в спину
автоматную очередь, если не хватило смелости задержать живыми, вот тогда  бы
вы думали! Почему не сообщили сразу? Витьковского послали бы  за  мной!  Где
он, Витьковский?.
   - У второго орудия.
   - Где вы видели людей на дороге?
   - Вон там.
   - Никого не вижу!
   - Сейчас там никого... нет... Что это? Слышите?
   Вдруг красный неопределенный свет возник в  небе  где-то  над  парком,  и
Ермаков отчетливо увидел бледное лицо
   Прошина и замерших  с  пучками  веток  солдат  на  огневой  позиции.  Все
молчали. Ракета, как бы сигналя кому-то, описала дугу и  упала,  затухая,  в
дальнем конце парка. Сразу нависла тишина... Откуда ракета?  Чья?  И  тотчас
вторая ракета стремительно взвилась уже впереди, над  лесом,  откуда  пришел
батальон, и пышно рассыпалась в полях. Искры угасли в сомкнувшейся  темноте,
и снова навалилась тугая тишина.
   - Немцы? - шепотом выдавил Прошин и  быстро  повернул  голову  туда,  где
слева всплыла уже третья ракета.
   - Да, это немцы, - сказал Ермаков. - Колечко видите? Они...
   Он не договорил. Кто-то, задыхаясь, бежал по  скату  холма,  цеплялся  за
кусты, издали звал нетерпеливо и хрипло:
   - Лейтенант! Лейтенант!..
   - Ты, Жорка? - крикнул Ермаков.
   - Товарищ капитан... фрицы!..
   - Быстро в штаб к Бульбанюку!
   - Товарищ капитан...
   - В штаб! Молнией!
   Впереди, с  околицы,  ударили  крупнокалиберные  пулеметы,  белые  трассы
хлестнули над головой.
 
 
 
   Глава восьмая
 
   Эта маленькая полоска земли на правом берегу  Днепра,  напротив  острова,
называлась в сводках дивизии плацдармом, в разговорах штабных  операторов  -
трамплином, необходимым для  развертывания  дальнейшего  наступления.  Кроме
того, в донесениях из штаба дивизии Иверзева  неоднократно  сообщалось,  что
плацдарм  этот  прочно  и  героически  держится,  перечислялось   количество
немецких контратак,  количество  подбитых  танков  и  орудий,  число  убитых
гитлеровских  солдат  и  офицеров   и   доводилось   до   сведения   высшего
командования, что  наши  войска  концентрируются  и  группируются  в  районе
острова, на узкой, расширяемой  полосе  правобережья,  и  готовятся  нанести
удар. С конца прошлой ночи наступило неожиданное затишье, а известно, что  в
состоянии  вынужденных  передышек  высшие  штабы  требуют  донесений   более
подробных, чем в период наступления, и в сообщениях из дивизии все выглядело
на плацдарме чересчур планомерно...
   Здесь же, в батарее старшего лейтенанта Кондратьева  и  в  роте  капитана
Верзилина, точнее, в расчетах двух уцелевших  орудий  и  в  двух  оставшихся
после переправы стрелковых взводах, ждали и закапывались в землю. Узенькая -
на две сотни метров - ленточка плацдарма тянулась по высокому берегу Днепра,
днем просматривалась немцами и простреливалась с трех сторон,  ночью  ракеты
падали и догорали в нескольких шагах от огневой позиции батареи.
   Две землянки, похожие на большие норы,  были  выкопаны  артиллеристами  в
отвесном обрыве, вырубленные в земле ступени вели наверх,  к  орудиям.  Днем
там лежал один часовой, ночью - два. Здесь, на бугре,  орудия  были  глубоко
врыты, стояли без  щитов,  накрытые  камуфляжными  плащ-палатками,  ниши  по
бровку набиты снарядными ящиками, что удалось за ночь переправить сюда.
   В ясный голубой день,  засиявший  над  Днепром  после  ночной  переправы,
артиллеристы грелись на песке возле землянки, усталые, наслаждались  осенним
солнцем.
   Старший лейтенант Кондратьев поеживался в несвежей нижней рубахе, неумело
и конфузясь пришивал подворотничок к  пропотевшей  гимнастерке.  Изредка  он
поглядывал на левый  берег.  Густо-синяя  широта  Днепра,  облитая  солнцем,
песчаный остров, желтые леса, белые дороги на далеких холмах за лесами - все
это, как в бинокль, на много километров было видно  отсюда.  Там,  на  белых
дорогах, нечасто появлялись повозки, ползли в  пыли,  и  тотчас  со  стороны
немцев глухо ударяла батарея. Черные кусты  разрывов  вырастали  на  холмах,
застилали на миг дорогу. Стараясь выбраться из этих кустов, повозки мчались,
неслись вскачь, круто забирая в  гору,  и  тогда  у  всех  возникало  острое
чувство любопытства: накроет или не накроет?
   Один раз повозку  все-таки  накрыло:  на  том  месте,  где  была  лошадь,
образовался бугор. Маленький человек соскочил на дорогу и, петляя, побежал в
сторону и вверх. И, как в укрытие, вбежал в черный куст разрыва.  Больше  по
нему не стреляли.
   Сержант Кравчук, держа на весу ногу и плотно,  сильно  наматывая  на  нее
чистую портянку, сказал с осуждением:
   - Эх и дураки бывают братья славяне. Все пристреляно, а  он  лезет.  Чего
лезет? Стороной объехать нельзя? Немец не полез бы...
   - Глупая привычка - авось, -  сказал  Кондратьев  и  провел  пальцами  по
влажному лбу. - Да, да...
   Он покашливал, то зяб, то бросало в пот:  простыл  все  же,  когда  немцы
искупали в Днепре в ту первую ночь неудачной переправы.
   Разыгравшееся осеннее солнце было тепло, ласково, он чувствовал  это,  но
оно не согревало его всего: голове было горячо, спине холодно. Глубоко тыкая
иголку в подворотничок - пальцы  не  слушались,  -  Кондратьев  удивлялся  и
сердился даже: всю войну не болел, а тут вот на тебе, чепуха какая!..
   - А ты не торопись. Сказал, будут у тебя  часы,  -  послышался  спокойный
уверительный голос.
   Шагах в трех  от  Кондратьева  -  головами  друг  к  другу  -  лежали  на
плащ-палатке наводчик Елютин и подносчик снарядов Лузанчиков,  худенький,  с
золотистым пухом на щеках. Как всегда, Елютин возился, чинил очередные часы:
прищурив внимательно глаз, крутил острием  перочинного  ножа  в  разобранном
механизме. А Лузанчиков глядел на сияющие колесики, на косматое  солнце,  на
песчаный остров за Днепром,  потом  засмеялся  и  подул  на  светлые  волосы
Елютина. Тот, не поднимая головы, спросил:
   - Это что же такое?
   - Паутина, - сказал Лузанчиков. - Вон смотрите, на  волосах.  С  деревьев
тянется.
   Елютин поднял голову. На  берегу,  среди  синего  неба,  стояли,  светясь
каждым  листом,  рыжие  осины,  и  оттуда,  посверкивая  тончайшими  нитями,
тянулась в чистом воздухе паутина.
   - Действительно, - сказал Елютин удивленно. - Ну ладно, ты вот что. Давай
помогай, без всяких  глупостей.  Или  проваливай.  И  все.  Тебя  ничего  не
интересует. Ты как дрозд, Лузанчиков. Все  видишь,  а  на  одном  не  можешь
внимания держать.
   - А вот интересно: солнце, деревья, а птиц нет. Даже синиц. Почему?
   - Перепугали синиц, - мягко сказал Кондратьев.
   - Проваливай! - проговорил Елютин сердито. - От тебя толку не будет.
   - Нет, я буду вам помогать! - взмолился Лузанчиков. - Честное слово...
   - Пусть, - вмешался Кондратьев и улыбнулся виновато. -  Что  вы  на  него
сердитесь? Паутина - тоже отличная штука.
   Елютин был ленинградец, часовых дел мастер, золотые руки, золотая голова.
Если сам Кондратьев, филолог  по  образованию,  стал  многое  забывать,  что
когда-то очень любил, и теперь уже, казалось, жил одной войной,  то  Елютин,
парень с шестиклассным  образованием,  как  будто  едва  вдавался  в  логику
военных событий, - ежедневно руки его были в знакомой работе.
   В обороне почти весь полк сносил к  нему  немецкие,  швейцарские  и  наши
старенькие, случайно и не совсем случайно найденные механизмы,  и  каждый  с
радостным  удовольствием  уходил,  чувствуя  ожившие  часики  на  руке.   Не
ремонтировал Елютин и отказывался чинить только  тогда,  когда  приносили  к
нему часы карманные. Был случай: он наладил и выверил  прекрасный  трофейный
"Мозер" для Кондратьева, тот подарил его лейтенанту из полковой разведки,  а
через неделю лейтенант погиб - разорвалась мина, раздробила карманные  часы,
и осколки механизма загнало в живот. Узнав об этом, Елютин несколько дней ни
с кем не разговаривал, лежал в землянке, отвернувшись  к  стене,  и  наотрез
отказывался работать. Поэтому, не забывая роковой случай,  Кондратьев  порой
чувствовал себя неловко перед ним.
   Кондратьева  знобило.  Вздрагивающими  пальцами  он   разгладил   неровно
пришитый  черными  нитками  подворотничок,  озябнув,  натянул   гимнастерку,
застегнул воротник на исхудавшей шее.
   -  Смотри-ка,  смотри-ка,  товарищ  старший  лейтенант!  Опять   какой-то
славянин лезет! - закричал Кравчук с досадой. - Соображает?..
   Тотчас раздался сдвоенный взрыв. Будто что-то гулко лопнуло около ушей.
   Кондратьев увидел холодную синь Днепра, на ней далекую песчаную  желтизну
острова. Там, отрываясь от желтизны, засновала  на  воде  лодка,  замелькали
весла. Возле ушей Кондратьева снова оглушительно лопнуло, и рядом  с  лодкой
вырос столб воды. Стрелял немецкий танк. Он стрелял где-то слева, на высоте,
и так близко, что было ощущение, словно в двух шагах рвались ручные гранаты.
Лодка кормой пошла к берегу,  ткнулась  в  песок,  из  нее  выскочили  двое,
побежали к кустам. Сейчас же в той  стороне,  где  прямой  наводкой  стрелял
танк, заскрипел, заиграл шестиствольный миномет. Разрывы  легли  в  середине
острова, над вершинами деревьев пополз дым. А остров кишел людьми.
   - Похоже, наш старшина хотел переправиться, - сказал без улыбки  Кравчук.
- Ночью, видишь, темно, а днем все удобства: солнышко печет, танки стреляют.
Благодать!
   - Вечная история, - сказал Деревянко, - дрожит, аж листья падают. Ну, что
ты скажешь, Бобков?
   Бобков, сидя на солнцепеке, в шинели, накинутой на  голое  тело  -  видна
была просторная грудь, - старательно проверял швы нательной рубахи, говоря:
   - Капитана нет, этот бы начесал старшине. На одной ноге вертелся бы. А то
отъел морду - об лоб поросенка  убить  можно...  Нашего-то  он  не  особенно
боится. На шею сел. Оседлал.
   Сказал это веско, но вроде бы между  прочим,  занятый  важной  солдатской
работой, и Кондратьев, услышав, сконфуженно нахмурил лоб.
   Снизу  по  берегу  Днепра  поднималась  Шура  с  полотенцем,   по-мирному
перекинутым через плечо. Влажные волосы у маленького розового уха  золотисто
светились на солнце. Чистоплотно белел свежий подворотничок на  тонкой  шее;
на погонах гимнастерки, плотно сжатой в талии офицерским ремнем и  обтянутой
на бедрах, блестели капли.
   Взглянула из-под мокрых ресниц на Кондратьева, серые глаза ясно прозрачны
после ледяной воды, сказала:
   - Батюшки, какая неловкость! Разве так пришивают подворотничок? И черными
нитками насквозь. Снимайте-ка.
   Она не засмеялась,  не  пошутила,  с  серьезной  бесцеремонностью  начала
расстегивать пуговицы на груди Кондратьева; от глаз ее и от волос,  мнилось,
веяло непорочной свежестью. Он  беспомощно  оглянулся  на  солдат,  дрожа  в
ознобе, легонько отстранил ее показавшиеся очень холодными пальцы.
   - Не надо. Прекрасно пришит. - И, покашляв, забормотал: - Вы купались?  В
такой холод?
   Шура, сдвинув брови, кинула вызывающий взгляд на Кравчука; он смотрел  на
нее пренебрежительно и ревниво.
   - Подворотничок, конечно, чепуха, - сказала Шура. - И так сойдет.  А  вот
полежать бы вам надо, товарищ старший лейтенант. А  впрочем,  может,  и  это
сойдет.
   -  Нет,  пожалуй,  я  пойду.  Полежу,  правда,  -  торопливо   проговорил
Кондратьев, зябко ссутулясь, и направился к землянке.
   Он боялся и стеснялся Шуры, особенно при солдатах, стеснялся ее  внимания
к себе, своей грязной нижней рубахи и, чувствуя эту  физическую  собственную
нечистоту, боялся ее женских упругих бедер, белой шеи, ее высокой  маленькой
груди,  облитой  гимнастеркой,  ее  внешней  девственной  чистоты  и  легкой
вызывающей доступности.
   -  А  мне  подворотничок   не   подошьешь?   -   спросил   Кравчук   Шуру
значительно-осторожно. - Я с охотой!..
   - Давай уж! - сердито сказала Шура.
   - Вот-вот, без охоты, вижу, - проговорил  Кравчук.  -  Сам  пришью.  -  И
неожиданно  спросил,  криво  усмехаясь:  -  К  Кондратьеву  липнешь?  Быстро
капитана забыла. Эх ты!
   - Что ты понимаешь, свекровь несчастная? - живо сказала Шура и, покачивая
бедрами, стала подыматься к землянкам вслед за Кондратьевым.
   - Зачем ты пристал к ней? - заметил Елютин миролюбиво.
   - Верно, - произнес Бобков с тяжеловесной защитой. -  Ей  тут  среди  нас
тоже не мед. И не наше дело ей советовать.
   - Капитана жалко, - ответил Кравчук, тоскливо глядя Шуре в спину.
   Кондратьев между тем подошел к  своей  землянке,  вырытой  на  берегу,  -
соблюдая субординацию, Кравчук приказал отрыть  ее  отдельно,  -  и  тут  же
увидел в дверях соседней землянки телефониста Грачева.
   - Товарищ старший лейтенант, к телефону!..
   -Кто?
   - Полковник Гуляев! Немедленно!
   В землянке расчета, на ворохах листьев,  укрывшись  шинелями  с  головой,
упоенно храпело несколько солдат: отсыпались после беспокойной ночи. Связист
Грачев, присев на корточки у телефонного аппарата, вежливо подул в трубку.
   - Товарищ четвертый, шестой  здесь.  Передаю.  Кондратьев  взял  нагретую
трубку, покашлял от волнения.
   - Кто это там кашляет? -  строго  произнес  отдаленный  голос  полковника
Гуляева. - Ты говори, а не кашляй. Как дела? Почему редко докладываешь?
   - Все в порядке пока, товарищ четвертый.
   - Не верю.  Харчей  нет?  Жрать  нечего?  Докладывай!  Кондратьев  только
кашлянул тихо.
   - Опять кашляешь? Говори,  нет  харчей?  Что  ты,  ей-Богу,  как  барышня
кисейная? Спишь никак?
   - Нет, - сказал Кондратьев.
   - Потерпите! Ночью буду сам. И не один. Старшину вашего...  этого...  как
его... Цыгичко... вплавь погоню. К чертовой матери!
   - Плавать он не умеет, товарищ четвертый, - слабо улыбнулся Кондратьев.
   - Не переплывет - туда ему и дорога! Теперь вот что.  Здесь  все  готово.
Слышишь, шестой! Сам поймешь. Ночью папиросники и самоварники у тебя  будут.
С линией. Сейчас, главное, точки замечай.  Заноси.  Используй  день.  Понял,
голубчик?
   - Понял, товарищ четвертый.
   - Ну, то-то. Действуй!
   Все понял Кондратьев из этого  разговора:  и  то,  что  ночью  готовились
переправа и прорыв; и то, что ночью прибудут артиллеристы и  минометчики  со
связью от левобережных батарей и что занести надо в схему огня цели, которые
можно заметить отсюда.
   Кондратьев поднялся по вырубленным  земляным  ступеням  на  самую  высоту
берега, скользнул, пригнувшись, в траншею. В десяти шагах  справа,  в  конце
кустарника, стояли орудия,  приведенные  к  бою.  Солнечно  было  здесь,  на
высоте, и тихо. Часовой, разнежась  в  тепле,  лежал  на  бровке  и,  свесив
голову, прислушивался к чужому разговору в ровике. Ровик этот  соединялся  с
ходами сообщения пехоты, был глубоко вырыт в виде тупого угла  для  удобного
обзора. Командир взвода управления, младший лейтенант Сухоплюев,  необычайно
большого роста, в куцей телогрейке, горбился подле  стереотрубы  -  отросшие
каштановые волосы спадали на воротник, - прогудел юношеским баском:
   - Кто там?
   И как бы нехотя обернулся, длинное молодое лицо ничего не  отразило;  был
он сдержан, чуть высокомерен, никогда не улыбался никому.
   - Наблюдаете? - спросил Кондратьев, закашлявшись. - Тихо?
   - Не особенно. - Сухоплюев вынул кисет, сосредоточенно по  сгибу  оторвал
полоску бумаги от свернутой книжечкой немецкой  листовки,  что  разбрасывали
самолеты ночью.
   Впереди, метров на двести, шло голое, без  кустарника,  поле,  покатое  к
немцам, и там, где подымалось оно, темнела еловая посадка. На краю ее  четко
видны были навалы первых немецких траншей, и в  одном  месте,  как  вспышки,
летели прямо  из  земли  комья:  копали  что-то.  Немец  в  зеленом  френче,
застегивая брюки, шел вдоль посадки, не пригибаясь, во весь  рост:  с  нашей
стороны по нему не стреляли. Дошагал до того места, где копали,  поглядел  в
нашу сторону и  спрыгнул  в  траншею.  Левее  посадки  начиналась  дорога  -
желтела, извиваясь до леса, скрывавшего Ново-Михайловку и Белохатку.
   По дороге этой, вздымая пыль, на рыси неслись четыре  немецкие  орудийные
упряжки.  Они  приблизились,  четче  стали  видны   тяжелые   короткохвостые
першероны, немцы, муравьями облепившие станины. Упряжки скрылись за елями, а
мгла пыли долго висела над дорогой. Потом в кустах  посадки  появилось  одно
приземистое, с обтекаемым щитом орудие, уже  без  упряжки.  Немцы  на  руках
выкатывали его позади траншей; трое отошли к деревьям, начали рубить штыками
ветки, закидывать ими орудие. Никто не стрелял по ним.
   Кондратьев сел на дно окопа, попросил:
   - Дайте, пожалуйста, схему огня.
   На  каллиграфически  вычерченной  Сухоплюевым  схеме  Кондратьев   увидел
аккуратно обозначенные линии немецких траншей,  пулеметные  точки,  танки  в
еловой посадке, минометные батареи в овраге за дорогой, он вынул карандаш  и
отметил на схеме немецкое орудие. Рука Кондратьева дрожала, карандаш  порвал
бумагу
   - Вы мне схему  испортили!  -  вдруг  вытаращил  на  Кондратьева  молодые
независимые глаза Сухоплюев. -  Сказали  бы,  сам  сделал!  Хоть  все  снова
перечерчивай! - И, отобрав схему, принялся стирать резинкой.
   Кондратьев забормотал смущенно:
   - Пожалуйста, не сердитесь. Только что звонил полковник Гуляев...
   И, не сдерживая стук зубов, сутулясь и засовывая руки в рукава шинели, он
передал суть недавнего разговора со штабом полка.
   - Что это вы? Холодно вам? Или нервы? - насторожился Сухоплюев.
   - Шут его разберет, немножко есть. Вы до Ново-Михайловки и  Белохатки  по
карте точно прицел вычислите.  Ночью  там  начнется.  Мы  поддерживаем.  Все
решится ночью...
   - Что-то с вами не в порядке, - подозрительно сказал Сухоплюев.
   - В самом деле ерунда собачья, - ответил Кондратьев  и  встал.  -  Ну,  я
пойду..
   Кондратьев  лежал  в  землянке,  не  сняв  шинели,  на  ворохах  листьев,
укрывшись с головой брезентом.  Голова  горела,  его  знобило,  была  жаркая
сухость во рту, и особенно нестерпимо хотелось пить, но он  не  мог  сделать
над собой усилие, открыть глаза, встать. "Сейчас, я сейчас, -  думал  он,  -
вот сейчас я встану, найду флягу и напьюсь... Вот только полежу немного...".
И непонятно было то,  что  за  землянкой  с  последней  ярой  силой  светило
октябрьское солнце и солдаты грелись, скинув шинели,  разувшись,  сидели  на
солнцепеке.
   Голоса какие-то. Смех. Тишина. И опять голоса. О чем там можно  говорить?
Молчать, молчать... Надо  ждать  ночи.  Ночью  все  решится...  Где  капитан
Ермаков? Где Шура? Кравчук где? Подготовить цели. Ночью? Какая  чепуха!  Как
приятно бездумно лететь в густую и, как пух, невесомую  темноту...  Напиться
бы, только воды напиться, и все  будет  хорошо...  Холодной,  ледяной  воды,
ломящей зубы...
   Освещенный  огнями  вестибюль  метро.  Из  подъезда  валит  желтый   пар,
морозный, клубящийся, пронизанный  огнями.  Люди  спешат,  бегут  в  мохнато
заснеженных пальто с поднятыми воротниками, вокруг чудесно скрипит  снег.  И
везде ощущение праздника, ожидание радости.  И  смех  другой  -  счастливый,
влюбленный. Новый год, наверное? Он ждет Зину в вестибюле Арбатского  метро,
милую худенькую Зину с  бирюзовым  колечком  на  среднем  пальце  и  детской
привычкой растягивать слова. Лицо у нее  юное,  серьги  ласково  сверкают  в
нежных мочках ушей, глаза, темно-серые, спокойные, улыбаются  ему,  а  носок
опушенного мехом ботинка на сильной ноге нервно старается продавить  льдинку
на тротуаре. И он тоже каблуком давит, этот ледок...
   "Встать, встать... напиться бы... Несколько бы глотков... В жизни  бывает
так: можно любить, в сущности, чужую тебе женщину, много лет любить... Но за
что я любил ее?"
   - Милый, милый! Какая же я Зина? Да разве так согреешься!
   Кто-то расстегивал на его груди шинель, провел мягко ищущими пальцами  по
лицу, и Кондратьев, в жару, чувствуя горячую влагу слез в  горле,  смутно  и
радостно отдаваясь этим рукам, подумал: "Кто же ее привел  сюда?  Зачем  она
здесь?"
   - Выпей это. Жар пройдет. Ну вот, молодец. Бе-ед-ный мой!..
   Чьи-то руки обвили его шею, и тотчас упругое тело  прижалось  к  нему,  и
губы, прохладные, легкие,  коснулись  его  подбородка,  и