:
   - Как... там?
   Ермаков сказал то, с чем шел сюда, в  чем  нужно  было,  по  его  мнению,
убедить этих людей, для которых исход боя казался более важным, чем для тех,
кто еще  двигался,  стрелял  в  траншеях;  сказал  и  после  неопределенного
молчания услышал в ответ покашливания, стоны, сдержанные голоса:
   - Скорей бы... Мочи нет тут валяться...
   - А патроны есть?
   - Сколько еще держаться нам?
   - Часа два, - твердо ответил Ермаков, опять поражаясь своей  уверенности.
- Немного терпеть осталось.
   - Иди сюда, капитан, - послышался сбоку знакомый голос, и Ермаков  увидел
на нарах майора Бульбанюка.
   Он лежал заметный и здесь, неузнаваемо осунувшийся  за  несколько  часов;
грудь, плотно перебинтованная и вся чисто-белая, тяжело вздымалась.
   Ермаков придвинулся к нарам. Бульбанюк,  слегка  приподнявшись,  встретил
его настороженным, через силу долгим взглядом и, не  выпуская  преувеличенно
спокойного лица Бориса из поля зрения, спросил тихо:
   - Это... все, капитан? Больше... ничего?
   - Все. Это все, -  шепотом  ответил  Ермаков.  Майор  опустил  на  солому
голову, большая рука его слабо зашарила  около  себя  и,  ничего  не  найдя,
бессильно затихла.
   -   Санитар,   -   позвал   он   странно   окрепшим   голосом.    Подошел
санитар-старшина, вытирая ватой пальцы.
   - Санитар, - сказал Бульбанюк. - Вынесите-ка меня в траншею... Душно тут.
Воздухом подышать хочу...
   - Нельзя, - коротко ответил старшина. - Не имею права.
   - Я приказываю. Слышали?  Нет?  Выполняйте...  Пока  я  жив,  я  командир
батальона. Вот так... На воздух...
   Его вынесли  в  траншею,  и  майор  потребовал,  чтобы  его  посадили  на
плащ-палатку, прислонили спиной к стене окопа.  Он  сидел  без  кровинки  на
тронутом оспой лице, жадно заглатывал воздух и смотрел в небо.  Еще  недавно
он овевал всех добротным железным здоровьем человека, прожившего целую жизнь
на полевом воздухе, и сейчас Ермаков, поняв все, негромко сказал:
   - Товарищ майор, не хочу скрывать...
   - Молчи... Знаю. Мне, может, и умереть судьба. А вот людей... людей... не
уберег... Первый раз за целую  войну  не  уберег.  Ничего  не  мог  сделать.
Слышу... - Он передохнул, криво улыбнулся. - Слышу... Дивизия перешла... Ишь
из танков чешут... Эх, капитан, капитан... - Майор закрыл глаза и  замолчал,
будто прислушиваясь к самому себе.
   Ермаков взглянул на курившего у двери блиндажа санитара, сделал ему  знак
отойти в сторону и, выждав немного, сам подошел к нему.
   - Немедленно начинать эвакуацию раненых в деревню. Разыскать хоть  одного
из жителей - и по два, по три человека в хату  За  жизнь  раненых  отвечаете
головой. Мы вернемся.
   -  Прорываться?  Когда?  -  спросил  удивленно  санитар-старшина,  бросая
цигарку под ноги.
   - Пока нет. Но потом - возможно. Ходящих пока не эвакуируйте. Пришлю  вам
двух человек на помощь. Бульбанюка как зеницу ока берегите.
   - И трех часов не вытянет, товарищ капитан. Грудь и живот. Осколки.
   - Капитан! - вдруг чрезмерно внятным голосом  позвал  майор  Бульбанюк  и
открыл глаза; в туманной мерцающей глубине их, борясь  с  болью,  проступило
что-то новое, решенное, незнакомое. - Ермаков... ты вот  что...  подари  мне
свой пистолет. Мой немцы покорежили. Ты себе... найдешь. И  вынь  из  галифе
мой билет. Сохрани...
   Ермаков, не ответив, достал из его  кармана  теплый,  влажный  партбилет,
пахнущий потом и кровью, затем, стиснув зубы, вынул свой пистолет из  кобуры
и протянул старшине.
   - Положите в сумку майора, - сказал он,  представив  себя  на  секунду  в
положении Бульбанюка и не мучаясь тем, что делал.
   Танки пошли в тот момент, когда  Орлов,  охрипнув  от  злости  и  ругани,
кричал в телефонную трубку, чтобы на просочившихся автоматчиков не  обращали
внимания. Звонил командир третьей роты лейтенант Леденец,  сообщая,  что  на
левом фланге в деревню просочились автоматчики, бьют с тыла и вдоль траншей,
в роте создалось положение "хуже губернаторского", головы не высунешь.
   - Че-пу-ха! - кричал Орлов, поставив носок сапога в нишу  для  гранат.  -
Держи хвост пистолетом и не унывай, понял?  Два-три  автоматчика  -  хрен  с
ними, пусть ползают!
   - Да не два-три, товарищ старший лейтенант.
   - Хрен с ними, говорю! Фронт держи! Зубами! А о  тыле  мы  побеспокоимся!
Понял?
   - Танки! - крикнул кто-то в траншее.
   Орлов отшвырнул трубку, в полный голос витиевато  выругался  и  посмотрел
вокруг на возникшее в окопах движение, ударил резко по фуражке, надвигая  ее
на лоб, и выглянул из траншеи. Он выглянул только на миг,  потому  что  весь
бруствер пылился и осыпался, срезаемый пулеметными очередями,  металлический
свист бушевал над траншеей. Однако того, что увидел Орлов, было  достаточно,
чтобы понять: это последняя немецкая атака, это завершение...
   Немецкие танки  с  прерывистым  гудением  зашевелились  в  овсяном  поле,
тяжелые, квадратные, выбрасывая короткие молнии, ползли к  высоте,  подминая
копны и широкими вращающимися гусеницами как бы хищно  пожирая,  пережевывая
пространство между собой и траншеями, в которых замерла первая рота.  Тотчас
же позади танков, на всей скорости выезжая из леса,  начали  останавливаться
крытые брезентом грузовики, с них прыгали немцы,  бежали  по  полю,  мелькая
между копнами.
   И Орлов скомандовал, напрягая сорванный голос:
   - Бронебойщики, готовьсь! Пулеметчики, по машинам!.. Кор-роткими!..
   Жорка Витьковский, деловито вправляя железную ленту в  трофейный  пулемет
МГ, взятый в окопе убитого немца еще на переправе,  полувесело,  полусердито
чертыхался,  косясь  на  второго  номера.  Это  был  рыженький,   остроносый
артиллерист, который словно окаменел с выражением испуга в пестреньких,  как
речная галька, глазах; он шептал:
   - Як же так мы без орудий, а? Що ж  цэ  буде?  -  И  заговорил  доверчиво
совершенно о другом: -Я, понимаешь, конюхом в  колхозе  был.  И  все  ко-они
снятся, ко-они... Як же так?
   - Як же, так же, вак же, - снисходительно передразнил Жорка,  подмигивая.
- Дрейфишь, бродяга? Наложил пол-ным-полна коробочка. Вот мы сейчас им дадим
жизни!
   Остро прищурив светлые глаза, он выпустил длинную очередь трассирующих по
прыгающим  с  тупорылого  грузовика  немцам,   закричал   что-то   азартное,
отчаянное, перемешивая в этом  крике  бродяг,  проституток  и  шибздиков,  а
паренек  с  чувством  непрочности  двумя  руками  сжимал  железную  коробку,
ослепленно моргая желтыми  ресницами.  Будто  опаляющий  ветер  поднялся  от
ревущих танков, от пулеметов, от разрывов на брустверах, от учащенных ударов
противотанковых  ружей,  от  неразборчивого  Жоркиного  крика,  поднялся   и
обрушился гибельно на голову паренька.
   Траншеи не было видно в дыму, в облаках  взметавшейся  земли  и  пыли,  и
только беспрерывно высекались красные длинные искры. Но все же Жорка,  меняя
ленты, упорно пытался взглядом найти в серой мгле знакомую  фигуру  капитана
Ермакова: за жизнь его он отвечал даже сейчас.
   Сам Жорка жил нехитро и бездумно, как птица, и меньше всего думал о себе.
Он не привык серьезно думать о себе: не закончил девять  классов  -  надоело
сидеть за партой,  корпеть  над  алгеброй,  глазеть  на  доску,  бросил,  не
задумываясь, школу, поступил на курсы шоферов и потом два беспечных года  до
войны носился по улицам Харькова на такси, насвистывая модные танго и  нагло
подмигивая возле светофоров знакомым милиционерам. После субботних вечеринок
у многочисленных приятелей он просыпался по  утрам  с  болевшей  головой  и,
чувствуя свою вину, целый день не глядел  в  укоряющие  глаза  молчаливой  и
робкой матери. Отца у него не было, не было ни  братьев,  ни  сестер,  и  он
любил мать той особой любовью, которую называл уважением. По  ее  совету  он
очень рано женился на милой, курносенькой,  без  памяти  влюбленной  в  него
продавщице  Марусе,  но  по-прежнему  дружки-шоферы   затаскивали   его   на
вечеринки, он тоже не мог обойтись  без  них,  и  дома  повторялись  горькие
упреки, слезы, которых он терпеть не  мог,  и,  наконец,  прощение,  -  жена
всегда прощала его, как, впрочем, и мать.
   Мать умерла в эвакуации от истощения,  и,  узнав  это,  он,  растерянный,
непримиримо  разозленный  на  жену  за  то,  что  не  сумела  сберечь  мать,
решительно написал ей, что любви между ними нет и не будет, и писем на фронт
просил не писать. Но письма-треугольнички  приходили  все  чаще,  и  на  них
дрожащим почерком было выведено: "т. Витьковскому Жоре", а он  рвал  их,  не
читая.
   На войне  пули  и  осколки  летели  мимо  белокурой  его  головы,  он  не
задумывался, убьют его или ранят, воевать было интересно и легко, а  смерть,
простая, как глоток воды, не хитрила с ним, не  играла,  просто  он  обладал
спокойным воображением.
   - Шибздики! Да-вай! - кричал  Жорка  сквозь  торопливую  дробь  очередей,
возбуждаясь от грохота боя, от жаркой гари раскаленного пулемета.
   Телефонисты невнятно и глухо шумели за спиной на  дне  окопа,  он  слышал
между очередями, как они в  два  голоса  кричали,  что  старшего  лейтенанта
Орлова рядом нет, а его требовали, вызывали к аппаратам из рот,  минометчики
докладывали,  что  один  "самовар"  накрыло,  и  Жорка   краешком   сознания
догадывался, что началось главное. Однако не было теперь времени рассмотреть
происходившее сейчас на окраинах горевшей деревни.  Он  слышал  только:  там
везде рвали воздух снаряды, высоко завывая, гудели моторы, стрельба особенно
накалилась сзади - и появилось смутное ощущение взгляда в спину.
   Жорка видел  перед  собой  это  овсяное  поле,  ползущие  танки,  фигурки
прыжками бежали меж желтых копен, и он испытывал  жгучие  толчки  в  сердце,
когда пулеметные трассы врезались в эти фигурки  и  они  падали,  оставались
лежать на стерне.
   Он радовался, что убивал этих людей, которые хотели погубить его и  всех,
кто стрелял из траншеи. Он страшно радовался тому, что убивал немцев  из  их
же оружия - послушного ему МГ, он никогда  не  ощущал  такого  мстительного,
поглощающего все его существо чувства - в ушах грохотом  отдавалась  горячая
дрожь раскаленного пулемета.
   А паренек с пестрыми, как речная галька, глазами уже не моргал ресницами,
не держал коробку; опустив лицо, он сползал в  окоп,  незащищенно  прикрывая
ладонью-ковшиком голову, непрочно щупая землю ослабевшими ногами,  а  другой
рукой вяло цеплялся за Жоркину шинель.
   - Держи ленту! Наложил! -  крикнул  Жорка  насмешливо  и  пьяно,  толкнул
паренька ногой и поразился тому, что увидел.
   Паренек сидел, прислонясь спиной к траншее, по-птичьи свесив набок голову
на слабой шее, в профиль лицо было  задумчивым,  усталым  и  спящим...  Лишь
темное  пузырящееся  пятнышко  возле  виска  открыло   Жорке   тайну   этого
спокойствия.
   "А  я  конюхом  был",  -вспомнил  Жорка  доверчивый,  искательный   голос
паренька, и стало смутно и жутко: голос еще звучал, но его уже не  было.  "А
мне, знаешь, все ко-они, ко-они снятся".
   Жорка несколько секунд не мог поднять  головы,  глядя  то  на  вялую  шею
затихшего в окопе паренька, то  на  телефонистов,  что-то  орущих  в  трубки
одичавшими голосами. Он слышал: близкие пулеметные очереди взбивали бруствер
над головой, взвизгивали остро, пронзительно, и, хотя было ясно, что пулемет
заметили и пристреляли,
   Жорка все же вынырнул из траншеи, уверенный, что пули ложатся не  слишком
кучно и прицельно, как это кажется снизу, из окопа.
   Танки подползали к подножию высоты, и он видел теперь их черные, широкие,
наклоненные лбы с траурными  крестами,  тупые  башни,  плещущие  пулеметы  и
длинные стволы орудий, бегло выталкивающие огонь. Вся высота огненно  кипела
в круговороте разрывов, и вибрирующий  рев  моторов  мгновенно  вытеснил  из
Жоркиного сознания  остатки  воспоминаний  об  убитом  пареньке  с  пестрыми
глазами.
   Он послал неприцельную очередь в лоб этой ползущей брони, поискал глазами
то живое, ненавистное, что бежало и стреляло позади танков, и,  найдя,  даже
всхлипнул, засмеялся от облегчения и радости, припал к МГ потной щекой.
   Ему страстно хотелось думать, что это он и несколько ручных пулеметов  на
флангах роты задерживают атаку немцев, отсекают  пехоту  за  танками  и  тем
самым замедляют  их  движение.  Однако  это  было  не  так.  Немецкая  атака
замедлилась на флангах, ее удар  был  направлен  на  центр  роты,  на  самую
высоту, где немцы,  не  ошибаясь,  предполагали  местонахождение  командного
пункта. Жорка увидел, как три  танка  вырвались  углом  вперед,  вползли  на
высоту, завывая моторами; короткие трассы вонзались в бугры траншеи, взрывая
землю.
   Там часто хлопали противотанковые ружья, но звук их  казался  игрушечным,
фиолетовые огоньки лопались на броне,  а  танки  двигались  и  двигались  по
скату, точно на дыбы вставали. И Жорка, размазывая  пальцами  по  лицу  пот,
всхлипывая в бессилии, угадывая, что  именно  там  сейчас  капитан  Ермаков,
кричал:
   - Дав-вай! Дав-вай!.. Ого-онь!..
   А на командном пункте  происходило  вот  что.  Капитан  Ермаков,  понимая
соотношение сил, не удивился, что немцы  направили  удар  на  центр  высоты.
Также он  понимал,  что  в  течение  многих  часов  боя,  носившего  как  бы
разведывательный  характер,  немцы  основательно  прощупали   огневые   узлы
батальонов и огонь, обрушившийся на центр высоты, где стояли  три  станковых
пулемета и четыре расчета  противотанковых  ружей,  явно  был  рассчитан  на
быструю парализацию обороны. Тогда он посоветовал Орлову - совет этот больше
походил на приказ -  оставить  на  КП  одно  противотанковое  ружье  и  один
пулемет, а все сохранившиеся средства бросить на фланги.
   В фуражке, присыпанной землей, неистовый от бешенства, Орлов лежал в  это
время, оттолкнув наводчика, у  противотанкового  ружья,  посылал  патрон  за
патроном в казенник. Его бесило, что он торопился, не мог прочно  поймать  в
прорезь грань танка и промахивался. Его злило, что порвалась связь с третьей
ротой. (Он сумел, матерясь, крикнуть в трубку: "Держись до  последнего!")  И
особенно взвинчивала его жуткая, непонятная тишина на левом фланге, где тоже
несколько минут назад замолчали пулеметы и после них - минометный взвод. Все
эти тревоги, опасения, неопределенность, ощущение обреченности батальона,  -
все разом обрушилось на Орлова. В четвертый раз почувствовав  удар  ружья  в
плечо, он успел заметить фиолетово сверкнувший пузырек на корпусе  танка.  В
ту же секунду он встретил круглый зрачок орудийного дула, в упор  наведенный
ему в глаза. Лопнувший звон наполнил болью  голову.  Его  жарко  толкнуло  в
грудь, осыпало раскаленной пылью, ударило  спиной  о  противоположную  стену
траншеи. "Ну, кажется, я полковником не буду", - мелькнуло в его сознании, и
почему-то захотелось засмеяться над этой мыслью.
   Ермаков был в четырех шагах, услышал в ядовито-желтом  дыму,  застелившем
траншею, зовущий хриплый голос:
   "Орлова... Орлова...". Подбежал и увидел: тот гибко  подымался  с  земли,
отталкивая наклонившегося наводчика, грубовато говорил:
   -Ладно, ладно, чего ты  меня,  как  девицу,  лапаешь?  Глаза  вот  землей
засыпало... Прицельно бьют, макушку не высунешь. -  И  закричал  азартно  на
наводчика: - К ружью! К ружью, несусветный папаша!..
   - Рассредоточь пулеметы и  петеэр  на  флангах!  -  повторил  Ермаков.  -
Слышишь? Хватит на капэ одного пулемета и одного ружья! С ними  я  останусь!
Не медли!..
   - Золотая  голова,  сволочь  ты  этакая!  -  неестественно  и  самолюбиво
засмеялся Орлов. - Кто здесь командует: ты или я? Кто отвечает за батальон?
   Он почти кричал: он был оглушен.
   - Вместе ответим.
   И Орлов снял людей, увел их с криком и руганью,  на  которую,  привыкнув,
давно никто не обижался, увел их, надежный, злой, горячий, налитый жизнью до
краев. Ермаков,  оставшись  на  КП  с  одним  станковым  пулеметом  и  одним
противотанковым ружьем, на мгновение вдруг ощутил  странную  пустоту,  будто
оголилась земля и, нагая, отказалась защищать. Просто стал ему близок за эти
часы Орлов.
   - Все расковыряло, а ружье цельное, - не без удивления прокричал  молодой
наводчик, вскинув продолговатое лицо, и  слабо  заулыбался  тонкими  губами,
Ермаков не знал даже его фамилии.
   - Смотри, что делают! - вторично крикнул наводчик, которому  недоставало,
видимо, людских голосов в опустевшем здесь окопе.
   Внизу, под высотой, неохотно обволакиваясь  угольными  змейками,  задымил
танк, обтекая его, два других вырвались левее, взбирались на  высоту,  мелко
задрожавшую от железного  рева,  стремительно  запылили  гребни  брустверов,
сшибаемые очередями, свистящими в уши.
   Где-то в мире существовали теория вероятностей, всякие умные вычисления и
расчеты средней длительности человеческой жизни на  войне,  были  и  расчеты
количества металла, которое нужно, чтобы убить солдата.  Очевидно,  по  этой
теории роты, рассыпанной на высоте, уже не должно было существовать. Но  она
существовала...
   После  того  как  Ермаков  решился  сказать,  что   дивизия   перешла   в
наступление, в нем остро жило ощущение,  что  батальон,  упорно  обороняясь,
медленно умирает. А слух о наступлении молниеносно облетел весь батальон,  и
эта ложь, и последствия  этой  лжи,  казалось  ему,  тяжкой  давящей  глыбой
ложились на его плечи, но где был иной выход?
   "В первый или во второй?" - глядя на танки, подумал Ермаков и,  чувствуя,
что сейчас многое решится, с недоверием, как и Орлов,  оттолкнул  наводчика,
лег за ружье, уперся в землю локтем.
   Он сделал подряд три выстрела, длительность между  которыми  не  выдержал
наводчик, - глаза его наполнились выражением ужаса. Эти выстрелы стоили  ему
нечеловеческих усилий над собой.  Его  воля  вынесла  два  выстрела.  Третий
сделал  указательный  палец,  сам  по  себе  надавив  на  спусковой  крючок.
Сработала уже не воля - инстинкт.
   Две длинные искры высеклись на широком корпусе  танка  -  это  он  хорошо
заметил. Он заметил также и то, что второй танк,  ревя,  круто  развернулся,
извиваясь, и, набирая скорость, наискосок понесся по  высоте.  Он  подставил
бок под ружье Ермакова. Этот бок ускользал и несся. Палец снова быстро нажал
спусковой крючок. Но бронебойная пуля, сине чиркнув по борту танка,  ударила
рикошетом, ушла дугой в низкие облака. И вторая врезалась в  облака  красной
стрелой.
   Тогда он резко довернул ружье - и на этот раз пуля срикошетировала. Ружье
было бессильно. "Орудие... Если бы орудие!" Танк прорвался к траншеям слева,
наполз на окопы, он появился  метрах  в  тридцати,  со  скрежетом  подминая,
разутюживая бруствер. Башня повернулась,  как  голова,  хищно  выискивая,  и
ствол орудия, кругло выделяясь  дульным  тормозом,  повис  вдоль  траншеи  и
замер.
   Жаркий огонь смерчем промчался над Ермаковым  сквозь  фуражку,  чудилось,
поджег волосы, придавил его к земле черной горящей стеной. В левом ухе стало
очень тепло. В тот миг сознание убеждало Бориса, что он сейчас умрет, но это
же сознание передавало свои животворные толчки, и его руки шарили по  земле,
судорожно искали то, что подсказывала память. Гранат не  было...  Гранат  не
было...
   Потом он увидел в дыму, как солдат поблизости от него силился вылезти  из
траншеи, не мог подтянуть тело, ноги соскальзывали по кромке бруствера, -  и
память тотчас подсказала, что он отвечает за живых и мертвых в этой траншее.
   - Назад! Куда под пули? В траншею!
   Солдат с  серым  птичьим  личиком  блуждающе  оглянулся  в  беспамятстве,
прохрипел:
   - Танки... прорвались... наши отступают...  С  оглушительным  гулом  танк
надвигался  по  траншее,  обваливая,  утюжа,  давя  блиндажи;  дым  разрывов
перемешивался с горячими выхлопными газами.
   - Где отступают, черт  бы  тебя  взял?  -  закричал  Ермаков  и  вскочил,
пошатываясь.
   И то, что он увидел в этот момент, объяснило ему неотвратимо случившееся.
Танки ползли справа и слева, обтекая высоту,  входили  в  деревню.  Какие-то
танки двигались с тыла,