батальон  лежит!  Весь  батальон  лежит!  Двух
дзотов испугались? Вперед! Мы первые должны ворваться в город! Иначе -  грош
нам цена!..
   - Я подыму этот необстрелянный батальон, товарищ полковник, - очень  тихо
ответил Гуляев.
   - Подождите. У нас, кажется, достаточно артиллерии. Я пойду к батарее  со
связным. Я вижу эти дзоты, - сказал озабоченно Алексеев. - Я  отсюда  хорошо
их вижу.
   Он  легонько  потискал  локоть  Гуляева  и  отошел,  развязывая   тесемки
плащ-палатки. Она мешала ему. Алексеев кинул ее на  солому  траншеи,  сказал
молоденькому конопатому связному:
   - Ну? Самым ближним путем! Есть?
   Никто не остановил его.
   Все видели, как он со связным  вышел  из  хода  сообщения,  взобрался  на
трамвайную насыпь и сбежал в поле, хорошо заметный по росту  в  своей  узкой
длинной шинели не серого, а темного цвета. Он носил постоянно эту шинель,  и
в батальонах его узнавали по ней.
   "Ложись! Ползком! - хотелось крикнуть Гуляеву, в душе любившему Алексеева
за сдержанность и интеллигентность, то  есть  за  те  качества,  которых  не
хватало ему самому, и, глядя на полковника, он невольно пригибал голову.
   - Замполит пошел, - свистящим шепотом сказал  приподнявшийся  у  аппарата
телефонист. - Честное слово, срежут его!
   Алексеев и связной упали два раза, когда рядом рассыпались мины  и  обоих
накрыло дымом. Все ждали, что они встанут, меряя взглядом  то  пространство,
которое отделяло их от батареи. Но встал один  Алексеев;  он  склонился  над
неподвижно лежащим меж воронок  связным,  затем  нетвердо  пошел  к  огневой
позиции.
   - Убило парнишку, что ли? - сказал Гуляев, кривясь. - А ну, Стрельцова! -
скомандовал он телефонисту
   В это время Иверзев вызвал по связи полковника Савельева  и  передал  ему
приказ: открыть огонь по дзотам, срочно отозвать взвод танков из  приданного
дивизии подразделения. Ему ответили, что танки пошли по шоссе, прорвались  к
западной окраине поселка, ведут бои с немецкими танками;  соседние  дивизии,
встретив  сильное   сопротивление,   обходят   Днепров   в   северо-западном
направлении.
   Иверзев  кончил  говорить  и,   разметывая   полы   распахнутого   плаща,
стремительно приблизился  к  Гуляеву,  синие  глаза  его  вспыхнули  гневным
горячим блеском.
   - Лежат! Батальонов поднять не можете!.. Вы понимаете, что медлительность
испортит все! Понимаете, что мы сдерживаем  соседей,  именно  мы!..  Нельзя,
нельзя ждать! Ни минуты, ни секунды!.. А ну! Автомат мне!..
   Он произнес эти слова, и, сорвав с груди бинокль,  сразу  схватил  чей-то
прислоненный к стене окопа автомат, и в то самое мгновение,  почувствовав  в
руках  ледяное,  обмытое  дождем  железо,  ощутил  в  себе  силу,  злость  и
уверенность в том, что сам сейчас подымет залегший батальон, хотя  сознанием
понимал, что делать это командиру дивизии совсем неподобает. ("Это  безумие!
Зачем это я?") Но будто разжатая гневом  стальная  пружина  толкнула  его  к
действию, и он уже не искал оправдания тому, что делает, когда быстро  пошел
по ходу сообщения, возбужденный, неся свое большое тело с  той  нетерпеливой
готовностью  и  яростной  верой,  которые   возникают   только   в   моменты
непреклонной слепой решимости.
   Все смотрели на него.
   Он показался на трамвайной насыпи и ускорил крупные шаги, потом побежал к
буграм окопов, где под огнем лежали люди.
   Иверзев бежал как через багровую пелену,  с  обостренным  ощущением,  что
земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и  мчится  вместе  со
свистом пуль, летевших ему в грудь. Лицо и шею  его  осыпало  дождем,  и  он
мгновенно взмок, но не от дождя, а от жаркого пота, облившего его.
   "Только успех!..-огненными толчками плескал ось в его сознании. - Неуспех
- и не простят ничего!.."
   И хотя Иверзев понимал, что рядом свистит смерть  -  впервые  так  близко
слышал ее тонкий железный голос, - он горячо убеждал себя, что его не сразит
пуля, и в голове ударами билась мысль о том, что не должен, не  имеет  права
умереть в этом бою.
   Когда же он подбежал к траншеям первого батальона  и  пулеметные  очереди
непрерывными трассами застегали по земле, под  ногами  его,  лицо  Иверзева,
потное и гневное, было страшно, он, чудилось, увидел себя со стороны.
   - Батальо-он!.. Впере-од!..
   Он переступил тела убитых, ткнувшихся ничком в землю, бросились  в  глаза
новые обмотки на их ногах, новые зеленые вещмешки  на  спинах,  промелькнуло
меловое лицо незнакомого капитана, выскочившего из траншеи с группой солдат,
и тотчас появилась сбоку от капитана узкоплечая фигура в  темной  шинели,  и
зовущий крик прорезал треск пулеметов:
   - Коммунисты, за мной!..
   Тогда Иверзев понял, что это Алексеев, и, высоко  вскидывая  автомат  над
головой, наклонился вперед, подавая команду и  не  узнавая  накаленный  свой
голос:
   - Впере-од!
   И оттого, что в трех шагах справа во весь рост двигался Алексеев, оттого,
что люди бежали за ними, бежали, не пригибаясь к земле, раскрыв перекошенные
криком  рты,  выставив  строчащие  автоматы  в  ту   сторону,   где   вокруг
перевернутого  трамвая  взлетали  столбы  артиллерийских   разрывов,   вдруг
порывистые слезы радостного отчаяния заклокотали у Иверзева в горле.
   - Батальо-он, впере-од!.. За мно-о-ой!..
   "Вот оно как, вот оно как... - скользнуло в разгоряченном мозгу Иверзева,
туманно видевшего, что зачем-то бежит он прямо на пулемет, в  упор  плещущий
ему в лице. - Вот оно как, вот оно...".
   На НП видели: метрах в пятидесяти от дзотов он упал; Гуляев, до этого  со
злобой наблюдавший за  неприцельной  стрельбой  полковой  батареи,  перестал
следить за точностью огня. Вся артиллерия, что стояла на участке наступления
полка, теперь била прямой наводкой по двум дзотам, задерживавшим продвижение
батальона. Дым заволок половину поля, в прорехах мельтешили силуэты  солдат,
краснело пламя - горел перевернутый трамвайный вагон.
   Полковник Гуляев слышал, как заговорили, задвигались связисты  и  офицеры
за спиной, произнося фамилию командира дивизии, однако и без того было ясно,
что Иверзев убит или ранен.
   "Да, я его не любил, - подумал он сейчас. - Иверзев был слишком не прост,
и я хорошо понимаю, почему он сам повел в атаку батальон...".
   Скоро дым развеяло,  но  Гуляев  не  рассмотрел  на  поле  ничего,  кроме
воронок, неярко  горящего  трамвайного  вагона  за  насыпью,  тел  убитых  и
санитарной повозки, мчавшейся по полю.
   Батальоны заняли пригородный поселок.  В  глубине  его  отдаленно  урчали
танки. Слева тяжелые "студебеккеры" тянули  по  дороге  орудия.  К  траншеям
подкатили  открытые,  без  брезента,  "катюши"  и  с   оглушающим   скрипом,
окутываясь желтыми тучами дыма, выметнули молнии в дождливое небо.
   - Сниматься! - приказал Гуляев сердито. - Немедленно!..
   Он выслушал донесения  недоверчиво,  после  чего  присел  к  телефонисту,
вызывавшему капитана Стрельцова, поторопил полуласково:
   - Что же ты, голубчик чертов, связист называется! Запроси потери,  потери
в первом батальоне... И пусть сообщат об Алексееве и Иверзеве.
   Ему доложили потери батальона и сообщили, что  Иверзев  ранен  пулеметной
очередью в руку.
   - "Виллис" сюда! - скомандовал Гуляев.
   Здесь,  на  опушке  соснового  леса,  вне  зоны  огня,  Иверзев  приказал
построить первый батальон. Люди с осунувшимися лицами,  мокрыми  от  потеков
горячего пота, с расстегнутыми  воротниками  грязных,  захлюстанных  шинелей
устало строились  под  соснами,  пинками  отшвыривая  немецкие  противогазы,
железные коробочки сухого спирта,  разбросанные  на  желтой  хвое.  Занимали
привычные места неуверенно, оглядываясь по сторонам:  не  находили  недавних
соседей. И солдаты теснились, перекликались между собой нетвердыми голосами.
Потом все утихло. Алексеев стоял поодаль - шинель внакидку, в голове жарко и
туманно. После только что пережитой атаки было одно желание - лечь на  землю
и лежать без движения в состоянии полной  опустошенности.  Но  батальон  был
построен, и Алексеев, бессознательно-возбужденно улыбаясь, крутил в  кармане
пустой серебряный портсигар, искренне завидуя верткому низкорослому солдату,
украдкой докуривавшему на левом фланге цигарку.
   А  Иверзев,  без  фуражки,  в  распахнутом  плаще,   измазанном   глиной,
стремительно шел вдоль строя,  прижимая  к  груди  раненую  руку  в  бинтах,
побуревших от крови.
   Порой он останавливался, вглядываясь в потные,  черные  солдатские  лица:
очевидно, память его выбирала то лицо, которое запомнилось во время атаки.
   Так  прошел  он  вдоль  всего  строя  батальона,  а  когда  направился  к
Алексееву, глаза его были опущены.
   - Составить списки солдат, - сказал он охрипшим голосом. - Весь  батальон
наградить. Всех! До одного солдата! Распорядитесь, Евгений Самойлович!
   Алексеев передал распоряжение  командиру  батальона  и  парторгам  рот  и
вернулся  к  Иверзеву,  с  усталым  наслаждением  дымя  цигаркой  непомерной
величины, сказал:
   - Вам нужно в медсанбат, Георгий Николаевич. А Иверзев сидел  на  пеньке,
исподлобья глядел  на  растянувшийся  поредевший  батальон,  который  скорым
маршем двигался  по  дороге  полуразбитого  нашей  артиллерией  поселка,  и,
казалось, до его сознания не дошли слова замполита.  "О  чем  он  думает?  -
спросил себя Алексеев. - После вот этой атаки?"
   Вся опушка леса, немецкие траншеи и  поле  перед  ними  были  разворочены
снарядами; зияли пустыми  провалами  разрушенные  дзоты,  и  тут  же,  среди
вспаханных огневых позиций, торчали колченогими станинами разбитые  немецкие
гаубицы, тучный артиллерист лежал, придавив животом снарядный  ящик,  прямые
пепельные  волосы  свесились  на  его  мертвое  лицо.  Везде  белели  стволы
ощипанных осколками сосен, трава едко чадила - змейки  дыма  завивались  над
ней. И Алексеев повторил:
   - Придут машины, и вам нужно ехать в медсанбат, Георгий  Николаевич.  Вам
следовало бы позаботиться, кому сдавать дивизию.
   - К черту! Сдавать дивизию? Госпитальная война - не-ет! Он  подозрительно
взглянул на Алексеева,  поправляя  на  перевязи  руку  в  набухающей  кровью
повязке, и по тому, как углубились синие глаза его, Алексеев догадался,  что
он преодолевает боль, которую раньше сгоряча по-настоящему не испытывал.
   - Ну что ж, говорите!.. - с раздражением сказал Иверзев. -  Договаривайте
до конца!..
   Над вершинами сосен, чуть не  задевая  их  поджатыми  шасси,  проносились
партии штурмовиков; грозный и тяжелый рокот танков доходил сюда  с  западной
окраины поселка.
   - Простят ли нас матери убитых - не знаю, -  сказал  Алексеев  как  можно
спокойней. - Я ненавижу кровь, товарищ полковник, хотя это и война.
   - Мы взяли Днепров, - охрипло выговорил Иверзев. - Взяли!..
   Минут через пять почти одновременно  подъехали  на  "виллисах"  полковник
Гуляев и подполковник Савельев в сопровождении адъютанта Иверзева;  адъютант
с термосом и вещмешком, набитым продуктами, выскочил из машины,  бросился  к
командиру дивизии, встревоженный.
   - Что с вами, товарищ полковник?
   - Там, на поле, возле  дзотов,  найдешь  мою  фуражку,  -  сминая  слова,
проговорил Иверзев и скомандовал Гуляеву, который молчаливо подходил к нему:
- По машинам! Вперед!
   Уже полулежа в "виллисе" справа от шофера, Иверзев попросил  у  Савельева
карту. Начальник штаба, заметный болезненно ввалившимися щеками, не выпуская
изо рта незажженную трубку, безмолвно  подал  на  планшетке  карту.  Иверзев
разложил ее на коленях, долго смотрел на извилистые нити  дорог,  ведущих  к
Днепрову, потом сказал излишне громко:
   -  Составьте  наградные  списки  офицеров  первого   батальона.   Сейчас!
Потрудитесь, Евгений Самойлович, - добавил он мягче. - Кажется, отныне  наша
дивизия будет называться Днепровской.
   Составляя список на  листке  блокнота,  Алексеев  слышал  сосредоточенное
сипение пустой трубки Савельева,  изредка  начальник  штаба  ровным  голосом
подсказывал имена офицеров.  "А  он-то  как?  Что  он  думает?"  -  угадывал
Алексеев, видя, как начальник штаба кончиками подрагивающих пальцев ощупывал
трубку, задумчиво уставясь на светлые волосы сидящего  впереди  Иверзева.  И
Алексеев подумал, что Савельеву, обремененному штабными заботами  и  больным
сердцем, хотелось сейчас,  видимо,  только  короткого  отдыха,  который  был
невозможен.
   - Сердце? - с тихой строгостью спросил Алексеев. - Да, Семен Игнатьевич?
   - Нет, нет, пустяки, - почему-то шепотом ответил Савельев. - Так,  думаю.
Мне кажется, вы забыли несколько фамилий.
   - Кого?
   - Бульбанюка, Орлова и Максимова, - также шепотом ответил Савельев.
   - Я хотел составить на них отдельный  список.  Посмертный,  -  проговорил
Алексеев и притронулся к худому колену начальника штаба. - Да, вы правы.
   "Виллис" подкинуло на ухабах, Иверзев замычал сквозь зубы, поддерживая за
локоть раненую руку, повернул к Алексееву осыпанное потом лицо.
   - Готово, Евгений Самойлович?
   Он прочитал список; сбоку видно было, что хмурый взгляд его задержался на
трех фамилиях, написанных подряд, спустя долгую минуту попросил Алексеева:
   - Дайте карандаш.
   Затем придавил список к карте и против трех фамилий стремительным бегущим
почерком дописал: "Посмертно. За взятие Днепрова. Ордена Красного Знамени".
   Он поставил жирную точку, и грифель карандаша сломался, -  опять  качнуло
"виллис", опять раненая рука задела локоть  шофера,  -  и,  отдавая  список,
Иверзев сказал сдавленным болью голосом:
   - Капитана Ермакова... освободить...
   Первых пленных  встретили  на  окраине  Днепрова  возле  колонны  танков,
загородивших дорогу. Приглушенно  работая  моторами,  танки  стояли  посреди
мощеной улицы, подымавшейся в гору к домам  с  выбитыми  стеклами.  "Виллис"
затормозил.
   - Вот он, Днепров, - сказал Иверзев и вылез из машины.
   В танках один за другим открывались  башенные  люки.  Торопливо  стягивая
шлемы,   подставляя   головы   дождю,    прокопченные    порохом    танкисты
выкарабкивались из горячих недр боевых машин, от которых жарко несло запахом
нагретого железа, раскаленных стрельбой пушек.
   Оживленно переговариваясь, танкисты ощупывали поцарапанную броню, крутили
чудовищной толщины самокрутки;  иные,  спрыгнув  на  мостовую,  разглядывали
сгрудившуюся  под  желтыми   каштанами   толпу   пленных.   Их   конвоировал
глыбообразный, мрачного вида старшина, не в  меру  обвешанный  гранатами,  с
автоматом за просторной  спиной.  Напрягая  мощную  шею,  он  командовал  им
что-то, указывая красной ручищей, а немцы  молчаливо,  бестолково  жались  в
кучу, отодвигаясь подальше от танков, вбирали головы в плечи, - наверное, не
понимали конвоира. Танкисты хохотали, крича с высоты башен:
   - Ты им пошпрехай, черт иху курицу, пошпрехай!
   Когда Иверзев и Алексеев подошли к пленным, танкисты перестали  хохотать,
мрачного вида старшина, щелкнув каблуками  сапог,  расправил  крутую  грудь,
прогудел басом:
   -  Пленные  в  количестве  девятнадцати   человек,   товарищ   полковник.
Сопровождаю в тыл. Не понимают русского языка, никак  построить  невозможно.
Так полагаю, что фрицы думают, танками их давить будут. Разрешите вести?
   - Подождите, -  остановил  Иверзев  и,  вглядываясь  в  изможденные  лица
немцев, спросил: - Офицеры есть? Среди пленных есть офицеры?
   - Да кто их разберет, товарищ полковник, -  пророкотал  старшина,  сурово
озираясь на пленных, как бы очень недовольный тем,  что  среди  них  нет  ни
одного генерала. - Вроде один. По виду  -  важная  птица.  Прямо  из  машины
взяли. Вот в середке стоит, видите? Губы поджал. Ком, ком,  вот  ты...  Ком,
ком, шпрехен, гут, гут!
   Старшина  со  старательной  деликатностью  поманил   пальцем   невысокого
пожилого немца в черном глянцевитом плаще, без фуражки, с  рыхлыми  холеными
щеками. И немец  этот,  чуть-чуть  дрогнув  узким  ртом,  властно  отстранив
передних пленных, вышел из  толпы,  с  почтительной  холодностью  возвел  на
Иверзева выцветшие глаза, произнес краткую  фразу,  сделав  прусский  поклон
одним подбородком.
   - Что он сказал, Евгений Самейлович? - спросил Иверзев.  -  Вы,  кажется,
знаете немецкий?
   Алексеев ответил:
   - Я могу ошибиться, но  что-то  вроде  того,  что  он  уважает  храбрость
русских офицеров, которые получают раны в бою.
   - Поза! Стоит им попасть в плен, как сразу встают в благородную  позу!  -
презрительно выговорил Иверзев. - Расспросите его подробно. Кто  он?  И  чем
командовал?  Что  он  думает  об   операции   русских   под   Днепровом,   в
Ново-Михайловке и Белохатке? Очень хотелось бы знать.
   Алексеев начал задавать  вопросы,  а  Иверзев  видел,  как  после  каждой
ответной фразы у немца менялся цвет выцветших глаз, и  по  интонации  голоса
пленного, казалось, понял все, что отвечал тот.
   Но полковник Иверзев слушал этот чужой, выговаривающий чужие слова  голос
и чувствовал, что и немец, и его шевелящиеся рыхлые щеки, и толпа пленных, и
наши танки на мокрой мостовой  сереют,  расплываются,  мягко  покачиваясь  в
далеком колокольном звоне, и этот звон неровными ударами бьет в виски. Тогда
он повернулся и, силясь идти  еще  твердо,  направился  к  "виллису".  Около
машины он покачнулся и, только через несколько минут придя  в  себя,  уже  в
машине, с досадой понял, что у него был обморок от потери крови.
   Объезжая воронки на мостовой, горящие  немецкие  танки,  "виллис"  мчался
мимо влажных сквозистых каштанов днепровских улиц, затянутых мелким  дождем;
мелькали намокшие плащ-палатки солдат на  тротуарах.  Сквозняки  пронизывали
машину, пахло гарью жженых кирпичей, брызги летели на горячее лицо Иверзева.
Грудь и ноги его прикрывала темная шинель Алексеева, и сам Алексеев  говорил
позади вполголоса:
   - Они были совершенно уверены, что удар по Днепрову будет  нанесен  южнее
города. В том числе со стороны Ново-Михайловки и  Белохатки.  И  даже  после
гибели батальонов держали там  танки  и  мотопехоту.  Но  если  бы  мы...  О
Господи! - Алексеев протяжно вздохнул, приказал шоферу: - Костя, в санроту.
   - Значит, так, - глухо проговорил Иверзев, сделав усилие над собой,  и  с
трудом приподнялся на локте. - Значит, так, - повторил он ослабевшим голосом
и, откинувшись на сиденье, закрыл  глаза,  но  Алексеев  вдруг  заметил  его
задрожавшую щеку и услышал еле различимый, срывающийся шепот: -  Если  бы  я
мог... Если бы я мог...
   Ни Алексеев, ни Савельев не  смотрели  на  него,  стесняясь  этого  жутко
прозвучавшего голоса, каким не мог говорить Иверзев, и лишь шофер недоуменно
скосился на командира дивизии, увидел незнакомо-страдающее  лицо,  то  лицо,
которое привык видеть  беспощадно  властным,  с  холодным,  не  пропускающим
вовнутрь взглядом. И было страшно то, что он кривился, закрыв глаза, но слез
не было.
 
 
 
   Глава девятнадцатая
 
   Ермаков остановил  первую  попутную  машину  и  устроился  в  кузове  меж
бензиновых канистр,  которые  дребезжали,  гремели  и  весело  подскакивали,
напоминая о свободе, о скорости, о разбитой танками и орудиями дороге,  этой
обычной дороге наступлений.
   Леса кончились, и развернулась, кружась, обдавая  вольным  сырым  ветром,
ровная даль с лиловым  туманцем  в  низинах,  с  далекими  темными  извивами
Днепра, ставшего будто на ребро, а над ним еще не четко проступали, уходя  к
чуть порозовевшему небу, громоздкие очертания города. Это был Днепров. А  за
этим городом теперь двигались по шоссе на запад новые  батальоны  полковника
Гуляева. Так сказали Ермакову час назад, и он  спешил,  и  спешила  грузовая
машина, на которой ехал он к Днепру, обгоняя покрытые  брезентами  "катюши",
вскачь мчавшиеся повозки, а по обочине споро шагали  солдаты,  подоткнув  за
ремень  полы  шинелей,  -  все   торопились,   тянулись   к   переправе,   к
возвышавшемуся на горе впереди городу.
   Свободный ветер летел ему в глаза, гудел в ушах, забирался в рукава, и он
с наслаждением глотал этот ветер, чувствуя его щедрую освежающую силу.
   Майор, армейс