а  батарея.
Поэтому... почему солдат не посадить на станины? Люди  по-глупому  бегут  за
орудием... Я слезу.
   Он вынес ногу на ступеньку, однако Ермаков властно взял  его  за  локоть,
посадил на место.
   - Прошин, вы стихи никогда не писали?
   -Нет.
   - Так вот. Всю войну мне пришлось воевать рядом с пехотой. Вам ничего это
не говорит?
   -Нет.
   - Это наверняка ваше любимое слово, -  Ермаков  усмехнулся,  -  два  раза
подряд "нет". Хуже не бывает сонного пехотинца. А мы  с  вами  сейчас  почти
пехотинцы. У вас никто не дремал на станинах,  не  падал  ночью  под  колеса
орудия?
   -Нет.
   Ермаков рассмеялся:
   - Вы мне временами нравитесь своим упрямством, Прошин.
   - А вы мне, а вы... нет, товарищ капитан.
   - Вот спасибо. Благодарю за откровенность. Это уже мужской разговор.
   Подрысил  Жорка,  притер  лошадь  вплотную  к  передку,   поинтересовался
вкрадчиво:
   - Товарищ капитан, часы как у вас - точно ходят?
   - А что?
   - Часики ручные в  окопе  нашел.  Лежат  и  идут  себе.  Вот  посмотрите,
фрицевские.
   Жорка  перегнулся  в  седле,  протянул  нагретые   в   ладони   часы   на
металлической браслетке, круглые, сверкнувшие фосфорическим  циферблатом.  И
Ермаков, вспомнив сливочно-белую склоненную шею, острые,  прижатые  к  груди
колени убитого в окопе немца, спросил почти равнодушно:
   - Часы у вас есть, Прошин?
   - Нет и не надо.
   - Не бойтесь. Думаете, возьмете вещь убитого - убьет самого? Так?
   - Возможно.
   - Мертвецы не  самое  страшное  на  войне.  Страшно  другое...  -  сказал
Ермаков.
   Впереди, в глубине леса, прошил тишину тонкий стрекот автоматной очереди,
оборвался, и где-то справа ответил ему отдаленный бой пулеметов; Прошин, как
бы не обращая внимания на выстрелы, спросил:
   - Что самое страшное?
   - Договорим когда-нибудь. За стаканом водки. К сожалению, нам  мешают,  -
ответил Ермаков. - Жорка, возьми часы. Подари наводчику  Вороному  Ручищи  у
него крепкие! И гамлетизм ему не свойствен. Давай коня!
   Ермаков поскакал  вперед  по  безлюдной,  чудилось,  дороге  среди  леса,
пришпоривая лошадь, теперь все время слыша справа за  лесом  отдаленный  бой
пулеметов.
   Вдруг из темноты закричали приглушенно:
   - Стой! Кто такие? Куда леший несет?
   И кто-то даже схватил за повод, выругавшись.
   - Артиллеристы. Какая рота? Где комбат?
   - Впереди...
   Ермаков направил лошадь к обочине,  впритирку  к  кустам,  стал  обгонять
скрипевшие  повозки  хозвзвода,  повозки  минометчиков,  рассеянную,  далеко
растянувшуюся колонну, - его то  и  дело  негромко  окликали,  -  и  наконец
выбрался на свободную дорогу и скоро нагнал нескольких всадников, в середине
которых ехали Бульбанюк и Орлов.
   - Какая обстановка, майор?
   - Вот мозгуем над обстановкой, - ответил Бульбанюк густым голосом.  -  Ты
кстати. Давай присоединяйся. Одна голова хорошо... Вот так. Справа, слышишь,
пулеметики?  Слышишь?  Это  Максимов.   Слева   тоже   автоматики   легонько
разговаривают. Но так себе, слабо. Ну так  вот.  Похоже,  глубоко  в  тыл  к
немцам едем. Оборона тут слабенькая, с разрывом была. Вот  так  проясняется.
Ну, нам бой давать надо в районе Ново-Михайловки. А какой пес знает, тихо ли
до нее дойдем? Ну? Как же? Может, рванем вправо через лес  да  и  ударим  по
флангу? Вот так. Ну, давай размышляй. Тут короче будет.
   Майор замолчал, обратил белеющее  лицо  к  Ермакову,  и  тогда  Орлов,  с
нетерпением ерзавший в седле, сплюнул, поцыкал больным зубом,  заговорил  не
без раздражения:
   - Оборону прорвали? Прорвали! Людей положили? Положили! Немцы не понимают
сейчас, сколько нас, куда двигаемся и зачем. Пока они в себя не пришли, надо
в тылу у них бой завязывать - в Ново-Михайловке или  еще  глубже.Только  так
создадим впечатление серьезного прорыва. Так я понял  приказ,  Бульбанюк?  А
назад по лесам мы всегда выйдем к Днепру. А если наши с фронта двинут, то  и
выходить не придется... Соединимся.
   - Н-да! Золотая твоя ухарская  голова,  -  неопределенно,  но,  казалось,
слегка осуждающе проговорил  Бульбанюк.  -  А  ты  как  думаешь-размышляешь,
капитан?
   - Думаю, Орлов прав. Чем дальше в лес, тем больше дров, - ответил Ермаков
полусерьезно. - Если же идти к флангу напрямик, вряд ли пройдем без дороги с
орудиями.
   - Н-да! - произнес Бульбанюк и долго не  отвечал,  покачиваясь  в  седле,
точно заснул; потом выговорил тихо: - Ну, вроде поразмышляли. Вперед идем...
Вот так. Вперед. - И, выпрямляясь, осторожно подал команду: - Под-тя-ни-ись,
братцы!
   - Подтянись! - прошелестело по колонне.
 
 
 
   Глава седьмая
 
   Приняв решение, Бульбанюк время от времени задерживал  колонну,  поджидал
разведчиков. Связной  от  разведки  коротко  докладывал,  что  впереди  пока
спокойно; офицеры сдержанными голосами отдавали команды, подтягивали роты, и
батальон опять двигался по узкой, дороге, сжатой непроницаемой  тьмой  леса.
Старший лейтенант Орлов, то объезжая роты, то вновь присоединяясь  к  голове
батальона, забыв про зубы, развеселился, курил в  рукав,  вместе  с  запахом
дыма тянуло от него сладковатым душком самогона.
   - Знаешь, капитан, - говорил он шепотом, - Бульбанюк-то  у  нас  странный
тип. В санитарах - ни одной  женщины.  Были  две  -  услал  в  полк,  твердо
убежден, что женщины мешают воевать! Говорят, у тебя,  капитан,  хорошенькая
пепеже в батарее? Слухи верны?
   - Если верить слухам, то ты пьяница, бабник и вообще пропащий человек,  -
сказал Ермаков. - Верить?
   - Врут, стервецы! - проговорил зло Орлов и сплюнул. - Вот языки! Пропащий
человек! Верно, войну я начал капитаном! Потом на  Северо-Западном  -  плен,
два побега и всякая штука. В Сталинграде воевал солдатом.  Котельников  брал
лейтенантом. А Сумы - старшим лейтенантом. Ну  а  Берлин  -  подполковником,
пожалуй? - Он рассмеялся. - Земля крутанулась для меня  в  обратную  сторону
Неясно, наверно?
   - Почти ясно. Но не совсем.
   - Полюбилась мне на Северо-Западном фронте одна  девчушка.  Была  в  моем
батальоне... Девочка совсем. Санинструктор, Верочка.  Из  Ленинграда.  Ну  и
вышла, понимаешь, неприятная история с одним адъютантом. Терпеть его не мог.
Карьерист из молодых, с тепленькими глазами. Приезжает он как-то с  приказом
взять Верочку в дивизию... Та в слезы. А я сгоряча выскочил  из  землянки  с
ТТ. Выпустил бы в него обойму, если бы не командиры рот. Повисли на руках...
Я говорю: "Ладно", - отдал кому-то ТТ и раза два смазал адъютанта по  морде.
Ну а тот раздул историю... Не столько из-за Верочки избил эту тыловую амебу,
сколько из-за того, что на подхалимских докладах  делал  карьеру  на  войне,
стервец! Есть на войне, Ермаков, одна вещь,  которую  не  прощаю:  на  чужой
крови, на святом, брат, местечко делать! Ну а Верочку забыть не  могу..  Ох,
стервецы, опять зуб! Я сейчас.
   Орлов хлестнул коня, исчез где-то в глубине колонны, и Ермаков  некоторое
время ехал один, приотстав от  Бульбанюка,  качающегося  впереди.  Из  сырой
непроглядности леса, обступившего  эту  чужую,  незнакомую  дорогу,  неясно,
горько повеяло шершавой тревогой,  и  с  тоской  вспомнились  ему  холодные,
вздрагивающие губы Шуры: "Тебя убьют". Он знал о том, что  она  любила  его,
пожалуй, больше, чем надо, и хотя понимал, что близость между ними  была  не
очень серьезна, не чувствовал вины перед ней, не признавая на  войне  ложных
образцов добродетели.
   Когда снова подъехал Орлов, дыша самогоном, Борис спросил:
   - Ну а как она?
   - Она? - Орлов сразу не понял. - Кто она?
   - Ну, Верочка, - грубовато напомнил Ермаков.
   - Она? Меня разжаловали... а она... под крылышко к адъютанту..
   - Сто-ой! - раздалась  приглушенная  команда  спереди.  Оба  одновременно
припустили рысью лошадей и сейчас же остановили их перед группой  всадников,
загородивших дорогу. Луна встала над лесом, пронизывала чащу  ледяным  синим
светом. Несколько пеших людей, придерживая автоматы  на  груди,  негромко  и
поочередно докладывали Бульбанюку, который, досадливо кряхтя, слез с лошади,
потер замлевшие колени, с недовольством спросил, выпрямившись:
   - Вы что тут меня успокаиваете? Сам слышу, что тихо! Вы мне  всю  деревню
прощупайте, по домику! Ясно! А потом докладывайте! Давай, давай вперед!
   Бульбанюк сердито посмотрел  на  луну,  повернулся  квадратной  спиной  к
разведчикам, при лунном свете его лицо  было  зеленым,  жестким.  Разведчики
прошли несколько метров бесшумными щупающими шагами, канули в чащу, угрюмую,
сизо-дымчатую в своем жутковатом осеннем молчании.
   - Разреши-ка мне с разведчиками? Все наизнанку выверну!  -  сказал  Орлов
обещающе. - Ну?
   - Ты что? - спросил Бульбанюк и приблизил лицо к лицу Орлова. - З-зубы?
   - Зубы стервецы, - виновато ответил Орлов.
   - Я т-те покажу зубы, - внезапно рассвирепел Бульбанюк. - Марш  к  ротам!
Развернуть роты в цепь. И  вперед.  Марш!  Артиллерист!  -  Он  обернулся  к
Ермакову. - Подтяни-ка орудия сюда. Быть наготове. Слезай. И-за мной.  Коней
оставить тут.
   - Передать: орудия сюда! - приказал Ермаков  по  колонне  и  спрыгнул  на
землю, торопливо пошел следом за Бульбанюком.
   Краем выплыв из-за деревьев, луна светила на дорогу, и в  чаще  угрюмо  и
тускло заблестели влажные стволы голых осин. Мертвенным металлическим светом
был облит весь лес. Печалью, ощутимой утратой несло от шелеста  листьев,  от
холодной накаленной луны, от черных теней заброшенной этой дороги. Куда вело
все? Где был конец этой осенней ночи?
   Не сказав друг другу ни слова,  миновали  кусты,  увлажненные,  нагие,  и
разом остановились.
   Лес кончился... И впереди везде  был  этот  беспокоящий  лунный  свет:  в
пустынных полях, в извивах латунно неподвижной реки, за темными стогами,  на
деревянном мостике и в мертвых стеклах тихой деревни, разбросанной за рекой.
Не слышно было ни лая собак, ни скрипа колодца, не пахло  дымом  в  студеном
осеннем воздухе. Все цепенело, молчало под луной, и  только  стаей  голодных
мышей полз ветер в стерне.
   - Вот она. Ново-Михайловка, - вполголоса произнес Бульбанюк. -  Вот  она.
Нет, ничего не слышу... И ничего башкой не соображаю. - Сел на пенек, крепко
потер двумя руками лицо, скривил губы. - Никого? А с кем воевать? Ну, братец
ты мой, дела-а!..
   Задумчиво играя кнутом, Ермаков вглядывался  в  безмолвные,  холодные  от
лунного  света  поля,  в  эту  безжизненную  деревню,  пусто  отблескивающую
стеклами, и, смутно ощущая тревогу странной этой тишины, спросил:
   - Разведку подождем?
   Через сорок минут разведка  вернулась  и  сообщила,  что  Ново-Михайловка
совершенно пуста, лишь в одной хате нашли полуслепую,  лет  под  восемьдесят
старуху, которая ничего толком  не  понимала,  ничего  не  могла  объяснить,
плакала, ползала по хате и все искала какую-то Тасю, и осторожный  Бульбанюк
после мучительного раздумья отдал приказ: занять деревню.
   Батальон вошел в Ново-Михайловку.
   Луна вольно и светло  заливала  пустынные  улицы,  сквозные,  заброшенные
сады, беленькую церковку, огромный парк на окраине деревни;  в  глубине  его
виднелось здание синеющей меж ветвей крышей.
   Ермаков  вел  орудия  в   растянутой   колонне   первой   роты.   Посреди
Ново-Михайловки,  на  перекрестке  дорог,  рота   задержалась,   послышались
невнятные голоса, и колонна стала обтекать что-то  широкое,  угольно-черное,
Ермаков подъехал ближе. На перекрестке тяжело и прочно стоял немецкий  танк,
верхний люк был открыт, из него слабой полосой струился электрический  свет.
На броне борта опасно лежали четыре железные лепешки -  мины.  Двое  солдат,
взобравшись   на   танк,   с   интересом   заглядывали   в   башенный   люк,
переговаривались:
   - Как это он его оставил? Целехонький...
   Один смело отодвинул ногой мину, выбил каблуками дробь, крикнул сверху:
   - А ну, ребя, кто есть шофер?  Садись!  Там  бутылок  вагон  и  маленькая
тележка! Легко воюют!
   Было нечто лихое, бездумное в  этом  веселье,  и  засмеялась  пехота,  но
тотчас кто-то, вздохнув,  сказал:  "Дуришь,  Матвеев",  -  и  тогда  пожилой
лейтенант-пехотинец решительно скомандовал:
   - Все от танка!
   Ермаков вернулся к орудиям с  обострившимся  ощущением  неопределенности:
очевидно, чувство  это  испытывали  теперь  многие.  С  усилием  он  пытался
заставить  себя  думать,  что  все  идет  хорошо,  все  идет  как  надо,  но
беспокойство не проходило.
   Бульбанюк расположил штаб батальона в просторном, окруженном пристройками
белом доме липового парка. Здесь до войны,  по-видимому,  была  школа.  Роты
окапывались на окраинах. Ермаков приказал установить орудия в  конце  аллеи,
зарыться в землю, затем долго  ходил  по  скату  холма,  глядел  на  смутную
громаду леса, где должен быть  правый  фланг  немецкой  обороны  и  которого
словно бы не было.
   Штаб батальона занял самую большую комнату в доме. Тут  было  накурено  и
людно. На  столе  бесшумно  горели  синими  огнями  немецкие  плошки,  четко
повторялись во множестве зеркал, блестевших  на  стенах.  Ермаков  удивился,
увидя себя наперекрест отраженным в этих льдистых провалах  зеркал,  которые
были, вероятно, собраны сюда со всей деревни. Перчатки, черные и  узкие,  по
виду женские, затоптанные валялись в углу. Там,  около  двух  ящиков,  среди
хаотично разбросанных ярко-красочных  обложек  журналов  и  тоненьких  книг,
выстроились на полу ряды пустых бутылок.
   Сквозь  махорочный  дым  слабо  пахло  духами  и  чем-то  еще  -   чужим,
сладковатым, конфетным.
   "Публичный дом, что  ли,  тут  был?"  -  определил  Ермаков  и,  встретив
понимающий веселый взгляд Орлова, сел на ящик, который был  распечатан:  под
разорванным целлофаном  загадочно  мерцало,  тускло  переливалось.  Хмурясь,
Борис достал оттуда новенький Железный крест, подбросил на ладони,  подумал:
"Был штаб или что-нибудь в этом роде", - поднял глаза и  увидел  в  зеркалах
брезгливое лицо Бульбанюка, читающего какие-то бумаги.
   - Вот дармоеды! На русском языке пишут! - густо проговорил  Бульбанюк  и,
вдвое сложив, крепкими пальцами порвал бумагу. - Все собрались?
   - Все, все, - оживленно сказал Орлов, подвигая к себе красочный журнал на
столе.
   В комнате уже стало душно. Здесь  собрались  командиры  рот,  молоденький
офицер-корректировщик из артполка, молчаливый минометчик-лейтенант в  очках,
радист, штабные телефонисты - кто искоса,  кто  мрачно,  но  все  неспокойно
оглядывались на зеркала. Было такое чувство, что все  обнажено  вокруг,  что
ничего не скроешь в  этой  раздевающей  людей  комнате,  и  пожилой,  грязно
обросший щетиной пехотный лейтенант с наигранной решительностью сказал:
   - И выбрали же вы штаб, Орлов! Как баня!
   - Как без штанов стоишь!  Верно?  -  излишне  громко  отозвался  Ермаков,
чувствуя пошлость этой  остроты,  понимая,  что  надо  как-нибудь  разрядить
обстановку для всех, в том числе и для самого себя.
   Бульбанюк сурово посмотрел на  Орлова,  никак  не  обратившего  на  слова
лейтенанта внимания, ничего не сказал ему, в раздумье кивнул командирам рот:
   - Коротко. Думаю  так.  Пока  разведка  окрест  леса  прощупает,  малость
передохнем. Нащупают немца или не нащупают, через часок двинем на север,  во
фланг немецкой обороне. Завяжем бой. Всё. Вопросы есть?
   Вопросов не было.
   - Можно идти. По ротам. Приказания через связных. По-прежнему оглядываясь
на зеркала, командиры рот молча начали выходить. Вышли и  связные  в  другую
комнату. Стало тихо и пусто. И тогда Ермаков  ясно  понял,  почему  угнетала
всех и его самого эта неопределенность положения. Батальон искал боя, а  боя
не было. И это было самое страшное, что могло быть на войне.
   Бульбанюк сидел неподвижно, сжав кулаки на столе, тяжелым взглядом глядел
перед собой. Он не замечал ни зеркал, ни телефонистов,  ни  курившего  рядом
Ермакова, думал о чем-то  своем.  А  Орлов  снял  фуражку,  щуря  нестерпимо
зеленые глаза, довольный, провел рукой по цыганским, колечками,  волосам  и,
листая журнал, фыркнул, одна опухшая щека смешно скосилась.
   - Стервецы, - сказал он, - одни голые бабы! Тьфу, чтоб тебя черти съели!
   Но журнал долистал до конца, заложил руку за шею,  с  хрустом  потянулся,
выдохнул воздух: п-х-х-ха, так, что замигали огни плошек.  Затем,  вроде  от
нечего делать, лениво взял какой-то листок на столе, поднял красивые  брови,
поманил Ермакова пальцем:
   - Посмотри-ка...
   Тот взглянул. На ватмане карандашом была нарисована  хорошенькая  женская
головка - большие внимательные зрачки, нежный, невинный подбородок,  полные,
как бы обиженно и недоуменно полуоткрытые  губы.  Внизу  наискось  -  тонким
почерком: "Генька!! Помни 21 августа!!!" Ермаков  долго  рассматривал  косую
подпись, стараясь понять смысл всего этого, и вяло спросил Бульбанюка:
   - Видели?
   Словно очнувшись, Бульбанюк неприязненно покосился  на  рисунок,  перевел
узкие глаза на Орлова, замедленно сказал:
   - Вот так, начальник штаба, передай командирам рот: удвоить посты. Никому
не спать. Ни одному человеку не спать.
   И кулаком несильно стукнул по столу, зеркала  вокруг  согласно  повторили
это движение.
   - Передам, - лениво сказал Орлов и подмигнул Ермакову.
   Он подошел к окну, начал перебирать бутылки, аккуратно читая этикетки,  с
разочарованным выражением понюхал горлышко пустой фляги.
   - Хороший коньяк пьют, сапоги!
   Ермаков, сунув руки в карманы, ходил по комнате, от зеркала к зеркалу, из
головы не выходило: "Генька!! Помни 21 августа!!!" И то  ли  оттого,  что  в
зеркалах он все время встречал бесшабашно прищуренный  взгляд  Орлова,  этот
Генька, которого он хотел  представить  себе,  вдруг  показался  ему  внешне
похожим  на  Орлова  -  злой,  гибкий,  с  такими  же  нестерпимо  зелеными,
отчаянными, готовыми ко всему глазами.
   - Пойду к орудиям, - сказал Ермаков и надвинул плотнее фуражку.
   - Давай, - не шевелясь, ответил Бульбанюк. - Часовых удвой.
   Ночь была на переломе - луна еще сияла за деревьями, над тихой  деревней,
а в побледневшем  небе  звезды  сгрудились  в  высоте  и  казались  светлыми
туманными  колодцами.  Парк   сухо   скребся   оголенными   ветвями,   шумел
предутренним ветром - свежо, влажно потянуло с низин.
   В конце парка Бориса настороженно окликнули:
   - Стой! Кто идет?
   - Свои.
   - Кто свои? - испуганно и грозно взвился голос.
   - Капитан Ермаков.
   - А-а, - облегченно произнес часовой.
   Ермаков подошел к первому орудию - запахло сырой землей. Орудие стояло на
чернеющей среди холма вырытой огневой позиции, станины раздвинуты, орудийный
расчет маскировал брустверы; справа и слева чуть слышно скрежетали лопаты  -
копали ровики. Работали в молчании. Часовой проводил  Ермакова  до  огневой,
зашептал в темень кустов: "Лейтенант, лейтенант", - и тут же  отошел,  исчез
за спиной.
   Лейтенант Прошин встретил его возбужденный, отвел  в  сторону,  отрывисто
заговорил:
   - Ничего не понятно, товарищ капитан. Какие-то люди  шляются.  По  дороге
внизу.. и здесь...
   - Какие люди?
   - Минут десять назад какие-то двое прошли. Часовой остановил: "Кто идет?"
Отвечают: "Свои". Подошли.  С  фонариками.  Посмотрели.  "Окапываетесь?  Где
офицер?" Я говорю: "В чем дело?" Один спрашивает: "Где ваш сектор обстрела?"
Я  спрашиваю:  "Кто  вы  такие?"  Другой  отвечает:  "Я  командир   третьего
батальона, не узнаете?" И наседает: "Где  сектор  обстрела,  лейтенант?  Мне
пехоту закапывать нужно". Я ответил, что сектор обстрела еще  неизвестен.  А
он засмеялся: "Эх вы, пушкачи - прощай, родина!" - и  пошли  вниз.  Командир
третьего батальона...
   - Мальчишка! - с таким внезапным гневом сквозь зубы  проговорил  Ермаков,
что Прошин отшатнулся даже. - Никакого  третьего  батальона  здесь  нет!  Вы
поняли?  Здесь  есть  один   командир   батальона   Бульбанюк.   Вам   ясно?
Рас-те-ря-лись! Эх вы!.. Черт бы вас взял совсем!
   - Я думал... - пролепетал Прошин  заикающимся  голосом.  -  Потом  думал,
что...
   - Ничего вы не думали! - со злостью оборвал Ермаков. - Дали бы им