ые?
   - Четвертого, четвертого, - поправился связист и сейчас же  передал  Шуре
трубку - Полковник...
   - Товарищ четвертый, - спокойно сказала Шура и замолчала.
   Глухой голос недовольно заговорил в трубке:
   - Кто? Говорите точнее! Кто на связи?
   - Я санинструктор от шестого,  -  повторила  Шура  окрепшим,  решительным
тоном. - Вы приказали весь  транспорт  отдать...  соседям.  Мне  нужен  один
транспорт  для  раненых.  Прикажите   оставить   один   транспорт,   товарищ
четвертый...
   - Для чего вы делаете это? - прозвучали раздельные слова за спиной  Шуры,
и от этих слов холодным сквозняком повеяло на нее.
   Она повернулась как бы от физически неприятного прикосновения  и  в  двух
шагах увидела старшего  лейтенанта  Кондратьева,  рядом  с  ним  вытянулась,
застыв, фигура старшины Цыгичко.
   - Что вы делаете? - шепотом сказал Кондратьев, шагнул к  ней,  и  следом,
как заведенный, шагнул старшина. - Для чего?..
   - Прошу вас, не мешайте мне, - попросила она и медленно сдунула волос  со
щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева.
   - Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять  прикажете?  Это  я
вам мешаю? - раздраженно загудел голос полковника. - Ну, уважаемая, время не
для кокетливых шуток!
   - Я не намерена шутить, товарищ четвертый! - выговорила она, будто  падая
с высоты. - Я имею право требовать,  что  положено  для  раненых.  Прикажите
оставить один транспорт, товарищ четвертый...
   - К телефону шестого, - суховато потребовал Гуляев.
   - Вас, товарищ старший лейтенант.
   Он встал к Шуре боком и начал торопливо  и  четко  говорить,  преодолевая
смущение, - одни глаза оставались грустными, - и она, наблюдая его,  уже  не
узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе.
   Он говорил:
   - Есть. Слушаюсь... Слушаюсь. Никак нет. Немного.  Кравчук.  Отправлен  с
соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой.  Никаких
сигналов. Слушаюсь. Будем ждать. Мне ясно...
   - Значит, ждать? - проговорил Сухоплюев.
   Кондратьев, подтверждая без слов, кивнул, отдал  трубку  связисту.  Шура,
выпрямившись, с вызовом спросила:
   - Значит?.. Значит, раненые будут переправляться вплавь?
   - Пойдемте! - И не голосом, а выражением глаз он пригласил ее  пройти  по
траншее вперед, и она подчинилась. Цыгичко двинулся следом.
   - А я, товарищ  старший  лейтенант?  -  забормотал  он,  забегая  в  ходе
сообщения и напруженно вытягиваясь перед Кондратьевым. - Мне куда ж?
   - К орудию.
   -А они... Как же? Не знают,  что  меня  вернул  и,  -выговорил  старшина,
охваченный робостью.
   - Я скажу. - Кондратьев полуласково подтолкнул Цыгичко в плечо. - Идите.
   Теперь они были одни.
   Из-за  поворота  траншеи  доносился  сдавленный   голос   Сухоплюева,   с
расстановками  вызывающего  "Волгу",  затихали  приглушенные  туманом   шаги
Цыгичко. Было одиноко, сыро и жутко стоять вблизи опустевших траншей пехоты,
чудилось - вся земля вымерла, задушенная туманом.
   - Шура, - заговорил Кондратьев, трогая запотевшую золотую пуговицу на  ее
шинели. - Неужели вы не поняли?  Мы  остаемся  здесь.  Понимаете?  Мы  уйдем
отсюда, когда Бульбанюк и Максимов будут на левом берегу, когда это будет  -
не знаю... А просить плот,  -  он  усмехнулся,  -  просить  плот,  когда  мы
остаемся, просто неловко.
   - Мы остаемся здесь навечно?
   - Я не хотел бы, чтобы это случилось, - ответил он. - Все цепляется  одно
за другое.
   Он отпустил ее пуговицу, и в  тишине  долетел  до  них  из  белесой  мглы
безнадежно бьющий в одну точку голос: "Волга"...  "Волга",  "Волга"...  -  и
Шура, с ужасом подумав,  что  свершилось  что-то  непоправимое  с  "Волгой",
Борисом, с ней самой, с Кондратьевым, прислонилась к стене траншеи, страстно
выговорила:
   - Не верю, не могу. Ни во что плохое не верю! Все будет хорошо! Все будет
хо-о... - И, прижав подбородок к груди, заплакала в бессилии и отчаянии, как
если бы виновата была в чьей-то гибели.
   - Шурочка, милая... Зачем вы? - растерянно зашептал Кондратьев.  -  Прошу
вас, Шурочка, милая...
   - Нервы, - ответила она, подымая лицо с сухо блестевшими глазами. - Я  не
знала, что у меня нервы.
   Все случилось в сумерки. Целый день холодный, сырой  воздух  очищался  от
тумана: то, расправляя синие дымы в низинах,  выглядывало  солнце,  и  тогда
веселели мокрые кусты на берегу; то  небо  до  самого  горизонта  затягивало
пепельной гарью низко клубящихся туч, приносивших влажный запах  ноябрьского
дождя - и мрачно и плоско отражалось небо в неуютном осеннем Днепре.
   Целый день над плацдармом не было немецких самолетов,  даже  в  те  часы,
когда прояснялись небесные дали. Раз они внезапно появились в стороне  -  их
насчитали двадцать четыре; "юнкерсы"  прошли  мимо  плацдарма,  развернулись
далеко над лесами и полчаса крутились и ныряли там - вздрагивала земля.
   Люди глядели туда, сидя около  орудий,  -  никто  не  думал  о  батальоне
Бульбанюка, который еще жив, ибо мертвых не бомбят.
   Тогда же Кондратьев позвонил полковнику  Гуляеву,  сообщил  ему  об  этой
первой весточке о батальоне.
   - Надо открывать огонь по старым  данным,  товарищ  четвертый!  -  сказал
Кондратьев с волнением и радостью.
   - А вы точно знаете новую позицию батальона? По своим лупанете? Связь мне
с батальоном! Вот что - связь!  Ясно?  -  И,  засопев  в  трубку,  полковник
прервал разговор.
   А мимо летели, наслаиваясь, облака над притихшей немецкой передовой,  над
еловой посадкой, где затаились чужие танки. Тяжелый, едкий туман  утра  съел
нежную желтизну осени, и везде посерело,  намокло,  утратило  краски.  Ветер
мотал под обрывом  голый  кустарник,  вызывающий  тоску,  вздымал  в  воздух
последние  черные  листья,  нес   их   стаями   и   бросал   на   пустынную,
студено-фиолетовую воду Днепра. Там, вблизи посеревшего  острова,  не  видно
было ни одной лодчонки. И неприятно молчала немецкая артиллерия.  В  полдень
далеко справа, откуда глухо доносилась  канонада,  еле  видимыми  комариками
прошла группа штурмовиков, за ней волной прошла другая, третья, хмарное небо
замельтешило, долетел слабый гул, и солдаты разом поглядели на Кондратьева.
   Деревянко зло сказал:
   - Не туда, черти, дьяволы!
   - Это на Днепров, - проговорил Кондратьев.
   Только наводчик Елютин, спокойно лежа на снарядных ящиках, по обыкновению
копался в механизме ручных часов, разложенных на носовом платке.
   - Наладился! - сурово выговаривал Бобков и сводил широкие брови. -  Нужны
твои часы, как собаке калоши. Брось, говорят,  не  то  как  махну  по  твоей
механизме. Искры полетят!
   - Ну а какой толк? - миролюбиво отвечал Елютин. -  Может,  тебе  часы  не
надо, а я обещал Лузанчикову.
   Бобков беспричинно раздражился:
   - А на кой они мне? Я и так  вподрез  время  узнаю,  понял?  По  воздуху,
понял? По нюху Ноздрей!
   - Ну, сколько сейчас времени? -  Елютин  улыбался,  и,  как  отсвет  этой
улыбки, мелькало сочувствие в широко раскрытых глазах Лузанчикова.
   - Дурак! - снисходительно отрезал Бобков. - И сроду, видно, так!  Поверь!
Поработал бы четыре года в поле на тракторе - часы б через  забор  забросил,
как воспоминание! - И, огромный, широкий, шуршащий на  ветру  плащ-палаткой,
враждебно глянул в сторону скрытых лесами Ново-Михайловки и  Белохатки,  где
отбомбили самолеты и непрерывно и дробно постукивала молотилка боя.
   Разговоры были не нужны,  бессмысленны,  но  тяжелее  всего  молчание  на
плацдарме, тесно сжатом ненастным  небом,  бесприютно  пасмурным  Днепром  и
перекатами канонады слева и справа.
   Стал накрапывать дождь, посыпался мелкой,  нудной  пылью,  затянул  сизым
туманцем немецкие окопы, посадку, дорогу за  ней,  темные  леса,  остров  на
Днепре. Орудия и открытые в ящиках снаряды влажно  заблестели;  и  потемнели
капюшоны солдат, сидевших на станинах нахохленными воронами.
   "Надо открывать огонь, - подумал Кондратьев,  слушая  несмолкаемый  лепет
дождя по капюшону. - Чего  я  жду?  Позывных  батальона?  А  будут  ли  они?
Полковник, и солдаты, и я понимаем, что ждать глупо! Что же,  я  открою  без
команды огонь и отвечу... А если все изменилось там, я ударю по своим?  Меня
расстреляют за это.  Но  они  просили  на  рассвете  огня.  Где  же  приказ,
наконец?.."
   Он огляделся. Солдаты цепко уловили его движение, и тотчас послышался над
ухом вежливо воркующий голос Цыгичко:
   -  Пока...  Поскольку  без  делов  солдаты,  товарищ  старший  лейтенант,
разрешили бы им в землянках погреться. Тепло -  ведь  оно  бодрость  духа  и
моральное состояние придает. Основываясь, значит, на опыте  прошлых  боев  с
немецкими оккупантами.
   - Да? - спросил Кондратьев. - Вон даже как? Очень хорошо!
   - Следовательно, забота  о  живых  людях,  -  едко  сказал  Деревянко.  -
Моральное состояние приподымает! Большой мастер политику делать!
   - Старшина, ты, никак, свою палатку потерял? - в упор спросил Бобков.
   - Да разве ж я о себе, хлопцы? - забормотал Цыгичко. - Я же не о себе...
   "Что я стою? Почему я не подаю команду? - думал  Кондратьев.  -  Есть  ли
оправдание тому, что люди гибнут сейчас, а я стою вот  здесь  как  последний
подлец и думаю о чистоте своей совести?"
   - Старший лейтенант, к телефону!
   Кондратьев отбросил капюшон, - шуршал в кустах дождь, из  окопа  тревожно
высовывалась голова связиста, - и вдруг с горячо поднявшейся в душе  злостью
к самому себе скомандовал срывающимся голосом:
   - К бою! Зарядить и ждать!
   Все вскочили, а он, добежав до  сухоплюевского  окопа,  покрытого  сверху
плащ-палаткой, крикнул связисту:
   - Кто? Гуляев?
   Кондратьев схватил трубку, облизнул шершавые, обветренные губы.
   - Товарищ четвертый...
   - Что?
   - Я не могу ждать. На что мы надеемся? Полковник  Гуляев  шумно  дышал  в
трубку
   - На чудо. И терпение.
   - Чуда не будет. Я открываю огонь!
   Было молчание - долгое, мучительное, неясное. -  Открывай,  -  неожиданно
тихо сказал полковник. - Открывай, сынок... Открывай. По Ново-Михайловке. Да
людей своих береги. Вы ведь у меня... последние артиллеристы.
   А Шура, прислонясь к стене окопа, не замеченная Кондратьевым, куталась  в
плащ-палатку, как будто знобило ее.
 
 
 
   Глава пятнадцатая
 
   Глубокой ночью, ясно вызвездившей над Днепром, небольшой плот отчалил  от
правого берега, мягко захлюпал по черной воде, качаясь и наплывая  на  синие
зигзаги горевших в воде созвездий.
   В эту ночь не зажигали реку немецкие прожекторы, не стреляли вдоль берега
крупнокалиберные пулеметы, танки не били прямой наводкой по острову  на  шум
машин, на случайный огонек.
   Ночь, темная, с холодным воздухом,  кристальной  тишиной  поздней  осени,
легла на успокоенные высоты, на уснувшую, измученную землю.  Изредка  слева,
как бы сонно и  нехотя,  вспыхивали  немецкие  ракеты,  без  звука  сыпались
красные светляки пуль.
   Бежала и нежно лепетала вокруг бревен вода, скрипели  уключины,  дремотно
поскрипывали, терлись бревна.
   "Кажется, весь день был ветер, а теперь какая  странная  тишина,  -  лежа
спиной на соломе, думал Кондратьев, испытывая смешанное чувство  легкости  и
беспокойства. - И куда мы плывем под этим звездным небом?  В  тишину...  Но,
кажется, кто-то убит. Что случилось с Сухоплюевым?  Он  лежал  между  станин
лицом вниз... без фуражки. Рядом с Елютиным. А орудия где?"
   Он напряг память, хотел вспомнить, что произошло несколько  часов  назад,
но ничего не мог вспомнить. Мешала тяжесть в висках, ломило в  надбровье,  и
путала мысли втягивающая студеная  высота  мерцающего  неба.  Скрипуче  пели
уключины,  душно  пахла  солома,  влажная  плащ-палатка  неприятно  корябала
подбородок. Он сделал движение, перебинтованная голова была точно  привязана
к бревнам.
   - Шура, - слабо позвал он. - Где  Шура?..  Звезды  исчезли,  их  заслонил
кто-то, повеяло свежестью в лицо.
   - Шура?..
   - Я, Сережа, - прошелестел осторожный шепот из темноты. - Что,  болит?  А
ты не поворачивайся, не надо...
   - Шура, меня ранило? Ничего не помню... Где Сухоплюев?
   - Нет его.
   - А Елютин?
   -Нет.
   - Где они?
   Она помолчала.
   - Сними плащ-палатку, - попросил он и после  добавил  уже  неуверенно:  -
Говори, Шура...
   Она сняла плащ-палатку. Он, сдерживая дыхание, почувствовал запах ветра и
пороха от колюче-холодного ворса ее шинели.
   - Говори все.
   Тогда она ответила полуласково:
   - Хочешь, сказку расскажу? Я  много  сказок  знаю.  Ты  в  детстве  любил
сказки?
   Он нащупал ее не отвечающие на его пожатие пальцы.
   - Мы стреляли, а потом... потом?..
   - А потом по орудиям стреляли танки, - договорила она, снижая голос. -  А
потом у нас кончились снаряды.
   - Снаряды?.. - повторил  Кондратьев,  глядя  в  огромное,  переливающееся
холодными звездами небо, на туманно искрящийся Млечный Путь.
   Было ему кого-то непростительно, горько жаль,  мнилось,  что  кого-то  он
тяжело, грубо оскорбил и тот вскоре  погиб  в  двух  шагах  от  него.  Шура,
вероятно, знала, видела это и потому не говорила всего до конца. И память не
сразу стала выхватывать несвязанные, отрывочные картины того, что  случилось
несколько часов назад.
   Он помнил раскаленный догоряча ствол орудия,  лихорадочно  снующую  между
станин широкую спину  Бобкова,  его  руки,  бросающие  снаряды  в  дымящееся
отверстие казенника, ею бешено-радостные глаза, его крик:  "А,  сволочи!  Не
жалко!" И рядом - сосредоточенное, неспокойное лицо Елютина,  повернутое  от
прицела: "Угломер!  Угломер!  Угломер!"  Неужели  два  орудия  заменяли  всю
артиллерию дивизии?  Восемь  ящиков  опустело,  и  тогда  ехидный  Деревянко
сообщил:  "Восемь   сдуло!"   И   через   минуту   этот   милый   Лузанчиков
восторженно-возбужденно повторил: "Десять сдуло, товарищ старший лейтенант!"
А где был Цыгичко? Кажется, вместе с Шурой он носил ящики из ниши, раз упал,
задев ногой за станину, и засмеялся глупо  и  жалко.  Сыпал  дождь,  огневая
позиция размякла, как каша... Что было еще?
   Из еловой посадки ударили по орудиям танки. Оглушили звенящие  разрывы  в
кустах и на бруствере. Срезанные ветки хлестнули по лицу горячим  кнутом.  И
был открыт ответный  огонь  по  танкам.  Мелькали  перед  ним  прижмуренные,
ослепленные глаза Елютина и судорожно вцепившиеся в снаряд  огромные  пальцы
Бобкова, остальных Кондратьев больше не видел. Началась дуэль между орудиями
и танками. Вскоре его сознание прорезал крик, нет, не крик -  радостный  рев
Бобкова: "Горят, горят!"
   Затем разрыв, звон в голове,  желтый  опадающий  дым,  и  из  этого  дыма
поднялся без шапки, с  окровавленной  скулой  Елютин,  пошатываясь,  нащупал
левый рукав, пытаясь отогнуть его, словно на часы хотел  посмотреть,  сделал
шаг за щит орудия и упал животом на бруствер.
   Все исчезло после... Все поглотила черная, мягко качающаяся пустота, и он
плыл в ней, как сейчас под этими звездами. Он очнулся  от  свинцовых  капель
дождя, от голоса, хрипло  кричавшего  непонятное  и  страшное:  "Мы  погибли
здесь, выполняя приказ. Пришлите плот. За  Кондратьева  остался  я,  младший
лейтенант Сухоплюев. У нас нет снарядов.  Мы  все  погибли  здесь,  выполняя
приказ!.."
   "Он убит, но почему он докладывает еще? - соображал Кондратьев.  -  Разве
он убит?" Сухоплюев лежал в бурой жиже, обнимая намертво телефонный аппарат,
виском вмяв в грязь разбитую  эбонитовую  трубку.  Как  оказался  телефонный
аппарат близ станин орудия, при каких обстоятельствах погиб Сухоплюев, он не
вспомнил, голова, скованная болью, была налита огнем. Скоро Цыгичко,  Бобков
и Шура понесли его куда-то вниз, и там, внизу, снова бездонная мгла закачала
его на мягких волнах забытья.
   - Тебе не больно, Сережа?
   - Нет. - Он долго глядел на высокие  звезды,  мимо  которых  плыл  темный
силуэт Шуриной пилотки,  а  в  ушах  все  возникал  хрипло-незнакомый  голос
Сухоплюева: "Мы погибли здесь, выполняя приказ...".
   - Сухоплюева там похоронили?
   -Да.
   - И Елютина?
   -Да.
   - А орудия как?
   - Орудия были разбиты. Мы столкнули их с берега в Днепр. Ты приказал.
   -Я?
   - Да. А прицелы здесь. С нами. Ты приказал взять.
   - А люди... остальные?
   - Здесь они.
   А  вокруг  бревен  струилась,  ворковала,  плескалась  вода,  с   упорной
однообразностью повизгивали уключины, и не было слышно ни одного  голоса  на
плоту.
   - Я не слышу их, - сказал Кондратьев и окликнул: - Лузанчиков!
   Ответа не последовало. Слева помигала ракета  и  сникла,  растворилась  в
ночи.
   - Он спит. Легкое ранение в  ногу,  -  ответила  Шура.  -  Мальчик...  До
свадьбы заживет.
   - Деревянко.
   Возле ног Кондратьева послышался стонущий вздох, кто-то  завозился,  сухо
зашуршал соломой, и оттуда дошел шепот:
   - Здесь я, товарищ старший лейтенант.
   - Цел, милый мой, а?
   - Самую малость, товарищ старший лейтенант.  Едва  задницу  вдребезги  не
разнесло. Если б рукой не придержал, брызги б только полетели. А  тогда  ищи
ветра в поле!
   И до Кондратьева донесся смех: один -  перхающий,  заливистый,  другой  -
густой, сдержанный. Но было ему удивительно и противоестественно думать, что
это обыкновенный человеческий смех, признак будничной жизни, живого дыхания.
Среди звездной бездны ночи едва заметные фигуры проступали  у  весел,  и  по
смеху Кондратьев узнал их -  это  были  Бобков  и  старшина  Цыгичко.  И  он
невольно  спросил  свое,  навязчивое,  спросил   расслабленным,   дрогнувшим
голосом:
   - Живы?
   Цыгичко деликатно промолчал, а  Бобков,  вроде  и  не  случилось  ничего,
ответил за двоих весело:
   - Как полагается, товарищ старший лейтенант. Руки-ноги целы. И все  места
в здравии!
   И захохотал приглушенно, за ним Цыгичко прыснул тоненько, по-бабьи.
   - Не до смеху! - удивился Деревянко. - Какой смех!
   "Так вот она, война, вот она, жизнь, - думал Кондратьев с  облегчением  и
любовью к этим людям, родственно и крепко связанным с ним судьбою и  кровью.
- Вот оно, простое и великое, что есть на войне. Вот  она,  жизнь!  Остались
прекрасное звездное небо, осенний студеный  воздух,  дыхание  Шуры,  соленые
остроты Деревянко, смех Бобкова  и  Цыгичко.  И  это  движение  под  Млечным
туманно шевелящимся Путем... И я... я сам не знаю, буду ли жить, буду ли, но
люблю все, что осталось, люблю... Ведь человек рождается для любви, а не для
ненависти!"
   Звезды дрожали у него на ресницах,  холодком  касались  их,  переливались
синими длинными лучами, убаюкивал мирный скрип бревен, и, как  сквозь  воду,
слышал Кондратьев отдаляющийся  зыбкий  шепот  Шуры,  шорох  соломы,  легкие
стоны, и уснул он, разом провалился в  горячую  тьму,  но  даже  во  сне  не
покидала,  тревожила  его   расплывчатая   мысль   о   чем-то   несделанном,
недодуманном: "Разве они не заслужили любви?"
   Он проснулся от влажного холода, потянувшего по  ногам,  от  возбужденных
голосов, топота сапог по бревнам и долетевшей команды:
   - Кондратьева на берег!
   Плот стоял; над головой, в мутной  мгле  рассвета,  шелестели  на  ветру,
заслоняли похолодевшее небо верхушки деревьев.
   - Вы, товарищ старший лейтенант, за шею здоровой рукой меня обнимайте,  -
взволнованно наклоняя озабоченное, землистого цвета лицо,  говорил  старшина
Цыгичко и, пахнущий порохом и ветром, елозил на коленях подле Кондратьева.
   - Донесешь? Уронишь, не котелок с кашей  нести!  -  недоверчиво  прогудел
Бобков, взглядывая через плечо старшины самолюбивыми глазами. - Дай-ка  я...
Бревна скользкие. Разъедутся ноги - и ляпнешься жабой! Уйди-ка!
   - Вы только...  помогите  мне,  -  виновато  улыбнулся  Кондратьев.  -  Я
дойду... ноги у меня здоровые...
   - Нельзя ж! - прошипел Цыгичко. - Поскольку, значит, мы с вами...  Як  же
можно? Я легонько вас. Как пушинку доставлю.
   - Поторопитесь! - раздался окрик Шуры.
   Кондратьев оперся о  жилистое  плечо  Цыгичко  и,  крепко  поддерживаемый
Бобковым, непрочно встал на ноги,  покачнулся  от  тошнотворно  прилившей  к
вискам крови.
   В тумане на бугре выс