ера из деревни бьют.
   - А может, этот бродяга на церковке сидит? - Жорка проворно встал,  сузил
глаза. - Может, проверить? Ведь житья не даст, гад. А, товарищ капитан?
   Ермаков вскользь бросил взгляд на Жорку, молча  отшвырнул  ногой  гильзу,
Жорка, понимающе кивнув, повесил автомат на грудь, подмигнул в пространство:
"Проверить, а?" - и, перешагнул бруствер, боком раздвинул кусты.
   Ермакову мучительно непонятно было, почему  дивизия  молчала,  почему  не
открывала огня. Неужели не видят ракет? Есть ли связь  с  артполком?  Что  с
батальоном Максимова? Было явно другое: немцы стягивали и  стягивали  кольцо
вокруг Ново-Михайловки, стрельба усиливалась.
   Туман рассеивался, сдавленное тучами солнце как бы нехотя скользнуло  над
желтыми полями за рекой, и все, что скрывала недавно  белесая  муть,  теперь
проступило отчетливо.
   Вдоль опушки леса, за  полями,  неподвижным  полукругом  стояли,  работая
моторами, танки, и немцы в шинелях спокойно ходили там. Пересекая  желтеющую
меж овсяных копен дорогу, по которой ночью  вышел  из  приднепровских  лесов
батальон, толчками ползли четыре  тупоносых  бронетранспортера.  Две  машины
горели около моста. Треск  очередей  рвал  воздух  близ  самой  околицы.  На
крайних домиках поочередно  занимались  соломенные  крыши,  пылали  дымно  и
жарко.
   Весь расчет, пригнувшись, глядел то на танки, то на  бронетранспортеры  -
одни,  умоляя  судьбу  глазами,  незащищенно  оглядывались,  иные   рукавами
вытирали струйки пота на мигом осунувшихся лицах.
   Ермаков понимал, что танки ждут, прикрывая бронетранспортеры,  понимал  и
то, что несколькими снарядами он  может  расстрелять  эти  ползущие  машины,
после чего откроет орудие, и исход был ясен ему.
   Но когда он подумал так, передний бронетранспортер с ходу  тупо  врезался
радиатором в черные вихри орудийных разрывов, выросших на дороге,  -  колеса
сползли в кювет. Это стрелял расчет Прошина.
   - Быстро к орудию Прошина, вот ты! - приказал Ермаков первому попавшемуся
на глаза солдату  -  Передай:  заранее  не  открывать  орудие  танкам  -  не
стрелять. Ждать команду!
   Тот безмолвно попятился за орудие,  а  когда  побежал  по  опушке  парка,
неуклюже покачнулся, наступив на  распустившуюся  обмотку,  упал,  и  тогда,
почти натолкнувшись  на  него,  из-за  кустов  выкатился  маленький  круглый
солдат, упал рядом - по ним запоздало хлестнула пулеметная очередь откуда-то
из деревни.
   Вскочили сразу. Маленький круглый солдат вкатился на огневую  позицию,  с
лицом, мокрым от пота, в пилотке поперек головы. Сел на землю  -  отдышаться
не мог, хрипел только.
   - Скляр? - крикнул Ермаков - Что там в штабе?
   - Товарищ... товарищ капитан... Товарищ капитан... -  кашляя,  задыхаясь,
едва выговорил Скляр. - Бульбанюк ранен...  Ранен  тяжело.  Орлов  срочно...
немедленно приказал орудия туда... Немцы ворвались... Танки там...
   - Почему огня нет? Что в дивизии? С ума спятили?
   - Батальонная рация разбита... А  ротные  не  принимают...  минами  немцы
засыпали. Наши ракеты... ракеты все время дают. Наверно, двадцать ракет...
   Пулеметная очередь из деревни ударила по брустверу, они разом присели  на
снарядный ящик.
   - Товарищ капитан... товарищ капитан, - повторял одно и то  же  Скляр.  -
Немедленно орудие туда... Танки...
   - Кой черт туда орудия! - выругался Ермаков. - Когда здесь тоже танки.  Я
вижу, никто толком не понимает, что  происходит.  Вот  что:  дуй  к  расчету
Прошина. Передай мой приказ - орудие к Орлову Поведешь орудие.
   И чуть усмехнулся, поправил пилотку на круглой  стриженой  голове  своего
ординарца, легонько толкнул в плечо:
   - Давай!
   - Здесь такое, товарищ капитан, - сказал Скляр, и  в  добрых  глазах  его
задрожала тоска. - Если вас или меня... - и наклонился внезапно к  Ермакову,
прижался щекой к шершавому рукаву его шинели. - Любил я  ведь  вас,  товарищ
капитан...
   - Это что? Как не совестно! Беги! - Ермаков со злобой  отдернул  руку.  -
Беги... к орудию!
   И  он  долго  смотрел  вслед  Скляру,   на   опушку   парка,   болезненно
прищуриваясь, когда пулеметные очереди синими  огоньками  рвали  веточки  на
кустах.
   За деревьями не видно было орудия Прошина.
 
 
 
   Глава десятая
 
   Лейтенант Прошин получил одновременно два приказа: первый - не  открывать
огня без сигнала, второй - немедленно выезжать на западную окраину деревни.
   И он вызвал передки на батарею.
   По-мальчишески возбужденный боем, стрельбой, кучей горячих гильз, запахом
раскаленной  орудийной  краски,  взволнованно-обрадованный   видом   горящих
бронетранспортеров, он совсем не ощутил большой  тревоги,  когда  увидел  на
опушке леса танки.
   Он был цел и невредим, его расчет был цел и невредим, и он  испытывал  то
чувство опьянения боем, ту  приподнятую,  отчаянную  самоуверенность,  какая
бывает только в двадцать лет у людей жизнерадостных,  -  опасность  скользит
мимо, а ты очень молод, здоров, тебя где-то любят и ждут,  и  впереди  целая
непрожитая жизнь с солнечными утрами и запахом летних  акаций,  с  синеватым
декабрьским снегом в сумерках возле подъезда  и  теплым,  парным  апрельским
дождиком, в котором отсырело позванивают трамваи за  намокшим  бульваром,  -
целая  непрожитая  жизнь,   которая   всегда   представлялась   праздничной,
счастливой.
   Прошин не раздумал, что на  войне  его  не  убьют,  но  если  уж  суждено
умереть, то он не  погибнет  случайно,  сраженный  шальной  пулей.  Нет,  он
доползет под огнем до разбитого орудия,  обнимет  ствол,  поцелует  его  еще
живыми  губами,  прижмется  к  нему  щекой  и  умрет,  как  должен   умереть
офицер-артиллерист. Его понесут от орудия к  могиле  на  плащпалатке,  и  он
почувствует, что солдаты скорбно смотрят  на  его  молодое  и  после  смерти
прекрасное  своей  мужественностью  лицо,  и  будут  плакать,  и  жалеть,  и
восхищаться героической его смертью.
   Потом прозвучит залп на могиле, и клятвы мстить,  и  последние  слезы  по
любимому всеми лейтенанту, которого никто  никогда  не  забудет,  а  капитан
Ермаков, этот грубый солдафон, горько пожалеет, что был  несправедлив  и  не
полюбил его.
   Но странное несоответствие было в этой смерти, погибнув,  он  обязательно
должен был чувствовать все, что произойдет после его смерти. И то,  что  его
просто не  будет,  что  он  ничего  не  сможет  чувствовать  и  ощущать,  не
воспринималось им глубоко, он даже не думал об этом всерьез, как  не  думают
об этом в двадцать лет.
   - Товарищ лейтенант, передки прибыли! - доложил сержант Березкин.
   - Отлично!
   Прошин  улыбнулся,  затем   нахмурился,   будто   недовольный   нежданным
приказанием капитана Ермакова, но не выдержал и, снова посмотрев на немецкие
танки за рекой, на бронетранспортеры, курсирующие по полю, сказал оживленно:
   - Жаль! Честное слово, жаль бросать эту позицию.  Расщелкали  бы  мы  эти
танки, ужасно хорошая позиция. Правда, Березкин?
   Сержант Березкин, кивнув как-то уж  очень  согласно,  опустил  голову,  а
Скляр, грязный, потный, с отчаянием вытаращил на лейтенанта глаза:
   - Товарищ лейтенант... и там танки!  Что  вы  говорите?  Надо  быстрей...
быстрей! Там ждут! Быстрей... - И, поворачивая  круглое  мокрое  лицо  то  к
одному, то к другому из расчета, хрипло выкрикивал: - Быстрей же, быстрей!..
   - Быстро, быстро! - звонким своим голосом скомандовал Прошин  и,  помогая
выкатывать из огневого дворика орудие, уперся новеньким погоном  в  обросшее
влажной глиной колесо.
   И ездовые уже кричали из-за деревьев:
   - Чего вы там? Нам под пулями сидеть!
   Но едва выехали из парка, вернее, когда еще плутали, выворачиваясь  между
стволов  толстых  лип,  и  ездовые,  согнувшись,  начали  хлестать  лошадей,
направляя их на дорогу,  -  свист  пулеметных  очередей  пронесся  по  сухим
листьям на земле, и левая лошадь выноса вместе с  ездовым  тяжело  упала  на
передние ноги. Ездовой вылетел из седла, выносная  рыхло  повалилась,  путая
постромки, забилась головой и ногами  о  дорогу.  Упряжка  разом  спуталась,
потащила по-дурному в кусты, ездовые, оглядываясь испуганными, непонимающими
глазами, бестолково задергали повода лошадей. Орудие застряло, задев колесом
за ствол липы; пули снова резанули над головой с коротким взвизгом.  Ездовых
смахнуло из седел, они разом присели подле ног коренников.
   - Орудие назад! Отцепляй! -  скомандовал  лейтенант  Прошин,  возбужденно
покраснев всем лицом. - Ездовые, по местам!
   - Да что у вас за ездовые? - плачущим голосом кричал Скляр.  -  Извозчики
с-под Гомеля! Толстые зады! Убило лошадь, так выпрягай!  Стреляют,  так  что
же!..
   Кусая губы, он пытался вытащить постромки бившейся, хрипевшей  лошади,  а
ездовые неотрывно глядели в пространство, откуда могла прилететь  пулеметная
очередь, грузно, по-бабьи, приседали возле передка.
   - Дураки! Ослы! Извозчики! - едва не плача, кричал  Скляр  и  в  бессилии
тянул постромки из-под хрипевшей выносной.  -  Чего  стоите,  дураки,  ослы?
Ехать надо! Ехать!..
   - А ты  чего  сволочишь?  Сами-то  умеем,  -  угрюмо  отозвался  коренной
ездовой, боком придвигаясь к лошади. -  Куда  поедешь?  Коня  ухлопало...  -
Подошел и, нагнувшись так, что  красные  уши  уперлись  в  воротник  шинели,
резанул перочинным ножиком постромки.
   - Никак, летят? - осипло  сказал  выносной  ездовой,  под  которым  убило
лошадь.
   Давящий, тяжелый, прерывистый гул возник в небе,  глухо  расстелился  над
землей, и, когда Скляр, ездовые, лейтенант  Прошин,  весь  расчет,  со  всей
силой выталкивающий орудие меж деревьев, взглянули вверх, сомнений не  было:
слева, из-за  лесов,  заслоняя  низкое  солнце,  шли,  сверкая  плоскостями,
выравнивались над  деревней  "юнкерсы".  Гул  моторов  нарастал  с  неба  и,
казалось, туго заполнил канавы,  окопы,  рытвины  на  дороге,  где  застряла
упряжка.
   - Идут!.. - сказал кто-то. - Развернулись! Всё!..
   - По местам!
   Лейтенант вскочил на передок и стоя высоким,  зазвеневшим  голосом  подал
команду: "Рысью марш!", и Скляр, готовый кинуться  на  ездовых  с  кулаками,
увидел, как вползли ездовые на лошадей, как расчет плотно облепил станины, и
он еле сумел зацепиться ногой за подножку передка ринувшегося вперед орудия.
   Орудие неслось по  дороге,  подскакивая  на  ухабах,  билось,  гремело  о
передок привязанное ведро, и  в  бешеной  этой  скачке  на  трех  лошадях  в
упряжке, в  понукающих  криках  ездовых,  в  их  подпрыгивающих,  словно  бы
ощущающих небо придавленных спинах было нечто постыдное и  унизительное  для
лейтенанта  Прошина.  А  этот  смешной,   этот   круглый   связной   кричал,
захлебываясь  ветром:  "Быстрей  вы...  к  околице,  а  потом  направо...  в
переулок, где хаты горят!.."  Прошин  слышал  и  не  слышал  его,  отчетливо
вспоминая ту первую пулеметную очередь, которая убила выносную  лошадь.  Она
могла убить и его - и эта мысль тоже была унизительной.
   - Рысью! Рысью!..
   И непонятно было: самолеты шли слева - орудие уходило от  них,  и  вдруг,
растянутые в линию, засверкав, появились они впереди, над дорогой, и  первый
"юнкере", подставляя плоскости солнцу, споткнулся в воздухе и  начал  падать
на деревню, все увеличиваясь, все вырастая в своих  размерах.  И  с  тем  же
унизительным чувством (оно  билось  в  сознании)  сердце  Прошина,  тоскливо
замерев, стало падать, и вместе с сердцем падал он сам куда-то...
   - Влево! Во двор! - крикнул Прошин, и показалось: не он кричал, а  кто-то
другой.
   А когда упряжка, круто свернув, ломая плетень,  влетела  в  первый  двор,
лейтенант Прошин помнил, что он отдавал команды, но сам уже  не  слышал  их.
Его оглушило покрывающим все грохотом, его несколько раз подкинуло на земле,
и горло, грудь удушающе забило гарью, толом, и тут  же  вытошнило  скользкой
горькой желчью. Сплевывая, кашляя, испытывая прежнее отвратительное  чувство
своего бессилия, со слезами, застилающими глаза, Прошин едва поднял  налитую
звоном голову, и как  будто  в  лицо  ему  ударило  низким,  давящим  ревом,
захлебывающимся клекотом пулеметных очередей.  Увидел,  как  стремительно  и
наклонно несся прямо на двор серебряный паук, шевеля огненными пульсирующими
лапами, вытянутыми к нему справа  и  слева  от  стеклянной  головы.  Горячим
ветром дохнуло по волосам, и,  ожидая,  что  черное  яйцо  оторвется  сейчас
из-под белого брюха падающего паука, он успел заметить, как кто-то вскочил с
земли и бросился за хату.
   - Ложись! Ложись! Не бегать!
   "Это кричу не я, - мелькнуло у Прошина. - Но почему я лежу? Что я  делаю?
Нельзя показывать, что я боюсь. Я ничего не боюсь. Надо встать,  посмотреть,
где люди... орудие... Они заметили нас с воздуха...".
   Его снова подбросило на земле, ногами сильно ударило обо что-то  твердое.
Он теперь лежал лицом вниз. И снова возникший  над  головой,  приближающийся
рев заполнил поры его тела, уши, глаза. Ему тяжко было  дышать.  Он  кашлял.
Его позывало на тошноту и не выташнивало. Он пополз, не зная, зачем и  куда.
Было такое ощущение: ничего уже нет - ни  тела,  ни  дыхания,  вместо  всего
этого звук, падающий тьмой сверху. "Боже мой, орудие не замаскировано...". И
сейчас все прекратится, рев, достигнув своей  предельной  точки,  оборвется,
пропеллер врежется ему в голову и вопьется в землю вместе с ним.,
   "Что это? Неужели смерть? Так быстро? Не может быть! Нет, нет! Я не хочу!
Нет, нет! Неужели я убит? Да, я убит... Нет, нет!.. Это стучат  пули  вокруг
меня?.. Я еще думаю, - значит, не убит...  Ох,  как  я  не  хочу  умирать...
Должна быть какая-то справедливость в мире... Я так не хочу..".
   - По места-а-ам!
   "Кто это кричит? Чей это знакомый голос? Ах да, это капитан Ермаков! Нет,
просто показалось. Нет, опять команда:
   "По места-ам!"
   Он вскочил. Ему надо бежать к орудию. Он откинул голову и неправдоподобно
близко увидел над собой  выходящий  из  пике  ослепительно-серебряный  хвост
самолета. Его ноги не слушались  -  он  упал  и,  падая,  почувствовал,  как
странно легко и свободно стало ему.
   А было ли это? А может быть, ничего и не было? Артполк, Днепр, ночь, бой,
стрельба по бронетранспортерам, убитая выносная лошадь, потом самолеты, - не
кажется ли это ему? Может быть, он вовсе и не на фронте,  а  спит  на  своей
койке в училище? И через минуту горнист заиграет  подъем?  А  утром  так  не
хочется вставать...
   Но в  казарме  разборчивее  слышится  та  особая  пред-подъемная  беготня
дневальных, быстрые, в полный голос  приказания  дежурного  по  батарее,  и,
наконец, вот она - знакомая, подымающая на ноги команда: "Подъ-е-ом!"
   А за обмерзшими окнами - фиолетовый холод,  студеный  пар  вваливается  в
двери казармы, и фигурки дневальных видны на пороге, как  в  дыму  Вчера  он
смертельно устал. Он  вчера  целый  день  откидывал  снег  от  орудий  после
январской метели. А снег был крупчатый, пронзительно-солнечный,  вонзался  в
глаза синими режущими иглами.
   "Послушай, пожалуйста, - с закрытыми глазами говорит он  дежурному  -  Ты
учти, будь добр. Я вчера работал,  я  на  зарядку  не  пойду  по  приказанию
командира батареи".
   А кто командир батареи? Ах да, он вспомнил: капитан Гречик...
   "По приказанию капитана... - говорит он дежурному  умоляющим  голосом.  -
Будь добр!"
   "Подъем!  -  командует  дежурный,  как  глухой.   -   Подымайсь!   Орудие
маскировать! Быстро! Струсил?"
   "По приказанию капитана Гречика!.."
   "Ничего не знаю! Подъем! А кто такой Гречик?"
   Действительно, кто такой Гречик? Да и зачем это знать?  Какое  ему  дело!
Зачем ему знать? Он знает, что говорил  дежурный...  И  хотелось  ему  тогда
плакать от обиды, от стыда, от бессилия.
   "Что это? Я думаю, - значит, я не убит. Но ничего вокруг нет... Нет, я не
убит. Только бы вдохнуть воздух, глаза открыть...".
   Он разомкнул глаза, и в эту секунду черная грохочущая стена накрыла  его,
и он не смог понять, что случилось с ним.
   ...Когда через двадцать минут после бомбежки Ермаков вместе со Скляром  и
сержантом  Березкиным  вбежал  во  двор,  развороченный  бомбами,  усыпанный
самолетными гильзами, на том месте, где лежал лейтенант  Прошин,  ничего  не
было.
   То, что оставалось от него на этой земле, был почему-то уцелевший в своей
первозданной чистоте новенький лейтенантский погон и  найденная  на  огороде
полевая сумка, которую принес и опознал сержант Березкин.
 
 
 
   Глава одиннадцатая
 
   Почти не пригибаясь,  вытянувшись  цепочкой  и  обходя  воронки,  шли  по
деревне двенадцать человек. Многие из них двигались  в  плотной  немоте,  не
слыша ничего, кроме  стрекочущего  звона  в  ушах.  Их  осталось  двенадцать
артиллеристов, без орудий, без лошадей, лишь две панорамы -  одну  разбитую,
другую целую - нес в вещмешке совершенно оглохший наводчик Вороной.
   Деревня горела, черный дым полз  над  плетнями,  искры  и  горячий  пепел
сыпались на шинели, жгуче-острым огнем пылающей печи дышало в лицо. Но никто
из них особенно не чувствовал этого, не защищал волос, не прикрывал глаза от
жара, - после неестественного напряжения боя какой-то темный  козырек  висел
над бровями, мешал видеть и небо и землю. И хотя  пылали  вокруг  окраины  и
оранжевые метели огня, дыма и искр бушевали за плетнями, никто не глядел  по
сторонам. Смешанный треск очередей, визг пуль в переулках, звенящая  россыпь
мин впереди - все это после получасовой бомбежки представлялось  игрушечным,
неопасным.
   Ермаков шел, нервно засунув в карманы руки, не оглядывался, не подтягивал
отстающих людей, - команды им были не  нужны.  Свой  голос  и  голоса  людей
раздражали его. Было ясно: батальон сжат, как в игольном  ушке,  и  главное,
что могло произойти два часа назад, ночью, на рассвете, не произошло, хотя в
сознании еще билась загнанная надежда:
   "А может быть... а может быть...".
   На окраине деревни, густо затянутой  дымом,  озлобленно  закричали  левее
дороги:
   - Куда? Куда к немцу прешь? Не видишь? И в дыму этом  запорхали  вспышки,
залился в лихорадочной дрожи станковый  пулемет,  -  двое  солдат  лежали  в
придорожной канаве за "максимом".
   -  Мне  командира  батальона,  -  сказал  Ермаков,  удивляясь   странному
спокойствию своего голоса.
   - На высотке! Влево по траншее!
   Вся  эта  высотка,  сплошь  опоясанная  недавно   аккуратными   немецкими
траншеями, сейчас была разворочена воронками, разрыта зияющими  ямами,  ходы
завалены землей вперемешку с торчащими ребрами досок; валялись на брустверах
окровавленные  клочки  шинелей,  стреляные  гильзы,   немецкие   коробки   с
противогазами, расщепленные  ложи  винтовок,  -  в  места  эти  были  прямые
попадания. И было все-таки непонятно, почему на  высотке  казалось  пусто  и
почему встретили здесь всего три  пулемета  и  человек  десять  автоматчиков
около самого входа в блиндаж. Когда Ермаков вошел, старший лейтенант  Орлов,
в расстегнутом кителе, с землисто-серым лицом, -  оно  сухо  подрезалось,  и
куда девалась припухлость на щеке, -  кричал  на  остроносого,  изможденного
пехотного лейтенанта, державшего автомат в опущенной руке:
   - Я тебе людей не рожу! Понял? Пришел, хреновину порешь с умным видом,  а
я будто не знаю! Каждого  офицера,  кто  пискнет  об  отходе,  расстреляю  к
ядреной фене! Куда отход? Куда? Дай тебе  волю,  до  Сибири  бы  драпал!  Не
терпит кишка - уйди в дальний окоп, чтоб солдаты не видели, и застрелись. Но
молча. Молча! Вот тебе совет! Двигай во взвод!
   Невесомо, робко ступая, лейтенант вышел, а Орлов, сумрачный, злой, шагнул
к двери, и в красноватых от бессонницы глазах его бешено плеснулась радость.
   - Ермаков? Дьявол! Где орудия? Привел?
   - Где связь с дивизией? - ответил Ермаков,  устало  оглядывая  просторный
немецкий  блиндаж,  в  дальних  углах  которого  жались  к  аппаратам   двое
телефонистов,   а   худенький   ротный   радист   и   офицер-корректировщик,
взволнованно красный, подчищали наждаком, соединяли  проводники  разобранной
рации.
   - Орудия где? - повтор