохом, в его карих  глазах,  похоже,  теплилась  улыбка  ясного  душевного
спокойствия и губы тоже чуть-чуть улыбались, готовые для слов, с которыми он
шел сюда. Он вроде бы внес с собой свежую частицу боя, горевшего за  дверями
блиндажа,  и  тогда  раненые  зашевелились,  зашуршали  соломой,  беспокойно
всматриваясь в этого стройного, незнакомого многим молодого  артиллерийского
капитана. Дюжий, изможденный лицом санитар-старшина -  окровавленные  рукава
его гимнастерки были засучены до локтей - на минуту перестал перебинтовывать
стонущего на полу паренька,  повернулся  к  вошедшему  с  равнодушным  видом
человека, знающего недорогую цену жизни на войне, оглянул Ермакова тускло  и
снова заработал неторопливо волосатыми руками. В блиндаже наступила  тишина,
лишь подымались головы из гущи тел.  И  кто-то  -  две  ноги  были  замотаны
бинтами - спросил осторожно